В рассказе «Мы вышли покурить на 17 лет» художественной версией прелиминального обряда становятся манипуляции главного героя с волосами. Такие манипуляции повторяются в рассказе несколько раз. «Отрезать волосы, – замечает Арнольд ван Геннеп, – означает отделиться от прежнего мира; посвятить волосы – значит связать себя с сакральным миром вообще, а более конкретно с божеством или демоном, которого превращают таким образом в родственника»[546]. Героя рассказа вытаскивают «за волосы» (с. 166) в армейский строй, перемещая из университетского мира в мир армейский, а затем ему остригают волосы, совершая над ним прелиминальный обряд (отделения). Переходя в мир «братков», персонаж все же заново отращивает волосы, сохраняя посредством их последнюю символическую связь с университетским миром духа: «К концу третьего курса из прежней жизни оставались только длинные волосы» (с. 175). «Братки» из тренажерного зала, обитатели демонического мира, недовольны его длинными волосами, и через какое-то время он их остригает, символически принеся тем самым жертву демонам и как будто бы окончательно отделяясь от мира духа. Впрочем, как мы тут же узнаем, окончательного отделения не происходит, поскольку герой сомневается в правильности сделанного выбора.
В отличие от обрядов прелиминальных, обряды лиминальные (промежуточные) гораздо чаще возникают в текстах сборника «Мы вышли покурить на 17 лет» и, как правило, почти полностью организуют их повествование. Рассказы «Готланд», «Зной», «Берлин-трип», «Рафаэль», «Дача» воссоздают именно лиминальную фазу, а их главные действующие лица наделяются свойствами лиминальных существ. В этих персонажах нет устойчивого состояния. Они внутренне подвижны, они преодолевают собственные границы, то есть экзистируют, пребывая в становлении, в процессе перехода, который, по идее, должен предшествовать стадии включения. К персонажам Елизарова вполне применима емкая характеристика Виктора Тэрнера, замечающего, что лиминальные существа – «ни то ни се»[547], в промежутке между тем и этим. Они внутренне существуют между статусами, а внешне – между точками пространства, лишаясь постоянного местопребывания. Иногда это только внутреннее путешествие, как в рассказе «Мы вышли покурить на 17 лет», но чаще оно дополняется внешним («Готланд», «Зной», «Берлин-трип», «Рафаэль»).
Отсутствие четкого статуса превращает их в ничто, в социальных маргиналов, делает их странниками («Зной»), бездомными скитальцами («Дача», «Дом»), чужаками-инородцами («Рафаэль»). Именно таков персонаж рассказа «Мы вышли покурить на 17 лет». Он подчеркнуто лиминален, не обладает устойчивым статусом, внутренне странствуя между двумя мирами: миром духа, от которого пытается отказаться, и миром «братков», куда стремится.
Лиминальность персонажа, превращение его в ничто, в первоматерию, потеря им статуса, как отмечают Арнольд ван Геннеп и Виктор Тэрнер[548], часто уподобляется смерти. Лиминальное существо проходит испытание смертью, символически умирает для прежней жизни, чтобы заново родиться. В рассказах Михаила Елизарова герой, разумеется, предстает перед читателем живым, но всякий раз он оказывается обитателем или невольным гостем в царстве смерти. Пространство, его окружающее, изобилует образами умирания или небытия. Так, действие «Готланда» происходит зимой во время символического умирания природы; европейский пейзаж за окнами автобуса выглядит пустынным, а незнакомый город, куда герой прибывает, напоминает «труп повесившегося поэта» (с. 59). «Зной» также наполнен символикой смерти: герой идет через пустынную, адски раскаленную крымскую степь, встречает трех странных собак, символически охраняющих мир мертвых, и проходит мимо кладбища[549]. Страхом смерти проникнуты панические атаки персонажа «Берлин-трип». В рассказе «Рафаэль» за окном поезда ночь, время тьмы, символической смерти, и главный герой наблюдает царство смерти, макабрические «чернильные миражи города» (с. 153). В «Даче» деревянный дом, в котором поселяется рассказчик, постепенно разрушается, остывает и наконец символически умирает:
«Дача остыла, затвердела. Осунулась, как покойница.
Я позвонил Хозяйке.
– Колонка? Проводка? – спросила недовольно.
– Не в этом дело… – Я замялся. Странно было это произносить. – Знаете, мне кажется, ваша Дача умерла» (с. 270).
В рассказе «Мы вышли покурить на 17 лет» также присутствует символика смерти, сопутствующая развоплощению лиминального персонажа в качестве прежней личности. В самом начале, как мы помним, героя обмеряют, готовя к погребению, к путешествию в мир иной. Далее бо́льшая часть действия происходит в тренажерном зале, расположенном в полуподвале, то есть в подземном мире. Приходя сюда пять раз в неделю, герой как бы символически спускается в Ад или в Аид, а его тренировки уподобляются погребению: «Я занимался пять раз в неделю по два часа. Трудился отчаянно, словно рыл могилу» (с. 170–171). Наконец, в кульминационной сцене рассказа появляются «темные», напоминающие живых мертвецов, ангелов смерти, существ, умерших для всего земного, и герой ощущает с ними внутреннее родство.
Лиминальный персонаж, как отмечает Виктор Тэрнер[550], обязан безропотно принимать все тяготы прохождения обряда, в котором он развоплощается в качестве прежней личности, и также безропотно сносить обрядовые поношения, принуждение к смирению, которым его могут подвергнуть посвященные наставники. Почти во всех рассказах сборника «Мы вышли покурить на 17 лет» персонажи подвергаются тяжелым испытаниям, физическому или психическому подавлению. В рассказе «Маша» главного героя унижает жена, бросает любовница; ему методично выматывает нервы психопатическая Маша. Мозглявого («Заноза и Мозглявый») унижает и избивает Заноза, в свою очередь униженный спесью Мозглявого. Заболевший простудой писатель («Готланд») переживает унизительные тяготы зимнего путешествия. В «Кэптене Моргане» безответного Олега Григорьевича унижает его любовница Полина Робертовна. В «Зное» героя бросает любовница, он унижен, а его странничество через крымскую раскаленную пустыню становится тяжелым физическим испытанием. Психическим испытанием, сопровождающимся унизительным страхом, оказывается в рассказе «Берлин-трип» наркотическое опьянение. В постоянном страхе и состоянии приниженности пребывает узбек Рафаэль («Рафаэль»). Назарова из рассказа «Дом» обворовывают, его обманывает, унижает и бросает жена, затем прогоняет и унижает московская любовница, и ему всячески пакостит бывший тесть. В рассказе «Дача» герой, поселившийся в старом деревянном доме, испытывает бесконечные унизительные тяготы из-за мелких бытовых катаклизмов. В «Меняле» главного персонажа, школьника, избивают и унижают.
Лиминальный персонаж не должен внутренне и внешне противиться тяготам и принуждениям. Он обязан беспрекословно и смиренно их сносить. Сопротивление является нарушением правила и не способствует изменению, преображению лиминального персонажа. Символические «неудачи» в рассказах Михаила Елизарова как раз вызваны тем, что персонажи, бессознательно стремясь сохранить свою прежнюю идентичность, внутренне и внешне сопротивляются обстоятельствам (обряду), негодуют, возвышают голос, устраивают истерики, плачут.
Некоторая сложность и двойственность лиминального персонажа рассказа «Мы вышли покурить на 17 лет» проявляется в том, что разные формы сопротивления обряду чередуются в его поведении с молчаливым, почти монашеским смирением. Эпизод, где вульгарная девица со шрамом отбирает у него на пляже сигареты и вино, как мы помним, является самым первым промежуточным обрядом, приглашением. Герой поначалу сопротивляется, внутренне протестует, «восстает»: «Я восстал с песка всей белой университетской худобой» (с. 167). Но затем он смиряется и внутренне принимает это ритуальное подчинение: «Странное дело, слова девицы со шрамом я воспринял как приказ» (с. 168). Второе принуждение к покорности, когда в тренажерном зале коверкают его фамилию, он сносит уже молчаливо и безропотно, в полном соответствии со своим неопределенным положением лиминального существа. Однако в следующем эпизоде обрядового подчинения, где у Елизарова-персонажа забирают штангу, он готов возмутиться. И все же он смиряется, когда ему напоминают о его лиминальности, неопределенном статусе, о том, что он еще не посвященный, никто, «ни то ни се», по выражению Виктора Тэрнера:
«Однажды я честно выстрадал кривенький гриф, а добычу без слов и просьб унес какой-то венозный качок.
Я было возмутился, всплеснул руками-веревками. Очкастый Виталий, проходивший мимо события, сделал мне замечание, что я тут без году неделя, а венозный тренируется четвертый год. И я замолк, смирился» (с. 170).
Заметим, что эта сцена изоморфна сцене на пляже, где вульгарная девица отбирает у Елизарова сигареты и вино. В том и другом случае персонаж, как положено лиминальному существу, ритуально лишается своего имущества. В обоих случаях он «восстает» и в обоих смиряется.
Пребывание персонажа в мире «братвы» также сопровождается насмешками и принуждениями к покорности. Героя постоянно вышучивают, но он, как положено лиминальному субъекту, покорно принимает ритуальное подчинение посвященным. Однако очень скоро он забывает о своем неопределенном лиминальном положении и начинает видеть себя в статусе посвященного. Смирение уходит, уступая место гордыне: «Мне грезилось, что после того ижевского обреза я сделался для „братвы“ своим. Бог знает кем себя вообразил. Великовозрастным сыном полка, бандитским Ваней Солнцевым. Обманывался…» (c. 187). Герой снова подвергается насмешкам со стороны «братвы», показывающей ему, что он еще пока лиминален и не стал для них равным.