Отец принял самое активное участие в каждой из этих конференций. Идея «ars una», выдвинутая Чечотом, казалась ему, избегавшему сугубо дисциплинарных конференций, максимально продуктивной и перспективной. Он очень комфортно чувствовал себя в кругу молодых искусствоведов и переживал удивительный подъем сил. Все, что накапливалось в 1970-е, все знания, размышления, идеи, вдруг разом обрело очертания. Темы его выступлений на конференциях, организованных Чечотом, были самыми разнообразными и касались таких фигур, как Ницше, Вагнер, Томас Манн, Рихард Штраус, Моцарт, Гофмансталь, Гёте. И это далеко не полный список. Его доклады вызывали большой интерес. Он рассуждал о музыке наравне с профессиональными музыковедами, об эстетике – наравне с философами, о живописи и скульптуре – наравне с искусствоведами. Он удивлял коллег своей образованностью, умением виртуозно прочитывать тексты, владением обширным эмпирическим материалом, знанием культурных эпох от барокко до модернизма, национальных традиций немецкой, австрийской, португальской литературы, способностью обсуждать и самые общие проблемы эстетики.
Вторая половина 1980-х для него была ничуть не менее бурным временем, чем 1960-е, когда он только начинал свой путь. В стране полным ходом шла перестройка, которую отец всячески приветствовал, как и последовавшие за ней либеральные экономические реформы нового рыночного десятилетия. Подобно многим людям его поколения и его круга, читал либеральные газеты, смотрел телевизор, обсуждал с друзьями последние правительственные и парламентские заседания, осуждал медлительность М. С. Горбачева, восхищался радикализмом молодых реформаторов. Либерализм, идея атомарного общества, автономия субъекта, экономическая свобода – это те приоритеты политической жизни общества, с которыми он себя отождествлял. Все, что связано с СССР, он отвергал как вредное, подавляющее личность. Не принимал никаких форм национализма, отвергал патриотическую риторику, полагая, что субъект должен жить своими интересами и интересами всего человечества, а не отдельно взятой страны. В середине нулевых, возможно разочаровавшись общим ходом либеральных реформ, отец несколько скорректирует свою позицию и вернется к левым идеалам своей молодости. Но теперь они будут осложнены идеями французских постструктуралистов (Делез, Гваттари, Деррида).
В конце 1980-х он активно знакомился с «потаенной литературой», с книгами русских и зарубежных классиков, русских философов, некогда запрещенными в СССР. С восторгом говорил о романах А. Платонова, о Бердяеве, Шестове, Флоренском, с равнодушием – о Набокове.
В 1990 году, с большим опозданием, отец защитил кандидатскую диссертацию на тему «Проблема „Искусство и культура“ в немецкой классической философии XVIII в. (И. Кант, Ф. Шиллер)»[677]. Научный руководитель, М. С. Каган, пожурив неторопливость своего бывшего аспиранта, высоко оценил исследование, как и ведущий оппонент, профессор Ю. В. Перов, философ, бывший декан и один из «столпов философского факультета», как его называли. На защите завязалась довольно интересная полемика вокруг фигуры Канта и той версии его эстетических воззрений, которую предложил отец: оппонент и диссертант даже по нескольку раз брали слово, и к дискуссии присоединились многие из присутствующих.
Параллельно с диссертационными заботами он начал всерьез заниматься Фридрихом Ницше. Это было связано с заказом ленинградского издательства «Художественная литература» подготовить том произведений Ницше в новых переводах. В работе над томом приняли участие такие известные петербургские переводчики, как Г. Ю. Бергельсон, М. Ю. Коренева, В. Л. Топоров. Отец же занялся написанием вступительной статьи и комментариев. Ницше и Шопенгауэр всегда входили в сферу его интересов. В самом конце 1980-х в независимом лектории он даже прочитал небольшой курс, посвященный двум философам. Были и доклады, связанные с частными проблемами, касающимися Ницше. Теперь задача оказалась куда более сложной – написать монографическую статью, ориентированную на широкого читателя, но при этом научную. Отец блестяще справился с задачей. Его статья и комментарий фактически стали первой попыткой в СССР непредвзято осмыслить наследие Ницше. В своей версии философии немецкого мыслителя он опирался на идеи О. Финка, М. Хайдеггера, дополняя анализ философских идей Ницше филологическим анализом и представляя автора «Заратустры» не только мыслителем, но и литератором[678].
Даже сейчас, когда издано собрание сочинений Ницше, когда опубликованы монографии и сборники российских ученых, когда защищены многочисленные диссертации, та первая статья Алексея Аствацатурова нисколько не потеряла своей актуальности. Именно в процессе работы над ней у него появился интерес к игре как к культурному феномену, претерпевавшему любопытную эволюцию на протяжении всей европейской истории. Он обнаружил тот ракурс, который помог ему по-новому оценить литературные памятники и направления, в отношении которых у германистов как будто бы уже сложился консенсус и которые вследствие этого приобрели «неподвижность».
Другой важной работой стала подготовка к публикации книги В. М. Жирмунского «Немецкий романтизм и современная мистика» (1914). Это была первая книга Жирмунского, которая принесла ему шумный успех не только в академической среде, но и в литературных кругах. Написанная в стилистике эстетической критики и в интеллектуальной традиции духовно-исторической школы, работа была посвящена романтической эстетике, поэтике, топосам, мифам и стоящему за ними романтическому чувству. Отец считал ее образцовой в научном отношении и опирался на нее в своих исследованиях романтизма. В СССР книга ни разу не переиздавалась, и отец видел свой долг в том, чтобы представить ее российскому читателю как памятник российской филологической мысли и как исследование, еще не потерявшее своей актуальности. Он составил подробный комментарий к книге и написал обстоятельную вступительную статью, которая представила Жирмунского в новом для истории российской науки контексте и объяснила природу его критического отношения к русским формалистам, а также основание его ранних работ в области литературы и поэтики[679]. Жирмунский как филолог, говорилось в статье, соединял традиции немецкой филологической школы (Дильтей, Гундольф, Вальцель) и философии интуитивизма (Лосский); именно это сочетание позволило Жирмунскому сделать ряд чрезвычайно важных наблюдений, выводов и впоследствии выступить с критикой формального метода. Эта статья была значительным вкладом в изучение проблем гуманитарной науки. Ряд отдельных ее положений были развиты в работе «Фридрих Гундольф и Виктор Жирмунский»[680], а также в докладе, прочитанном на юбилейной конференции, посвященной 110-летию со дня рождения Жирмунского (2001).
В 1990-е отец не оставлял и сугубо историко-литературных занятий. Предметом его исследований стало творчество Э. Т. А. Гофмана, которому в свое время он посвятил свою первую курсовую работу. Теперь отца заинтересовал, как он сам выражался, «черный Гофман», то есть те силовые линии в творчестве великого прозаика, которые были связаны с готическими (макабрическими, черными) традициями предромантизма. Он изучал их трансформацию в контексте гофмановского чувства жизни, романтического, осложненного идеей двоемирия, распада эпмирического и духовного, и, поскольку предметом изучения в итоге оказалось бессознательное, обратился к классическим работам психоанализа. Он перечитывал Фрейда, активно использовал его идеи, интерпретируя Гофмана, однако ни в коем случае не впадал в радикализм представителей фрейдистского литературоведения. Там, где выводы Фрейда противоречили историко-литературной очевидности, он неизменно вступал с ними в полемику. Исследования тех лет будут опубликованы много позже[681].
Уже в конце 1980-х, будучи преподавателем Академии гражданской авиации, отец начал сотрудничать с кафедрой философии, которую возглавлял профессор Ю. М. Шилков, и совмещал преподавание немецкого языка с чтением курсов по философии, а после защиты диссертации полностью посвятил себя преподаванию философии. Новая работа увлекла его. Он разрабатывал курс по истории философии, по философии права, теперь уже с энтузиазмом, без оглядки на идеологические ограничения.
Последние 20 лет жизни были крайне насыщенными в педагогическом и научном отношении. В 1997 году отец стал почасовым преподавателем Института иностранных языков, а спустя год перешел в институт на постоянную работу. Вскоре он получил должность профессора. Именно в институте, в окружении коллег-единомышленников, он в полной мере раскрыл свой потенциал преподавателя. Наконец, с некоторым опозданием сбылись мечты его молодости: он начал читать курсы по истории зарубежных литератур, эпохи Средневековья и Ренессанса, классицизма и Просвещения, XIX века и модернизма, различные спецкурсы, посвященные отдельным периодам немецкоязычных литератур. На подготовку уходило очень много времени, тем более что преподаванием литературы педагогическая работа не ограничивалась. Отец читал курсы по философии, культурологии, семиотике, вел языковые дисциплины. Здесь, в институте, у него появились ученики, и для них он не жалел ни времени, ни сил. Некоторые из них (Е. В. Лейбель, Е. В. Бурмистрова, Е. В. Тузенко) впоследствии стали учеными-гуманитариями.
В конце 1990-х отец начал сотрудничать с кафедрой истории зарубежных литератур СПбГУ и в качестве приглашенного преподавателя читать спецкурсы по герменевтике, теории литературы, истории немецкой литературы. Это сотрудничество продолжалось долгие годы.
В 2000-е его научные интересы окончательно сместились в сторону историко-литературного и герменевтического толкования художественных текстов. Философия постепенно перестала его интересовать как метод. Он не видел себя больше философствующим субъектом, и для него она стала всего лишь предметом изучения, историей идей, которые необходимо привлекать, когда занимаешься трактовкой текста. Единственная область, которую он продолжал разрабатывать, оставаясь именно философствующим интеллектуалом, была философия игры, что, впрочем, немало, учитывая то место, которая игра занимает в культуре.