Лучшего жеребца Аусмюндастадира звали Слепец. Самый знаменитый конь в Широкой долине, самая мощная сила природы, которую когда-либо встречали тамошние лошадники. Блестяще-черный. Его почти невозможно было удержать в помещении, он был сам себе опасен: похоть на время ослепляла его, он сбивал засовы и обрушивал целые фасады на землю. Однажды он выбежал во двор, а на шее у него болталась целая калитка, словно арестантская колодка. Хроульв умел усмирять его, говорил: «Писька-писька-пись». Каким-то невероятным образом это явно оказывало на того сексуального маньяка успокаивающее действие, он переставал бить копытом в стойле и, призадумавшись, смотрел на этого малолетнего похабника, который шептал, как молитву, что-то такое успокоительно-удовлетворяющее: «Ну, ну, Слепец, тихо… Писька-писька-пись…» В конце концов между этими несхожими приятелями установилась особая дружба, и Слепец всегда успокаивался, завидев издалека рыжую шевелюру.
Аусмюндарстадир был крайним населенным хутором в Широкой долине, и проезжая дорога в Округ пролегала мимо двора. И на ней витал запах разных кобыл. Однажды Слепец вскочил на кобылу, на которой путник въезжал во двор, и сломал всаднику тазовые кости. По этой причине Слепец прославился больше других жеребцов Исландии. Про него напечатали в газете «Исафольд»: «Вскочил на кобылу с всадником». Аусмюнд начал зарабатывать на нем. А такое в те времена было редкостью.
Перед слетом лошадников в Стадарборге фермер договорился поставить хозяину одной кобылы ящик французского корабельного вина за то, что жеребец выпустит в нее свой «патрон». Сие действо было разрекламировано как одно из главных событий слета и было назначено на вечер субботы на полянке перед вновь отстроенным домом собраний. Все напились. Жеребца держали в загородке неподалеку, и он отлично знал, что ему предстоит, стал совсем неуправляемым от вожделения. Чтобы удерживать его в загородке, потребовалось семеро человек. С удил капала пена. Из глаз слезы. У него отключились все органы чувств, кроме двух: того, что в ноздрях, и того, что в паху. Его «инструмент» буквально задевал ему передние ноги, когда его вывели из загородки к дому собраний. Слепца приветствовали словно чемпиона мира – когда его завели за угол, вывели на поляну, к толпе, окружившей полукольцом помост для танцев и пространство вокруг него. «Ну, сейчас нам будет такой скуеспиль![99] Прямо hel kærlighedsakt![100]» – раздался голос малорослого остряка из Дьюпавога, который подал своей молчаливой матери зеленую бутылку бреннивина, попутно улыбнувшись своему приятелю, французоволосому рыбаку-мелкосуденышнику. «Erotic show», – басом сказал долговязый, стоявший на помосте, судя по его лицу, в жизни хорошо поплававший и, по всем признакам, явно носящий имя Харальд. «А копье-то где?» – орала толстая визгливая баба в дрянной кофте. Хроульв посмотрел на нее.
Слепец обрел зрение. «Копье» взметнулось вверх.
Посреди поля держали гнедую кобылу. Еще двое человек держали жеребца, подводили его к ней. Толстая визгливая баба все смеялась. Слепец понюхал зад кобыле и наморщил нос, запрокинув голову в сторону людей и оттопырив губы от зубов в порыве бурной радости. «Красивый!» – «Неужели от нее вонь такая противная?» – «Не лучше, чем от твоей Ребекки, Бьяртни!» – «А я не знаю, она давненько хвост не задирала!» – «Ха-ха-ха!» – «Ха-ха-ха!» – «А сейчас он, родимый, вовсе и не слепой!»
Но копья было не видать. Жеребец просто стоял и разинув рот смотрел на людей: он раньше в такие ситуации не попадал. Выражение морды у него было как у человека, который вдруг обнаружил, что потерял все, что имел: целый участок земли, тринадцать работников, жену и шестнадцать детей – все втянулось ему в двенадцатиперстную кишку. Кобыла топнула задней ногой с гулко-глухим земляным звуком, нетерпеливая, недовольная самым знаменитым жеребцом к востоку от Песков.
Его довел пьяный галдеж. Как только нашего богатыря вывели на поле и публика начала его приветствовать, его «трал» автоматически втянулся внутрь. И вот он стоял среди поля самому себе на позор и посмеяние. Словно психологический эксперимент, который провалился. Из его глаз светилось глубочайшее унижение. Рыжеволосый мальчик зашептал в его сторону: «Писька-пись…» Но это не помогло. Толстая визгливая баба косо посмотрела на него, услышав, как он выражается. Наконец Слепец для виду попытался вскарабкаться кобыле на спину, положил свисающую мошонку на истекающий соками зад. Жалкое зрелище! Она вышла из-под него, явно потеряв терпение. Со ржанием. «Ну, она им недовольна, что неудивительно», – сказал деловитый мужчина в красиво поношенном пиджаке, с длинным подбородком и при трости. Маленький Хроульв внимательно следил за всем, и его взгляд снова и снова останавливался на том человеке, который по виду был типичный Харальд. «No show». Что он говорит? Это, наверно, по-иностранному? Его отец Аусмюнд стоял, помеченный своим родимым пятном, по другую сторону поля вместе с хозяином кобылы и несколькими фермерами, такой молчаливый, хмурый, колченогий, как никогда прежде. Вдали, на заливе, полная луна всходила над этой по-летнему светлой сценой, и Хроульв вдруг вспомнил, что говорил домашний учитель Хаукон: отсюда можно провести прямую линию до Англии.
Аусмюндарстадирские братья и их отец фермер, двое работников и юная сестра – всю дорогу домой молчали.
А на следующий день Слепец лежал мертвый на дворе хутора. Темно-красная кровь сочилась на черный лоб, из-за чего тот приобрел почти синеватый цвет, и производила на всех странное впечатление. Большинство раньше не видело таких красочных оттенков. Его застрелил Аусмюнд рано поутру. И сейчас этот лавовый поток жизненной силы лежал, застывший, в луже собственной крови.
«Почему у него не встало?»
«Жеребец, который насмешек боится, – быть такого не должно!»
Следующие две недели они ели его. Хроульв выблевывал это мясо за домом. И видел, как Слепец бегает на туне за хутором: он стал белым, а над головой у него – золотые ворота.
От этого события в глубине души у Хроульва что-то произошло. Внутри него что-то умерло. В его глазах Слепец был богом. В глазах его отца Слепец был как бы сыном. И лишь один психологически неверный шаг, одна минутная слабость – такая на удивление человеческая у этого непобедимого существа – обрекла его на смерть. Хроульв стоял, оцепенев, у этой огромной черной туши. Это было – как будто его отец сбил выстрелом ночное небо над ним и из звезд потекла кровь. С тех пор Хроульв плохо спал, его жизнь превратилась в непрерывный рабочий день. Его братья почуяли, что в нем что-то сломалось, и принялись потешаться над Рыжеголовым. Они выносили его спящего на тун, а однажды в новогодний вечер по время Первой мировой подожгли Хроульву-Тихоходу волосы. Это был тот самый адский огонь, который закалил его. Но и это было еще не все: Хроульв не понял, сон это или явь, когда его разбудило нечто совсем уж дьявольское: на той же постели у стены его братья начиняли семенем младшую сестру: один держал ее, пока второй орудовал. Хуже всего было притворяться при этом спящим… Летом он, шестнадцати лет от роду, проснулся и обнаружил у себя в постели восемь мертвых новорожденных щенят. Он спустился с чердака под хихиканье троих братьев, взглянул на своих двух матерей, потом вышел из дома с двумя остроконечными крышами и увидел на небе два солнца, пошел прочь с хутора и шагал, пока его тени не слились в одну. Тогда обе хуторские собаки повернули домой.
Он исчез из дому, сам себя выписал из своего тяжелого детства и больше его не вспоминал. Детство – это просто гора в тумане. Мы ее не видим, но знаем, что она есть. И одни лишь дураки желают взойти на нее, чтоб покопошиться в старых камнях. И потом сидят, окончательно заблудившиеся, на каком-нибудь склоне среди валунов, а на коленях у них старые раны. А мы слушаем их вой из тумана.
Он пустился в путь по Широкой долине. В самый счастливый день лета. Шестнадцатилетний паренек с рыжим пушком на губе. Через четыре хутора и десять стаканов молока он уснул под камнем на Гребнемысских оползнях. Там он спрятался от отца, который гнался за ним на белой лошади. Потом, направляясь по горе вглубь Стёдварфьёрда, он увидел, как его отец едет домой на рыжем коне. К вечеру он добрался до хутора Байарстадир. «Меня зовут Хрут. Мне нужно забрать две посылки. В Фаускрудсфьёрде».
А его матери остались. Раннвейг Хруольвсдоттир. Ведь их было две. Одна терпела. Другая страдала. Одна лежала в постели, а другая хлопотала у очага. Одна лежала, повернувшись ко всем спиной, другая с руганью вставала с кровати. Одна была жена своего мужа. Другая была его мать.
Подросток Хроульв жил как престарелый бродяга: ходил по хуторам. Потихоньку, перебиваясь разовой работой, продвигался по побережью и к Округу. И везде его с ухмылкой спрашивали, не заходил ли он в Аусмюндарстадир, и везде ему снилось, будто во двор въезжает на коне верзила. И он убегал на следующий хутор. К счастью, он был больше похож на своих матерей, чем на отца. Постепенно его стали больше уважать; он работал как лошадь. И постепенно работа завела его с побережья в горы, в долину и на хейди. В конце концов он облюбовал долину, которая, если смотреть на нее с луны, относилась к пустыням Центрального Высокогорья, а если смотреть из столицы – лежала за пределами ведения Статбюро Исландии. Единственный недостаток Хельской долины заключался в том, что, если верить давно замумифицировавшимся, а при жизни не просыхавшим датчанам землемерам, эта долина относилась к Северной Тингэйярсисле. Хроульв этого не учел и зарегистрировался и голосовал в Восточнофьордской сисле. Все это время его голос не учитывался.
Хроульв Аусмюндссон (он изменил написание своего отчества; у его братьев оно писалось «Аусмюндарсон») был жителем Восточных фьордов, проживающим на высокогорье, но согласно данным статбюро – жителем Тингэйярсислы. А сам он как раз тингэйцев ненавидел. Тоурунн с Межи вышла замуж в Тингэйярсислу. На окружном турнире по стихосложению его