– Ну, и?
– Вот да… Мне очень жаль такое говорить, но… да, это оказался легочный аденоматоз.
– Аденоматоз?!
– Да.
– Я думал, на востоке страны его не бывает, только на юге.
– Да… да, в основном он бывает там, но за пределами ареала заражения встречаются отдельные случаи, и да… по-моему, это неизбежно, и вот… тебе придется… забить овец.
– Забить, хух?
– Да… Jeg er…[79] Я приехал, чтоб сказать тебе… довести до сведения… Всех твоих овец придется забить.
– А кто… Кто это решил?
– Комитет по болезням мелкого рогатого скота.
– Комитет? Хух! А с каких пор эти обормоты заседать стали?
– Ну, комитет по болезням мелкого рогатого скота… и я как уполномоченный им консультант… Нам… на нас возложено исполнение законов, и приоритетом для нас является интерес целого, всей животноводческой отрасли. С аденомотозом не шутят – как и с чесоткой. Это серьезно… это болезнь, которая может нанести урон всей отрасли.
Мальчишка слегка дрожит – на лбу жемчужинками капли пота, но держится на удивление хорошо. Ему помогает неопытность новичка. Разумеется, это одно из его первых поручений по работе, а сообщать людям такие вести всегда нелегко. Эйвис очарована им. Она хочет своего отца без скотины оставить? А маленький Грим устал следить за разговором и принялся гонять ложкой каплю молока по тарелке со скиром: круг за кругом. Старуха… а она-то где? Она стоит на своем месте: одна рука на бедре, другая – на кофейнике (я и забыл, что последние семнадцать строк сопровождались ароматом кофе) и глядит на свои горы. Вот они стоят, словно ее ровесники, при солнце и южном ветре: синий Отшельник и далекая Одиночка.
– Хух. Ну, я не знаю, – только мы, фермеры, до сих пор как-то справлялись без вас – ученых, точно так же, как овцы прекрасно поправлялись от всей этой кори-укори, которую вы им приписываете, целую тысячу лет. А где тогда были вы – жители Тингэйарсислы? Небось, в Норвегии? Ну и сидели бы дальше в своей Норвегии, коз сосали!
– Коз? Что… Но все равно: тебе придется забить всех овец.
– Ну, давайте, несите ножик, и я первый под него пойду! – желчно отвечает Хроульв и встает. – Недосуг мне с тобой бодаться. Я сено кошу.
Он выходит из кухни. Баурд встает.
– Но Хроульв… Хроульв…
Фермер поворачивается в дверях и с ухмылкой произносит, поглядывая на меня: «Лучше вон с этим поговори!»
Агроном некоторое время стоит растерянный и смотрит то на меня, то на опустевший дверной проем, а затем усаживается и задает вопрос:
– А вы… его отец? Вы Аусмюнд?
Честно признаться, мне стало обидно. Я-то думал, что я молодею. Я замечаю, что Эйвис трудно сдержать улыбку.
– Э… нет.
– А кто вы?
– Я… в общем, я тот, кто написал… все… – путаюсь я.
– Он для папы все записывает, – пытается помочь Эйвис.
– Записывает на его счет? Доверенное лицо, значит?
– Э-э… Наверно, можно и так. Наверно, так можно…
– Понимаю, – серьезно произносит Баурд и очень ответственно молчит. Входит старуха, берет тазик с мясом, все еще стоящий посреди стола, и смиренно говорит агроному:
– А вы уверены, что не хотите поесть? Из него вся чесотка уже выварилась.
Хроульв был не в духе с тех пор, как сел за стол. Очевидно, они уже не в первый раз встречались. Но дело было не только в этом. Его огорчило то, что произошло с утра. Эйвис, его славная дочь, с гордостью вручила ему в хлеву кольцо. Простое женское кольцо, в котором было выгравировано его имя. Обручальное кольцо своей матери, которое Эйвис, по своей невинности, считала принадлежащим отцу. Она хотела его порадовать – ведь это ей нечасто удавалось. Он взял кольцо и рассмотрел его, держа между пальцами. Оно сияло в лучах утреннего солнца, бьющих сквозь окно молочной, словно детская игрушка в руках тролля. Хроульв поднес его к глазам и прочитал внутри свое имя.
– Хух. Ты где его нашла?
– Гвюдмюнд сказал: его наверняка во́роны утащили. Мы его вчера нашли.
– Где? Где вы нашли его?
– В доте.
Фермер покраснел второй раз за свою жизнь. И оба раза – от гнева.
– В доте. Хух! А на кой вы туда шлялись?
– Гвюдмюнду захотелось посмотреть. Он же никогда не видел… Оно ведь твое? Там твое имя написано.
И вот он на мгновение перенесся в церковь на Болоте – крошечную дерновую халупу. Позади него семнадцать человек гостей, женщин и мужчин, каждый пол в своем ряду: таковы были первые меры, принятые исландцами против «лапанья на мессах» или, как это сейчас называется, «сексуальных домогательств». Пастор – старый пастор – эдакий верзила в рясе, возвышался над ними на краю алтаря, многощекий и хорошо поддавший: он только что благословил новобрачных. Стоило ли воспринимать такое венчание всерьез? Союз, благословленный пьяным. Разве не понятно было, чем дело кончится?
«Желаешь ли ты, Йоуфрид Тоурдардоттир, взять меня в му… пардон, взять в мужья человека, стоящего перед тобой… передо мной, Хроульва Аусмюндссона?»
У Йоуфрид рдеют щеки – восемнадцатилетняя высокогорная роза; в платье она смахивает на кобылу; она еще неука[80], а ее уже в первый раз взнуздали, хотя до того на ней уже успели поскакать верхом: в ее чреве уже три месяца обретается некий Тоурд Хроульвссон – их старший сын, который потом всю жизнь был гостем незваным и в любой компании самым странным. Тоурд в молодости сбежал из дому и болтался по фьордам: по разным кораблям, по разным женщинам; ему не было еще и двадцати, как он утонул, избавив родню от своего присутствия, – подобно своему младшему брату Хейдару, который погиб в Хель. Тот год был их первым годом в той долине. Первым годом – первым горем. Но отнюдь не последним. А Тоурд? Да, Тоурд, где же он? – думал Хроульв, смотря на слегка брюхатую невесту, а затем на свои руки, которые тогда были на четверть века моложе, чем сейчас, когда он стоит в собственной молочне с тем же самым кольцом, которое Йоуханн с Болота сделал из красивой гайки, происходившей из мотора первой машины-кочкоразровнятеля, привезенной в эту часть страны в начале века.
– Нет, – сказал он и вышел в хлев.
Девчушка побежала за отцом и увидела, что он выкинул кольцо в сток для навоза, под первую попавшуюся коровью задницу, а затем скрылся в дверях сенника. Она в растерянности переминалась с ноги на ногу на помосте. Ее маленькая отрада красиво поблескивала, наполовину погруженная в теплую мягкую коровью лепешку, – но вот корова завалила ее последним блином. Эйвис была совсем сбита с толку, – правда, она подумывала о том, чтоб достать кольцо из навоза, – но тут отец вышел из сенника с полной охапкой сена, но почему-то вывалил его все только одной корове, подошел к концу стойл с яростью в глазах, схватил навозную лопату, зачерпнул на нее ту коровью лепешку и выкинул из дверей на навозную кучу. Это было необычно. Он никогда не сгребал навоз до дойки.
– Но кольцо было красивым… – удивилась она.
– Зачем кольцо, если под него пальца нет! – изрек он и снова ушел в сенник.
Что он хотел этим сказать? Она его не понимала. Собственное кольцо выкинуть! Она перестала узнавать его. Кто он?
– Ты из Широкой долины будешь? Ты сын Аусмюнда с Каменного мыса, да? – спросил меня агроном Баурд еще в начале обеда. Вежливый малый: дал себе труд выучить имена всех фермеров в своем округе.
Хроульв тотчас перестал жевать. Он уже давно не слыхал ничего настолько унизительного. Хроульв своего отца не любил; он рано отринул его, а также своих братьев «покорюшек» и своих предков – «дохлых скотоводишек» и быстро исчез из их дома. Его родом был род из Ледниковой долины, его предком – Здоровей с Обвала, самый знаменитый баран за всю историю Восточной Исландии. Овцы были его родней, его племенем: das Volk. Благодаря многолетнему терпению и долгим трудным походам на высокогорные пустоши в предрождественскую пору ему удалось вывести чистокровную Хельярдальскую высоконогую породу, так что о ней заговорили. Никогда он не бывал так горд, как тогда, когда сидел в своем тракторе на хейди и вез в прицепе своего барана-производителя: а за спиной у них была шестичасовая поездка из Долины, и он показывал свои владения ему – наследному принцу. Тогда они становились единым целым. Он и сам становился бараном. Великий Овен. А дома ждала Йоуфрид со страхом в сердце. Для нее Рождество было худшим временем в году. Хроульв требовал своего каждую ночь до самого Нового года. Так уж на него действовало спаривание овец: коль скоро он не мог осеменить в день по пятнадцать самок, то должен был показать этой одной, на что способен. Когда «Баранова неделя» заканчивалась, все женщины на хуторе вздыхали с облегчением.
Хроульв Аусмюндссон был сам творец своей судьбы. Человек, сам себя сделавший. Бесподобный. Он осваивал новые земли. Сначала в Болотной хижине, где он более десятка лет ютился во всей этой галерее родителей и братьев-сестер, окружавшей Йоуфрид. Потом – здесь, в Хельской долине, на земле, которая вот-вот должна была прийти в запустение: Хельская хижина. Последний хутор в долине. Наперекор логике событий (в хижинах Ледниковой долины в одной за другой гасли огни, словно души погибших на войне, и самостоятельные люди отправлялись в кабалу в рыбачьи поселки) Хроульв употребил средства, нажитые за войну, для освоения земель и купил этот участок у банковского служащего из Рейкьявика, сына фермера из Хельской хижины, умершего незадолго до войны. Хутор семь лет простоял пустым.
Хроульв был ходячим анахронизмом.
Он был отпрыском поколения рубежа веков, родился в первом феврале, примерзшем к новому веку, и был человеком удивительной сложности. Настойчивый обживатель новой земли. Упрям как черт – и терпелив как бог. Консервативный любитель прогресса. Всегда смотрел, что впереди на дороге – хотя прокладка дорог ему не нравилась. Он прочно укоренился в прошлом – а вот с собственным прошлым порвал. Был обвенчан со страной и ненавидел свою сислу. Навоз обожал, а мыла боялся. Бреннивин пил охотно, а денатурат – еще охотнее. С людьми молчал, а со скотиной болтал. Поэзию презирал, а для овец стихи слагал. Не понимал, что такое «горячая вода из крана». Радио называл «камнем альвов», а выпуски новостей – «альвовским трепом». Никогда не разговаривал по телефону. Однажды Гейрлёйг приехала за ним через всю хейди на старом «Форде», чтоб вызвать его к телефону. «Банкир тебя спрашивает». – «Ну, пусть подождет». И тот ждал. Уже четыре года прождал.