– А-а, вот оно что.
Одуванчик продемонстрировал свою кислую усмешку и скосил глаза на обладателя мускулистых ручищ, который пытался скрыть улыбку, искал глазами салфетку. Баурд прислушался, слегка шевельнув головой, и мы все последовали его примеру: сквозь тонкую переборку и открытую дверь мы слышали депутата на пороге кухни:
– Рикка, дорогая, ты покуда все закончила? Можно, я выключу у тебя свет, пока ты ждешь, что тебе принесут посуду? Нам всем следует позаботиться о целом.
Баурд сдерживал смех.
– Тоураринн, ты мне должен, – звучал голос стряпухи. – Ты мне еще за прошлое лето не заплатил.
Тут шофер с ручищами побагровел от сдерживаемого смеха, а Одуванчик заулыбался пуще прежнего. Скегги расслабленно сидел на стуле и вертел ложку на толстой скатерти. У Баурда вырвалось хихиканье.
– Да-да, будет тебе все, Рикка, дорогая, они, наверно, с этим уже разбираются. Я в последний раз разговаривал с начальником конторы весной, до того, как приехал на восток, – услышали мы подчеркнуто ласковый голос депутата, а затем последовал громкий и ясный «чик» выключателя.
– Мне здесь в середине лета в потемках сидеть?
– Нам всем следует подумать о целом, а потемок не будет, пока душа горит, Рикка, дорогая.
– Ты сам знаешь: ты мне задолжал. И не можешь приглашать сюда своих избирателей, пока ты мне еще за прошлое лето должен.
Ну вот мне и попало! Депутат появился в дверях и снова просеменил к нам. Люди пытались подавить смех. Баурд:
– Тоути[106], ты бы предложил Управлению электроэнергией, чтоб отключали в городе свет в полвосьмого вечера…
Мы доели сардельки, а потом нам дали кашу саго с корицей. Мне тотчас вспомнился старый добрый Лаурусом. Сейчас он шел где-то от Лауруса и становился перед Лаурусом, – где-то странствовал в одиночестве или щупал в холодной кладовке жену фермера, пустившего его на ночлег. Теория относительности – удобная теория! После еды мы отнесли тарелки на кухню, и силачи шоферы перенесли Рикку к раковине, чтоб она помыла посуду. Этот ее стул был таким мощным сооружением! Баурд зажег для нее свет. Студентка давно исчезла. Затем мы вышли в гостиную и стали пить жиденький деревенский кофе, покуда старушка мыла посуду. Из резного радиоприемника на угловом столике раздавалась передача о том о сем. Я услышал знакомый тембр. Весьма возбужденный голос сравнивал «сельскохозяйственную продукцию Советского Союза с одной стороны и западных стран – с другой». Глупая тенденциозная речь, воскресившая в моей памяти все неприятное, что было в годы холодной войны, когда мир был разделен на две футбольные команды и людям приходилось болеть или за одну, или за другую. А нейтралитета не существовало.
– «В четвертое десятилетие текущего века, когда мировой им периалистический кризис с небывалой силой ударил по простому народу на Западе, Советский Союз увеличил урожайность зерно вых на тринадцать процентов. В одной лишь Укрании[107]…»
Ну ничего себе! Разве в той же Укрании десять миллионов человек не погибли от голода в тридцать втором году, когда Сталин истребил российское крестьянство? Мы сидели в парадной гостиной на парадных стульях, и мужики обсуждали прокладку дорог через Фьярдархейди, когда Рикка позвала с кухни:
– Я все!
Старик-депутат жестом велел мне сидеть на месте. Баурд и Одуванчик сидели с нами, а шоферы зашли в кухню и показались оттуда, неся между собой громадину. Хотя они и были сильными, им это явно давалось с трудом. Они пронесли ее через всю гостиную, словно пианино (лица у них при этом раскраснелись), а она в это время говорила, обращаясь к нам в угол, громко и четко:
– Шестьдесят крон! Шестьдесят крон, я сказала. Я тут не занимаюсь благотворительностью, Тоураринн, для депутатов и их друзей. Гони шестьдесят крон – или завтра выйдешь отсюда голодным!
Свою речь она закончила, когда ее донесли до комнаты в противоположном конце дома. Сквозь два дверных проема я увидел, что они положили ее на кровать, выпрямились и как следует выдохнули. Я перевел взгляд на депутата, он ласково улыбнулся и добродушно кивнул мне:
– Как вы думаете, может, вы ей сейчас заплатите, в этот раз?
Я не знал, что и ответить. Было ясно, что мне нужно попытаться раздобыть в этом городке хоть какую-то работу. Но развить эту мысль я не успел, потому что диктор радио объявил:
– В передаче «О том о сем» сегодня выступал писатель Эйнар Йоуханн Гримссон.
Баурд посмотрел на радиоприемник, покачал головой и фыркнул.
Глава 32
Грим стоял во дворе Хельской долины и морщился, подставив лицо ветру. Он стоял один против этого холодного ветра, который уже два дня подряд дул не переставая. Мальчик так морщился, что в приоткрытом рту поблескивали два передних зуба, как у кролика. Проклятый северный ветер! Тучи быстро и низко плыли над долиной; они не позволяли температуре воздуха подняться выше шести градусов тепла, а озеро интерпретировало состояние окружающих, покрываясь хронической гусиной кожей. Таково лето в горах: или так, или эдак. Или ветер с севера, или с юга. Или шесть градусов тепла, или двадцать шесть.
Грим стоял во дворе, держа в охапке большой черный радиоприемник, достигавший ему от пупа до подбородка. Он ждал, когда бабушка уйдет в курятник. Она не должна была его видеть. Ни его, ни радиоприемник, который сейчас остался его единственным другом в этой долине. Сестрица Виса все еще была во Фьёрде, а Мордочка – все еще под землей, а папа все еще не вышел из своего молчания, а бабушка стала просто какой-то курицей с этим своим большим носом-клювом и поносно-жел-той повязкой на голове, и она вечно разговаривала сама с собой, бормоча что-то непонятное; смотрите, вот она нагнулась, входя в курятник с тарелкой какой-то съедобной трухи, и он незамеченным прошмыгнул в сенник при коровнике, неся в охапке старую английскую громадину марки «Ферранти» с четырьмя черными ручками спереди и окошком, на котором белым были написаны названия знаменитых европейских городов: Лондон, Люксембург, Ленинград…
Он сменил батарейки. Данни с Болота раздобыл ему батарейки у своего отца, работавшего телеграфистом во Фьёрде, а заодно научил подсоединять их так, чтоб приемник питался от них, а не через шнур. В те времена о радиоприемниках на батарейках и слыхом не слыхали, и только Грим знал, что радио может звучать не только в часы работы динамо-машинки. Это были странные батарейки. По форме они напоминали фляжки, наполненные электричеством.
Этот приемник оставил в Болотной хижине Стенли, когда они с товарищем уехали. Своего рода подарок в благодарность Йоуфрид. В первые годы Хроульв ругался на «эту вопилку британскую» или посмеивался над теми, кто слушал глупости из этого «камня альвов», но постепенно все-таки начал считаться с прогнозом погоды, и радио стало включаться на полчаса в день. Мальчик завороженно слушал. Новости и прогноз погоды. Он выучил все метеостанции страны. «Квальлаутюр», «Бергсстадир», «Фагюрхоульсмири»… Их названия звучали как названия больших городов в далеких странах. И температура воздуха там всегда была гораздо выше, чем на градуснике за окном кухни в Хельской долине.
– Папа, а почему на других хуторах всегда так тепло?
– Ах, не забивай себе голову этими цифрами; они просто градусники у себя в кухне держат.
В глубокой тайне и с большими трудностями Грим проделал эксперимент: открутил ртутный градусник от кухонного окна и внес в помещение. Температура подскочила с 7 до 13 градусов по Цельсию. Значит, отец был прав.
Однажды вечером он обнаружил, что эфир Госрадио не ограничивается новостями и прогнозом погоды. Он трогал радиоприемник руками и случайно включил: тот разразился звуком: старик читал одну из исландских саг. Грим стал слушать. Это была «Сага о Греттире». Он никогда не слышал ничего подобного. Читать он уже умел, да только книг в доме не было. Единственные рассказы, которые он слышал, – те, что рассказывала ему бабушка, пока ждала, когда кастрюля закипит; в основном они были о мертвых пасторах, чудаковатых бродягах и каких-то повитухах, которые беременные брели по хейди, заходили в горные хижины, быстренько рожали там и продолжали путь, а отправляясь на вызов, несли ребенка на груди. Все эти рассказы оканчивались одинаково: Он или она уехали в Америку. Но эти рассказы все были короткие – а тут целый роман! Да еще и остросюжетный!
Тысячу лет назад Греттир плыл в Норвегию, лежал на открытой палубе в ящике и не хотел помогать корабельщикам, только ругался, такой рыжий, двадцатилетний. Как он мог быть таким чудаком? По пути в корабле образовалась течь, и норвежцы принялись вычерпывать воду, весь день черпали, и один из них спросил Греттира: мол, что за дела, он что – не будет им помогать? Грет-тир даже не пошевелился, а ответил им хулительными стихами: они, мол, такие слабаки, что и вычерпывать как следует не умеют. Как он мог быть таким? И наконец, когда корабль совсем залило, он кое-как поднялся и начал вычерпывать. Целых двадцать минут черпал. Работал за четверых. Спас корабль. Он – самый сильный. Самый лучший. Но как он вообще мог так себя вести? Ему же было на все плевать. Было все равно. И не почему-то, а просто так. Грим о таком человеке никогда раньше не слышал.
Он застыл перед приемником и не сводил с него глаз, пока шла передача, словно боялся пропустить какой-нибудь хитроумный ответ героя, если посмотрит в сторону. Его отец пришел в самый разгар чтения и тотчас захухал, но после нескольких фраз и он был заворожен. Даже бабушка прекратила молоть языком и попросила сделать погромче. Грим стал радиоведущим. Он гордо осмотрелся вокруг. Обвел глазами зал – это были его слушатели. Эту сагу сочинил он. Но вот пришла Эйвис – с таким видом, как будто ей вовсе не хотелось слушать какие-то замшелые древние саги, и на лице у нее было выражение бренности, которое время придает подросткам всех эпох, даже в этой богом забытой долине. Новоиспеченный радиоведущий попытался убедить сестру, завоевать еще одного слушателя: