В мире нет ничего прекраснее исландской летней ночи. Когда солнце играет в прятки, закатившись за гору или мыс, и мы спокойно, медленно считаем до ста, пока оно не выходит снова. А пока не вышло – свет ровный, рассеянный и нейтральный; кажется, он исходит не с неба, а от самой земли: каждая кочка, камень и утес, тун и каменистая пустошь как будто светятся, как будто излучают отсвет того света, что вбирали в себя весь день. Ночь становится днем, она не предназначена для спанья; ты выходишь посмотреть совместную выставку мироздания и жизни: над тобой небо, белое, как чистый лист, и на нем кто-то весьма небрежно накалякал облака – вышло торопливо, зато душевно и убедительно: они излучают легкость, доступную лишь настоящим мастерам, а вокруг тебя очерчен горизонт: горы, дали, пустоши, море. Но сегодня ночью это все ласково. Волны морские улеглись, замкнулись: теперь они бурлят во сне под гладкой поверхностью. Ветра небесные заползли в ущелья и норы и не спят там, держа глаза открытыми. И ледники утратили свою студеность и теперь открываются взору, словно белейшие головки цветов: свежераспустившиеся сердцевины гор.
Такова исландская летняя ночь. Такова она и здесь, в узком фьорде. Сегодня ночью все хорошо. И все тихо. Я мог бы услышать, как растет трава вокруг меня, да только она не растет, а посмеивается.
Я снова перевел взгляд на людей на склоне. Их охватило какое-то беспокойство. Хотя не было слышно ни шума, ни крика, я увидел, как двое начали драться. Что это за люди? Вот перед большой горой показался маленький кораблик, он медленно, но верно плыл во фьорд, рассекая штильную поверхность воды килем, а тишину – тихим тарахтением мотора. Это было прекрасно. Корабль глубоко сидел в воде: его трюм был полон. Может быть, и селедкой. Сельди в бочке среди ночи. И еще одно место, где ночью люди были как сельди в бочке. Ночной поезд из Киева – шумная громыхал-ка. За окнами – смоляно-черная Белоруссия. Отдельно стоящая бревенчатая избушка пронеслась по направлению к блаженной стране; а поезд ехал в другую сторону. Тряска была слишком сильной, чтоб можно было писать, но я так и не смог стряхнуть с себя прицепившегося дурно пахнущего простого мужика, который ввалился в мое купе: бородатый кот в сапогах, пьяный в стельку. Лишь в пьяном виде русские обладали свободой слова. Это было что-то вроде неписаного закона: за сказанное во время попойки не убивали. (Нечто похожее существовало и у нас в Исландии.) Это была явно какая-то традиция еще с царских времен. Вот оттого-то они так много и пьют. Полдороги до Минска он рассказывал анекдот – на немецком. Я раньше никогда не слышал, чтоб о Вожде так нелестно отзывались, и, честно признаться, мне стало до смерти страшно сидеть в этом купе.
– Ну вот… Сталин… Сталин, короче… Ну, Сталин, ты его знаешь… Ну вот, он, значит, купается в реке, в Волге, ну да, или еще какой-нибудь там реке… Это анекдот такой, короче, в общем, ты понимаешь… Ну, анекдот… Ну, в общем, он… короче, его подхватило течением, и он, значит, стал тонуть… Ну, Сталин… И почти уже потонул… Ну, сам подумай, товарищ… Вот Сталин… Но только там проходил… проходил какой-то мужик деревенский, и он, короче… В общем, спас Сталина… На берег выволок… Тут Сталин и говорит: «Я Сталин…» Вот прямо и сказал… Короче: «Я Сталин; проси у меня чего хочешь!» А тот мужик… В общем, мужик попросил… У него было такое желание… В общем, он попросил, чтоб Сталин никому не рассказывал, что он его спас. Потому что… Потому что: «Меня же тогда просто убьют!» Хе-хе-хе, «меня же убьют». Хе-хе-хе…
Я этого юмора не понял. А он хохотал, как целый Смехоград:
– Ну, он Сталина спас… тот вообще плавать не умел… А мужик его спас, а вот зачем спас, ха! НА КОЙ ЛЯД ОН ЭТУ СВОЛОЧЬ ВООБЩЕ СПАСАЛ, А?
Пьяный кот в сапогах поднялся со своего сиденья, занес надо мной кулак, а потом рывком распахнул окно и проорал в ночную мглу:
– СТАЛИН! Я ТВОЮ ЗАДНИЦУ ПОДЖАРЮ И РУКАМИ СЪЕМ!
Поезд замедлил ход, и где-то в ночи раздался собачий лай, а затем ружейный выстрел. Я в испуге перебрался в другое купе, но из-за этого влип еще больше, когда проводник обнаружил, что я не на своем месте. Меня едва не высадили на ближайшей станции. В таком случае я бы выпал из великого Сценария и кончил бы так же, как Стьяуни. Как, черт возьми, людям пришло в голову, что можно управлять страной, в которой четверть населения – суфлеры, призванные следить, чтоб их сограждане не перепутали текст? И что это за такой вид людей, которых устраивает, что их работой на всю жизнь будет – следить за работой других? Посредственность захватила власть во всех сферах и породила низость. Советский Союз – общество, поставленное с ног на голову. Здесь люди, которые в других странах ночевали бы в канализации, стояли у власти. Бандиты и разбойники сидели за столом во дворце, а умнейшие ученые и мыслители эпохи мучились на дыбе в темницах. Когда все стены рухнули, кандидатов в президенты набирали по тюрьмам.
В Болшево нам устроили экскурсию в тюрьму. Это, очевидно, была образцовая тюрьма. Угол для провинившихся детей в воскресной школе. Столовая там была шикарная, больше всего она напоминала станцию московского метро, и заключенные сидели там за столами и ели под скрипичными пассажами Чайковского высоко под потолком; и наше внимание обратили на то, что им дозволяется читать прессу. Мы кивнули головами: я, сотрудник шотландской газеты, двое финнов и датчанин, и целая делегация болгар. Но когда хозяин – местный партейный конек – проговорил минут двенадцать, шотландец легонько толкнул меня: многие заключенные делали вид, что не замечают нас, и продолжали читать газеты. Но тут мы заметили, что один из них, седеющий интеллигентный человек с желтоватой кожей, держал свою газету вверх ногами. Он обнаружил, что мы заметили его, посмотрел из-за газеты, и наши взгляды встретились. После этого я вспоминал этот взгляд раз в год. Он говорил: здесь все перевернуто с ног на голову. Здесь все шиворот-навыворот. Здесь темень средь бела дня. Не ври. Не рассказывай у себя на родине, что здесь все прекрасно. Смотри на меня. Не ври!
Я видел эти глаза каждый год на протяжении двадцати пяти лет. Мне потребовалось двадцать пять лет, чтоб понять, что́ же они говорили. «Не ври». А я врал. Я честно пересказывал все, что наврали мне. Я врал. В уголовном деле истории я был лжесвидетелем. Я писал икону дьявола. И за это меня наказали.
Сталин был чистейшим злом, дьяволом в человеческом облике. Он приказывал расстреливать своих лучших друзей с особыми церемониями и не приехал на похороны собственной матери: «Ух, не стану я из-за этой шлюхи в южные горы мотаться; хотя сейчас сидеть с ней рядом все равно лучше, чем когда она была жива». Он производил хорошее впечатление. Аккуратно причесан, опрятно одет. Я здоровался с ним. Я пожимал ему руку.
На мероприятии в московской опере, которое, по-моему, называлось «выборы», мы с Акселем слушали его речь. Ее я целиком поместил в своей «Сказке» вместе с описанием «кремлевского гения» на две страницы. На трибуне Вождь держал себя очень уравновешенно и, очевидно, совсем не волновался в связи с предстоящими выборами. Ему повезло: против него никто не хотел баллотироваться. Он назвал это «самыми свободными выборами в мире». Всем предоставлялась свобода проголосовать за него. По окончании заседания нас всех пригласили в проходную комнату с высоким потолком – настоящий Версаль, – с толстым узорчатым ковром. Здесь собрались делегации со всевозможных планет в солнечной системе социализма. Все сплошь по-школьному выглядящие люди, похожие на учителей. Один за другим – провинциальные директора школ – чистюли из Виборга, Ольборга, Хельсингборга – в круглых очках и с ленинской лысиной. И все с партийными кличками, например, Отто, Феликс, Ян или Карл. Революция пожирает своих детей – но сперва дает им имена.
Толпу охватило молчание, когда в зал вошел Иосиф, ненадолго остановился, познакомился с собравшимися, пожал им руки и тотчас исчез. Лишь по чистой случайности его познакомили со мной и Алексом: «А это коминтерновец из Исландии и молодой писатель, который пишет книгу о Советском Союзе…» – «Здрасьте», – сказал я, словно придурок всех времен и народов. Он ничего не ответил. На его лице ничего не отразилось. Он не улыбнулся. Но посмотрел в глаза. Со спокойствием и сердечностью человека, знающего, что он может приказать убить тебя. Я, вытаращив глаза, уставился на его кожу, обезображенную борьбой с прыщами. От него пахло крепким табаком. И он пожал мне руку. Сталин взял мою руку. Схватил за руку. Как при аресте…
Пятьдесят лет спустя эта рука у меня все еще болела.
Глава 34
Я лежу под скатом крыши в желтой комнате, уставший после долгого дня в Сибири. Небо льет из своих чаш.
Я устроился на работу. Депутат Тоураринн нашел для меня кое-какую плотницкую работенку во Фьёрдской хижине. Там ремонтируют старый дом, который называется «Сибирь». Здесь все очень смешно. Плотник из меня, разумеется, никудышный, но они задействуют меня, чтоб соскабливать старую краску с оконных рам и дверных косяков и вытаскивать старые гвозди. Я работаю с двумя стеснительными темнобровыми пареньками. Дотуда четверть часа ходу вдоль вечно гудящей телефонной линии, протянутой по хейди, и меня все время сопровождает одна и та же сбрендившая крачка, которая постоянно пикирует и пытается клюнуть меня в голову. Разумеется, ее мучит ностальгия. Работа, конечно же, убийственно скучная, но я решил месяцок потерпеть, чтоб быть в состоянии отдать депутату долг. На самом деле я порядком запутался в этих денежных делах, потому что до своего отъезда в столицу депутат попросил меня одолжить ему денег из одолженного, чтоб рассчитаться с Риккой. Иногда я столуюсь у нее: больше ради впечатлений, чем из-за голода, – когда общество, в котором я пребываю в Доме-с-трубой – Сталин все машет, а Ханна все пляшет, – начинает сводить меня с ума.
Но иногда ради этой малютки я ем вместе с ее птахами: кашу с изюмом, кровяную колбасу с изюмом и булки с изюмом. Судя по всему, она сидит на одном изюме, как и дрозды, которых она прикормила: она выставляет полные миски этих сластей на крыльцо несколько раз в день. Птицы прекратили есть что-либо другое. Разжирели, обнаглели, и сейчас, под конец лета, они стали протискиваться сквозь полуприкрытые окна, когда их миски пустеют. Повсюду на полках, столах, стульях – белые кляксы: от изюма у них небольшое расстройство. А она пристает ко всем, кто мужского пола. Теперь она поджидает меня у окошка гостиной, когда я возвращаюсь с работы, с дымящейся чашкой чая и изюмным хлебом. Я принимаю приглашение на чашку чая – и замечаю белую кляксу на одном плече у нее, когда она накрывает для меня на стол. Затем она гладит меня по щеке, а потом сама усаживается, и я наблюдаю, как она вяжет крючком минут двадцать, а потом говорит: