Настоящим отцом Тоурда был Лаурус. Х. Лауруссон, странноватый тип, – хотя тогда еще не такой странноватый, как потом, – про которого никто толком не знал, кто он и откуда. Он просто появился на том хуторе перед самой Пасхой, и не успели люди и вилами тряхнуть, начал выгребать из овчарни. Он был какой-то кочующий батрак, работал за еду. Через две недели он удалился в долину пешком. Самым бросающимся в глаза у Лауруса (как его назвали позже) была студенческая шапочка, которую он носил в любую погоду, а кое-кто утверждал, что и спит он в ней. Она была с черным верхом, старая, потертая, пятнистая от потеков пота.
– Милейший – студент? – спросил старый Тоурд однажды вечером, и все подняли глаза, кроме Хроульва, бросившего на него косой взгляд.
– Студент милейший, – ответил пришелец и улыбнулся весьма уродливой улыбкой: у него не хватало одного глазного зуба, а передние зубы торчали вперед. Странный ответ. В этом костлявом лице крылась какая-то очень умная глупость, понять которую было невозможно. Но самым странным был тот неоспоримый факт, что от Лауруса постоянно пахло кашей из саго с корицей. Даже проведя целый день в хлеву (где этот худощавый парень проявлял недюжинную силу при чистке навоза), он все равно благоухал этим восхитительным десертом, который в нашей стране обрел настоящую популярность только после войны. И это был не просто запах корицы – а именно аромат каши из саго с корицей. В маленькой хижине на высокогорье такой запах был экзотикой.
– Студент милейший? Ха-ха-ха! – засмеялась Йоуфрид. Хроульв взглянул на нее.
Женолюбия в нем заметно не было: все вечера в Болотной хижине Студент лежал и читал одну и ту же книгу, пока не выключали свет, – книгу, насчитывавшую не более пятнадцати страничек. Это было крошечное научное издание в мягкой обложке: «О теории относительности д-ра Альберта Эйнштейна». Автор – д-р Нильс Эпсё, в странном, но все же, наверно, очень точном переводе преподобного Халльдоура Бьёртнссона с хутора Камни.
Через пятнадцать с лишним лет Лаурус вновь выплыл в их жизни – на этот раз в Хельской долине: нищий бродяга, один из тех немногочисленных гостей, которые приходили с севера – всего-да пешком, – изранивший пятки, помороженный при предсказуемом, но всегда неожиданном пасхальном снегопаде. Согбенный, но мускулистый пятидесятилетний человек. Щеки впалые, а зубы кроличьи. Из заледеневшей шерстяной шапки он достал другую, с жестким козырьком. Женщины отогревали его, пока он не перестал дрожать, а он тем временем рассказывал им о своем странствии. Пятилетняя Эйвис смущенно наблюдала. От Шахтенного ущелья по горам на юг был целый день пути, но обычно этот путь не вел сюда: путник сбился с дороги, не понял, куда попал, а Йоуру узнал только после четвертой чашки кофе. А она узнала его по запаху корицы. Трое суток сильного бурана не выдули из него аромат саго. Наверно, запахи исходят из души.
– Господи боже мой, и ты не замерз?
– Ну, все относительно.
Эйнштейн был другом маленького человека. Хроульв узнал этого типа, хотя студенческую шапочку и положили сушиться на печку. Сейчас он лучше, чем раньше, знал, что́ перед ним за птица. Он слыхал всякие рассказы. Один из них был про то, что однажды в Хортнафьорде, на юге, Лаурус напился-нагулялся и заснул на моховине. Когда утром он проснулся, то увидел в небе кита: возле берега парил Граф Цепеллин, летящий в Рейкьявик, а оттуда через океан на запад. Если верить тому рассказу, этот молодой человек так перепугался, что убежал в сарай и пришел в себя только после того, как жители хутора какое-то время подразнили его. Это событие так запало Лаурусу в душу, что после этого он поклялся положить конец собственной простоте. Он стал читать все о науке и технике, что только подворачивалось под руку, восхищался ученостью и учеными, на какое-то время стал вхож в Гимназию Акюрейри, мыл там полы и чистил картошку, но его выгнали, узнав, что он тайком пробирался на уроки латыни. Затем он странствовал по всей Исландии, украл студенческую шапочку на хуторе в Главной долине, а потом по пути на Озёрный мыс познакомился с норвежцем физиком и уверовал в теорию относительности. После этого он ходил-бродил по разным селениям и проповедовал фермерам учение Эйнштейна – без особого успеха. Такие теории могли работать на континенте, а в Исландии вещи были не относительными: мороз всегда оставался морозом, ураган – ураганом, и путь через хейди – длиной в шесть часов, неважно, относительно ли скорости ветра или земли.
– А не трудно было пройти весь этот путь, да еще при такой погоде?
– Ну, мне помогло то, что я все время шел против вращения земли, по-моему, почти все время.
И все же Лаурус был вовсе не докучным гостем: он был многоопытным бродягой и владел искусством испытывать терпение окружающих всякими затеями и объяснениями, заставлявшими собеседника потом целыми неделями ломать голову. «Земля обращается вокруг Солнца со скоростью тридцать километров в секунду, то есть 108 000 км/ч. А вот Гейри ездит на своем молоковозе не быстрее 50 км/ч. И все же нам не кажется, будто она, то есть Земля, куда-то спешит. Нам кажется, что Гейри едет быстрее. Вот видите, как все относительно!» Но самым причудливым, пожалуй, была его «всеобщая теория», – своего рода доморощенное толкование и продолжение теории Эйнштейна. «Сейчас ничто уже не такое, как раньше. Мы все куда-то движемся». И сельский люд молча глазел на этого странника у себя на кухне – люд, который в последний раз выезжал со своего хутора летом 38-го года, чтоб посмотреть на приезд короля в торговый городок[84]. Он наверняка был ужасно проницательным, этот Студент! «Я – не я, я всегда движусь от себя к себе. Смотрите: я иду от Лауруса и становлюсь перед Лаурусом. Сейчас я Лаурус, а через несколько минут стану Лаурусом, а тот Лаурус, которым я являюсь сейчас, тогда будет Лауруса. И это Лауруса – мое старое “я”, Лаурусом – новое, а Лау-рус – всего лишь транспортное средство, которое транспортирует меня из пункта А в пункт Б. На самом деле нас не существует, мы находимся в вечном становлении. Жизнь – одно большое движение. Движение множества», – завершал он и щурил глаза, оскла-бясь желтой кроличьей улыбкой. Йоуфрид поймала себя на том, что до сих пор неровно дышит к этому человеку, – через столько лет. Пусть он потрепан и сгорблен, но пахнет от него все еще приятно, и он такой умный. Может, ум пахнет, как крупа саго?
Постепенно Лаурус стал известен в окрестных поселениях под именем Лаурусом. Когда все постепенно сошлись на том, что он не нахлебник, а редкая птица, все стали больше радоваться визитам этого Лаурусома: «Ух ты, к нам наш относительщик пожаловал!» Хроульв, как и во многом другом, был здесь исключением. Он не выносил всякой бредовой чуши.
Они стояли втроем у нефтяного бака: приемный отец, отец и сын; они только что сообща перекачали в него все содержимое двухсотлитровой бочки, – когда этот Эйнштейн высокогорных пустошей принялся растолковывать им относительность силы тяжести:
– Если мы, например, возьмем этот камень, Хроульв… Смотри-ка. Если я его отпущу, что будет? Вот! Он упадет на землю. Тебе кажется, будто он падает.
– Кажется? – фыркнул фермер, а подросток быстро посмотрел на него из-под насупленных бровей.
– Да, тебе кажется, будто он упадет на землю. Только это не так, ну, смотри, на самом деле это Земля движется навстречу ему. Потому что Земля летит в космосе и вокруг Солнца со скоростью ста тысяч километров – и сама подлетает к нему. А камень никуда не движется.
– Да, нам крупно повезло, что она летит не в другую сторону, – сказал фермер, взял пустую бочку и унес в коровник.
Вот в чем состояло неудобство жизни в дальней долине: трудно прогнать гостя со двора. И не было заведено, чтоб путники платили за ночлег. Неписаный закон в Исландии на протяжении тысячи лет: всем, кого занесло на хутор, полагались пища и кров. Никто не хотел наживаться на непогоде. Все держались вместе и спали вместе. Но за горой уже поджидали асфальтоукладчики, которым предстояло освободить исландцев от необходимости несколько раз в год демонстрировать подобную любовь к ближнему. Но в Хельской долине гости были, конечно, не таким стихийным бедствием, как в Болотной хижине, стоявшей на своего рода перекрестке: последний хутор в Восточноречной долине, а по самой этой долине проходил путь с Косы на север страны. При этом там постоянно кто-нибудь проходил или проезжал. Каждую вторую осень охотники на куропаток и оленей отступали в эту долину под внезапной атакой небес и своим пением, сопровождавшимся возлияниями, навевали на хуторян бессонницу. Инспекторы сельской жизни регулярно макали здесь свой кусок сахара в кофе, вероятно, даже чаще, чем где-либо, из йоурнических побуждений. Однажды к ним на целых две недели свалился охотник на лис с пулей в ноге, а однажды на хутор занесло из черной пурги раскрасневшегося, вконец одичавшего человека, который целые выходные лаял у них по-собачьи. Но самыми неудобными гостями для фермера были иностранные ученые, геологи да физики со своими дурацкими рюкзаками, которые ничего не брали, кроме кипятка. Ну что за невоспитанность – расставаться с хозяевами голодным! – бормотала старуха, унося куски рулета обратно в кладовку. «Хух! Они смахивают на крыс, едят вроде мышей и по стране ползают наподобие вшей».
А вот теперь – Лаурусом, старый черношапочник, у которого тело уже стало таким относительным. Хроульву вообще не хотелось разговаривать с ним и даже слушать, но в эту Страстную неделю плюс еще четыре дня, пока Студент жил у них, фермер старался по возможности задействовать этого обормота на работах, которые надо было выполнять вдвоем или втроем. Хроульву неожиданно предоставился случай сравнить эти два лица: бродягу – и пятнадцатилетнего мальчугана с прыщавым лбом, который сидел в конце стола и ел за пятерых, а при этом оставался худым как щепка. Фермеру удалось найти, чем заморочиться в сарае до позднего вечера, а братья – Хейдар и прыщавый Тоурд – сидели с серьезными минами и впитывали премудрости этого чудака. Он показал им две коробочки. Две нарядные жестяные коробочки, которые он выставил на стол перед ними и их сестрой, матерью и бабушкой. Одна была из-под чайных пакетиков «British Blend», он торжественно открыл ее: пусто. Тоурд увидел на ее дне тусклое отражение своего прыщавого лба.