Один человек, обладавший большим весом в обществе, которого я считал начитанным, разговорился со мной, когда моя первая книга только вышла в свет, и захотел дать мне полезный совет: роман не считается изысканным, если читателю дают заглянуть в голову бо́льшему количеству героев, чем одному лишь главному. Вот с такими деревенскими мифами мне приходилось бороться. «Разумеется, нам, исландцам, не светит появление столь великого писателя…» – говорил этот баурд, будь он неладен. Вот именно. Как можно быть великим, если вокруг идеи такие мелкие?! Не заглядывать в голову больше, чем одному герою… Они что, Шекспира никогда не видели? Все эти монологи, открывающие для зрителя сотню голов, вся эта сотня душ, впряженных как кони в твою собственную душу и летящих с нею на самые высокие подмостки мира. Лишь когда на сцене сталкивались две или более точки зрения, можно было говорить о напряжении, о драматизме. А принять сторону кого-то одного против других – последнее, что вообще могло прийти в голову писателю. Безыскусность была для мелких душонок, для мелких авторов – авторов с «повесткой дня», поэтов с убеждениями. Простота, то есть простодушие, – для простой одномерной поэзии. Сложнодушие дается не столь многим. А драматизм дается лишь трехизмеренным. Шекспир был всеизмеренным. Всеобъемлющий всеширокий дух, прозревающий сердцевинку души каждого ребенка, – этот дух мог возникнуть из лютика с божественно печальной песней и упасть с небес дождевыми строками, мог сочинить стихи с точки зрения коня и перечислить все, о чем хотел сказать ворон. Он был юноша, ни на кого не похожий, угнетаемый чернокожий, боец умирающий, генерал побеждающий, пьяный привратник, озорной могильщик, разжиревший лжец, юный принц и старый король, самая непорочная дева в истории, величайший дьявол человечества, красивейшая в мире королева и первый человек на луне, где бы тот сейчас ни жил. Шекспир был луной. Может, она не так ярка, как солнце, но она единственная способна осветить ночь, и даже те тени, которые мы пытаемся бросать на землю, созданы ею. Его тень – это солнечное затмение. Он был всем. Не Богом, вероятно, но луной. Он был луной. Вечное напоминание у нас над головой: эта круглая лысая светящаяся голова, которая смеялась на небе в полнолуние, а в пустолуние, когда вдохновение иссякало, скрывалась: порой он давал себе спрятаться в тень земли. В нашу тень. Из теней жизни он ткал тот самый свет, который не могли бросать на нашу жизнь ни Бог, ни солнце.
И вот он объявился.
Уильям Шекспир высунулся из-за кромки гор вдали и стал наблюдать, как мы проехали вниз по долине, через косу, через возвышенность, в округ, на хейди. Вид у него, родимого, был весьма бледный и непроснувшийся. В такое ясное и теплое летнее утро. Красный джип «Виллис», покрытый самодельной деревянной хибаркой, проехал по одноколейной грунтовке, поднимая шум и пыль. Однако я услышал, как Йоуи говорил «Ну вот» каждый раз, когда за возвышенностью не видно дороги впереди, и это уже давно перестало нас смешить. Я сидел на переднем сиденье. Эйвис – на заднем и пересчитывала камни. Своими оттопыренными ушами я уловил, что она считала любой валун, попадавшийся нам на пути. У нее в голове накопился целый каменистый ландшафт. А у меня – только пыль на туфлях. Проклятая дорожная пыль, терпеть ее не могу.
Всю дорогу девочка молчала, пока почтарь не переехал болотистую низину и маленький тун: на нем лежал странный белый туман. «Чем тут пахнет?» – спросила она, а я обернулся к ней и пожал плечами. Йоуи ответил: «Я не знаю» и «Ну вот», – и запах газа исчез так же быстро, как возник. Когда мы миновали следующую возвышенность, я вспомнил старую опечатку – крошечную буковку, которая выпала, превратив «глаз» в «газ».
Глава 31
Городок Фьёрд располагался на берегу длинного фьорда. Горные вершины, окружавшие его оконечность, достигали 1200 метров. Церковная колокольня была 12 метров в высоту. А мой рост – 1,78 м. Я вышел из джипа, который Йоуи припарковал возле кооператива, вдохнул запах внутренностей 160 тысяч селедок, потянулся. Меня приветствовали две мухи. Меня ошеломило, как здесь жарко. Это был один из тех удивительных дней в Исландии, когда можно стоять на тротуаре в одной рубашке. Девятнадцать градусов тепла и радостное солнце. Я немного подзагорел и стал сам себе нравиться. Перед белым домом с зеленой крышей стояла буро-пятнистая корова, а на туне красочный петух вышел с четырьмя курами на утреннюю прогулку. На горе сидела куча народу – наверно, человек триста расположились на склоне и смотрели на город, словно зрители на футбольном матче. Что это были за люди? Йоуи вбежал с двумя коробками покупок, а я проводил взглядом Эйвис, уходящую по улице к врачу. Пришли двое парней в шортах и галошах. Я поздоровался с ними, а они удивленно уставились на меня.
Городок состоял из ленты домов, полукольцом окружившей оконечность длинного узкого фьорда, в конце слегка изогнувшегося: вид на море загораживала гора. Кажется, это место мало изменилось по сравнению с тем, каким я запомнил его. На первый взгляд все было таким, как раньше, кроме шрифта на придорожной табличке у последней горки: «Добро пожаловать во Фьёрд». Спасибо и на этом. Чуть поодаль от дороги бежала речка, мелкая, как и раньше, и делила городок надвое; она протекала под красивым старым мостом и впадала в Пруд, отделенный от самого фьорда узкой косой, на которой стояли лучшие дома. Там возвышалась Синяя церковь, а справа за мостом – большая просторная Школа и маленькая трехэтажная Гостиница. Чуть поближе к устью фьорда, к югу: дымовая труба, площадка для выгрузки рыбы и причал. В порту – ни лодочки, а из трубы – этот восхитительный аромат – и теплому южному ветерку выпадала задача перенести его прямо через фьорд.
Первый депутат Южной Фьярдасислы, Тоураринн Йоунссон, вышел из магазина на тротуар (это заняло у него некоторое время) и собрался было поздороваться со мной, сказать мне: «Добро пожаловать в наш округ»; казалось, он узнал меня, он обратился ко мне на «вы». Так вежливо ко мне обращались в последний раз лет сто назад. Я спросил его, не сдается ли у них жилье, комната. Конечно, он ничегошеньки не знал. Сам он жил в Гостинице, а столовался каждый вечер у женщины по имени Рикка, у которой были самые толстые в стране ляжки и ноги настолько больные, что стряпала она сидя. По крайней мере, насколько мне было известно. Однако старый депутат посоветовал мне местную газету, которая до сих пор выходила во Фьёрде по пятницам и называлась «Восточнофьордовец». Потом он решил пригласить меня в Гостиницу на обед, познакомить с интересным человеком – агрономом Баурдом Магнуссоном. «К нам ведь нечасто писатели заглядывают». Он говорил как местный – хотя на самом деле проводил здесь полмесяца в году. Я снова взглянул на склон горы над городом. Казалось, все эти люди пристально следили за нами. Одеты они были броско. «Что это за люди?» – спросил я депутата, указывая на гору. «Что? Какие люди?» – не понял старец и вытер мертвенно-прозрачный пот с белоснежного лба белым платком с голубой вышивкой. Худощавая женщина в полинявшей вуали вышла из кооператива с авоськой в руках: там лежал треугольный пакет молока и два пожилых яблока. «Здравствуй, Роуса, дорогая», – сказал старик дружелюбным, но весьма покровительственным тоном. Я задал ей тот же вопрос, что и ему, но она тоже не видела на горе людей, так что я как можно скорее сменил тему и спросил ее, не сдается ли где-нибудь комната. Она посоветовала мне поговорить с Маггой Морской из большого белого дома у Площадки.
Я поблагодарил обоих и скрылся в магазине. У меня екнуло сердце при виде всех этих консервных банок, расставленных пирамидами вдоль всех стен, подобно новомодным произведениям искусства. Я уже и забыл эту консервную эпоху. Местная газета лежала стопкой на прилавке, довольно-таки красиво отпечатанная в черно-белой гамме. Я попросил экземпляр – но денег у меня, конечно же, не было. Продавщица была молодая, толстая, гнилозубая и абсолютно непоколебимая. «Нет, тем, кто не из города, мы в кредит не отпускаем». Единственное, что мне пришло в голову, – записать эту газетенку на счет Хроульва из Хельской долины. Она недоверчиво посмотрела на меня: «Ты у него живешь?» – Ей это, судя по всему, показалось маловероятным. Но все-таки мне удалось уговорить ее отыскать его в книге счетов. «Я вот смотрю, ему счет уже закрыли». Меня выручил Йоуи: пришел вразвалочку в своей американской одежде на манер Мао и чешской обуви на манер Дао: денимовой куртке, застегнутой до горла, широких джинсах и галошах, которые истончились настолько, что его шаги были неслышны. Я спросил его, можно ли записать на его счет покупку газеты. «А почему бы и нет?»
От этого скучного четырехлистника не было никакого проку. Видимо, депутат вообще ничегошеньки не знал. Одни сплошные новости о лове селедки. «Самое скверное лето с 44-го года». Частных объявлений там было всего два. Первое можно было с натяжкой отнести к рубрике «Недвижимость»: «Уже свободно: комната на борту судна “Йоун Кристьянссон ФЙ-213”». А второе принадлежало парикмахеру Херманну: «Отросли волосы?»
Кстати, они у меня и впрямь отросли.
Старый депутат направился в Гостиницу. Передвигался он с трудом. Я тихонько выругал его и обогнал у моста. Он хотел пригласить меня на ужин. У этой Рикки. «Она живет в “Хаммерсхой”. Это красный дом вон там, и под окнами красивая рябина», – сказал он, указывая назад за речку. И вот я вспомнил, что в этом городке каждый дом носил какое-нибудь имя, – а еще вспомнил, что денег у меня нет, и принял приглашение. Но потом вспомнил, что питаться мне не нужно, и хотел было отказаться, но не стал.
Магга Морская оказалась старой засохшей махоркой с хриплым голосом: одной рукой она держала в охапке саму себя и свой халат, а в другой у нее была сигарета: пока я был у нее, она выкурила три «Честерфильдины» без фильтра. Свое прозвище она получила по «Морскому дому». Это было что-то вроде рыбацкого общежития. Мне оно не понравилось. Она показала мне две каюты; в одной из них лежал единорог Тоурд, словно корабль на приколе, вокруг него было целое море мусора, а во рту дымилась пароходная труба. Он поднялся и попытался найти на мелководье пола пустое место, где встать. Наши взгляды встретились, и я задумался, узнал ли он того человека, которого видел стоящим у стены сенника в Хельской долине полмесяца назад, а сейчас помолодевшего лет на пятнадцать.