«I’m like a one-eyed cat / Peepin’ in a sea-food store…» И наступающие, и вся толпа – опешили. Они не ожидали такого ужасного шума. Что это? Мальчик почувствовал, что ошеломил их, и продолжил в том же духе. Вдруг как будто у него в руках очутился святой дух: он внезапно начал качаться, колбаситься под музыку, трястись и ломаться, мотать головой, лягаться ногами. Толпа смотрела на него в изумлении. Что это такое? Он сунул радиоприемник своим землякам. Они отшатнулись, как от злого духа. В мальчишку кто-то вселился? Вот он положил приемник посреди двора и начал ломаться и дергать ногами пуще прежнего. Он явно совсем взбесился. Под его ногами дымилась земля. И сейчас он орал на всех участников аукциона, которые отшатнулись еще дальше к стене пристройки, к коровнику:
I SAID SHAKE RATTLE AND ROLL!
I SAID SHAKE RATTLE AND ROLL!
I SAID SHAKE RATTLE AND ROLL!
I SAID SHAKE RATTLE AND ROLL!
Сыр выражал волю многих, а может, и всех, когда осмелился приблизиться к этому дьяволенку и громко и четко сказать:
– СТОЙ!
И они подошли к мальчику и попытались его схватить, а он упал и съежился, накрыв собой приемник, от чего шум несколько поутих, а потом громко разревелся.
Шлюзы открылись. Долина наполнилась слезами. Грим жил на свете семь лет. Семь тощих лет. И сейчас все накопленные за это время слезы хлынули.
Бедняжка родимый. Эйвис склонилась к нему, попыталась утешить брата, но не смогла унять этот плач, который вдруг разлился, словно большая река, исток которой зародился семь лет назад и которая вбирала в себя месяцы, ручейки, речки и годы, и сейчас затопляла косы и пески и целый двор на хуторе.
Плакать полезно. Но не перед толпой из тридцати человек. От этого слез только больше. И он плакал-плакал, и только пуще плакал из-за того, что так много плачет. Слезный потоп.
В каждый прожитый день жизнь изготовляет одну слезинку и откладывает ее в сторону, копит их, чтоб иметь запас на черный день; время проходит, а черный день все не наступает, – но вот в один прекрасный день эту плотину прорывает. Вот какой это был плач.
Грим никак не мог понять, отчего это он вдруг в решающий миг сломался перед всей округой, и ревел в голос целых полчаса. Его папа спустился с чердака и погладил его по голове. Сейчас они впервые с прошлого раза посмотрели друг другу в глаза: он и Эйвис. Короткий взгляд, три килограмма тяжести. Мальчик почувствовал это и принялся реветь еще сильнее, Хроульв внес его в дом. Бабушка выколдовала откуда-то чашку какао-супа, хотя в долине все какао закончилось и в печке огонь остыл. Грима посадили на буфет и позволили держать радио при себе; Эйвис обняла его, а народ смотрел на него: мол, бедненький мальчик. «Это скверно, когда в тебя вот так кто-то вселяется», – сказала старуха. Затем люди снова вышли: пора бы и честь знать. День уже закончился.
– Да, я такого отродясь не видала. Это как будто сам дьявол масло сбивает.
На улице спускались сумерки. Молодые парни погрузили коров и стулья, кур и матрасы на платформу грузовика, который пригнал Гисли. Остальное сложили в тракторный прицеп, и люди набились в него же и в машины, и сзади на прицепное устройство. Эферт с открытым ртом сидел за рулем «Фармалла», Берта сидела на поддоне, как в седле. Эйвис и Грима посадили на задние сиденья джипа Йоуи, рядом с Гейрлёйг. Данни тоже был там и в основном смотрел в окно с виноватым выражением на лице. Йоуи помог Душе Живой сесть на переднее сиденье, она взялась обеими руками за дверной проем и сказала: «Нет, лучше я как следует соберусь», и снова заскочила в дом. Может, она захотела в последний раз увидеть Отшельника из запотевшего окна кухни. Она пошла вдоль вереницы машин: джипов трех марок, тракторов «Фармалл Каб», «Интернейшнл» и «Фергюссон», дымивших выхлопными трубами в вечернем безветрии, и люди смотрели на нее: старуху в сапогах, колготках и платье до колен, в грязном платке на голове и переднике, который она забыла снять. Народ провожал взглядом эту крошечную старушонку, которая быстро прошла мимо прицепа и платформы – стесняясь, что заставляет всех ждать, – и скрылась в пристройке.
Мальчишки стояли на платформе сзади и озирались в поисках Эйвис: может, она в прицепе? Да, вот ее отец. Нет, она в джипе у Йоуи, сказал один из них. И все они стали окидывать взглядом долину, озеро, тун, склоны, все было таким пустым, и все они подумали одну и ту же мысль: Как такая негодная долина взрастила такую красоту? И у всех появилась дрожь в коленках.
Она могла бы продать одну ямочку со щеки и купить дюжину таких долин. А может, она уже обе свои ямочки продала? Сегодня они их не видели – или как? Правда, раньше они и не подходили к ней так близко. Они посмотрели в глаза коровам и продолжили думать об этом, но расспросить друг друга они не могли. Подростки о ямочках на щеках не говорят.
Старуха задержалась дольше, чем обещала, и Эйвис забежала в дом, чтоб помочь ей. Было так странно входить в пустую постройку. Грустно. Она нашла бабушку лежащей на своей старой кровати, сейчас рухнувшей на пол. Душа Живая улеглась в нее и сейчас лежала навытяжку, положив обе руки на грудь и крепко держа свою ненаглядную поварешку. Эйвис сразу все поняла: бабушка была мертва.
Белые пожелтевшие стены были на удивление гладкими. Оконное стекло таило в себе матовую запотевшую тишину. Душа осела на стеклах. Эйвис стояла над бабушкой и смотрела в эти глаза: открытые, застывшие, и сейчас уже бессмысленные. Душа Живая из них исчезла. Она простилась со своим сердцем. Девочка миг постояла в нерешительности, а затем посмотрела на потолок и увидела последнее, что видела бабушка, пропустила один удар сердца, подошла к окну и не думая начертила на запотевшем стекле крест.
Она очнулась и обернулась. Летний работник с Брода, опустившись перед телом на колени, закрывал ему глаза и рот: он явно знал, как обращаться со смертью. Она опустилась на колени рядом с ним, и погладила бабушку по только что похолодевшему лбу, – и подумала, что это ей следовало бы сделать раньше. Ей следовало бы по-доброму отнестись к бабушке вчера. Хроульв показался в дверях, спросил: «Ну, что там… хух?», – а потом пришли Гейрлёйг и Грим, и тут Эйвис разрыдалась. Грим посмотрел на свою сестру сухими глазами. У него слезы уже кончились, и он позволил сестре спокойно поплакать, повернулся к старухе, без конца гладил ее по руке, повторяя как будто древнюю молитву-гомилию: «Бабушка, ну бабушка, бабушка, ну бабушка…»
Лицо старой женщины было непоколебимо. Нос выдавался из лица, словно утес из морщинистого горного склона, и не утратил своего достоинства. И выражение рта наконец стало умиротворенным, и поварешка так прочно стиснута в этих руках. Было заметно, что этой женщине не впервой умирать.
Они собрали-сколотили днище кровати под ней (Грим смотрел, как уголки ее рта сжимаются при ударах молотка) и так вынесли ее из дому, затем натянули над ней покрывало из сенника и в таком виде привязали к багажнику на крыше легковой машины Йоуна Гвюдмюндссона.
Когда похоронная процессия потянулась вверх по склону на Хель ярдальскую пустошь, уже сгустилась мгла. Сзади на замыкающем автопоезд прицепе сидел Хроульв, обеими руками держась за конец платформы, и он вспомнил овцу Искорку, когда в последний раз увидел свою долину.
Теперь она пришла в запустение. Теперь она ничего не стоит. Теперь все ее значение и ее смысл умерли. Теперь здесь никого не осталось. Кроме того критика в озере. И меня.
Глава 36
У всего есть лицо. У каждого камня – душа. И в каждом цветке дремлет совесть, чистая. Каждая капля мороси лишь призвана это подчеркнуть. Из каждого камешка, моховинки, травинки протянута серебряная струна к небесам. Мы иногда можем видеть эти струны, но не можем на них играть, в наших руках они превращаются в слезы, лишь Бог, стоящий за миром, может бросить золотой луч на серебряную струну, чтоб получилась красивая дуга. Созданная руками мастера.
У всего есть лицо, у каждого камня душа, и у мельчайшего цветка – высший смысл. Я верю в это. Все – для чего-то. И все следит и следует за всем. Все, что делаешь ты, делает тебя. Ложь – черная залетная птица, у которой в сердце зло, которая нигде не может уютно устроиться и перелетает с одного насеста на другой.
У всего есть уши. И каменистая пустошь насчитывает десять тысяч глаз, и долина – мой самый просторный зал, на меня смотрит вся моя страна, когда я стою на кромке Хель и думаю, куда мне идти.
Неужели Сталину не надоедало собственное имя? Если он разворачивал газету – оно было там напечатано по шесть раз на странице. Если он ехал в метро инкогнито, его имя звучало в каждой четвертой фразе за его спиной. Куда бы он ни направлялся, на домах, на фасадах, в спортзалах, в бывших церквях, на башнях, на вагонах, грузовиках, ресторанных меню и спичечных коробках – везде он видел свое имя и лицо. Иногда он махал с заднего сиденья, махал самому себе, когда тот улыбался с ближайшего высотного дома, потом заворачивал за угол, видел пустой фасад и думал: ага, здесь не хватает моего портрета, хотя бы барельефа, вот именно, барельефа, где я на поле, держу руку на груди, в окружении оптимистичной советской молодежи, миловидных деревенских девушек, – это надо устроить до годовщины революции, надо бы ему позвонить. У Бориса есть его номер телефона.
Мне надоело мое имя. Под конец я даже перестал открывать газеты из страха увидеть его, оно стало раздражать меня, я просто не переносил его на дух и все больше жалел о том, что я его изменил. Эйнар Й. Гримссон. Вообще меня назвали Эйнар Йорген Аусгримссон. Эйнар – было имя моего дедушки по отцу, Йорген – в честь одного датчанина, Йоргена Фрииса Хансена, землемера, который сделал моим родителям много хорошего. Он уехал из страны, когда я был еще слишком мал, чтоб что-то помнить, но они хорошо отзывались о нем, и этому имени должна была сопутствовать удача. Я изменил имя по национальным соображениям. На мне было это датское клеймо, а в последнее десятилетие Исландии под властью датского короля это считалось не больно-то изысканным. Я сменил его на Йоуханн, а это имя выбрал по той единственной причине, что оно удачно звучало. Мама восприняла это молча. И папа ничем не выдал своих чувств. Хотя я сменил отчество на Гримссон. Эйнар Йоуханн Гримссон. Молодой умный англичанин, с которым я позн