Грим приготовился исполнять свой опасный номер сразу после банкета, и друзья – он и Данни, на все корки разносили проклятого агролома за то, что тот пролез в программу и так долго болтал. Они стояли в коридоре перед гримеркой и держали приемник включенным на минимальной громкости: во время первой части речи сигнал был хороший и песни удачно подошли бы, если б их пустили на сцену тотчас же, а сейчас из приемника слышалось только шипение. Но вот – раздался голос Розмари Клуни. «Ой, вот зараза, только бы бабская песня не попалась, а то придется мне петь по-бабьи», – подумал Грим. Конферансье, Гвюдбьёрг Каурадоттир, улыбчивая женщина с заколкой в волосах, высунула голову к ним в коридор и сказала: «Сейчас вы», – вытаращив глаза и утрированно шевеля губами, и тотчас убралась вновь на сцену. Мальчики замерли и услышали, как она объявляет в микрофон «Радио-Бой и его помощник Данни-Бой! Прошу!» Зал в ответ разразился аплодисментами. Это обещало быть интересным.
Грим вышел к краю сцены, а Данни зашел за черный занавес, закрывавший середину сцены сзади, поставил старый приемник «Феранти» на стол перед большим микрофоном стального цвета и увеличил громкость. Сперва раздался неразборчивый отзвук американской эстрадной песни, а потом гудение и шипение. Грим застыл перед залом. На сцене было светло, а в зале темно, он стоял перед длинной сводчатой пещерой, полной нарядной публики. Что ему предпринять? Он повернулся к залу спиной и сделал два шага к занавесу, но тут из шипящего тумана вдруг вынырнул голос: американский радиоведущий сообщил, что только что прозвучала песня в исполнении Розмари Клуни, и объявил следующую песню. Старушкам стало непонятно, куда они попали, когда мальчик вдруг повернулся и начал глаголить языками. Из его рта полился этот зрелый мужской чужеземный голос, а потом у него под ногами заиграл целый оркестр. Грим начал кривляться в такт песне, плясал, как паралитик, только что обретший силу: полурасслабленно, как будто он вот-вот готов завалиться на спину и на бок. Ритм песни был рок: покачивающийся, но ленивый. Грим раньше не слышал этой песни, которая начиналась свистом, и он стал подсвистывать, – но вот все снова скрылось в шипении и гудении. Это явно был очень рискованный номер! Наш герой тотчас прекратил плясать, но нашел выход: стал изображать привидение, у которого изо рта вылетает шипение или даже черный туман – туман он изображал, протягивая в сторону зрителей шевелящиеся пальцы. По залу пробежал ропот. Все узнали свой родной восточнофьордовский туман, но вдруг развиднелось, и снова зазвучал ритм, а с ним и голос – Радио-Бой снова превратился в танцора и певца. Публика затаила дыхание, когда он запел совсем как двадцатилетний американец, и выражение лиц у них стало какое-то овечье, и рты они разинули, словно бараньи головы. Данни стоял на страже у занавеса и следил за приемником, в промежутках наблюдая, как его друг выписывает кренделя под песню «Singin´ the Blues» Томми Стила, – и вот снова зазвучал свист, причем за голосом певца: Данни-Бой тоже подсвистывал и подтанцовывал… Но вот снова наполз настоящий исландский туман, и друзья превратились в привидений, а потом снова развиднелось – это был необычный танец! Когда он закончился, публика повскакала с мест и стала хлопать в благодарность взмокшим мальчикам. Высоко над маленьким городком в тесном фьорде северные сияния затеяли такой же танец в холодных ясных небесах.
Грим снова привлек внимание жителей. Большинство из них ломало голову, как ему удался такой номер; некоторые решили, что это очередное дело рук сатаны. Худощавый неопрятный коммунист отвел мальчиков в сторонку и как следует отчитал за то, что они пропагандируют американские шлягеры и смеют отплясывать какой-то треклятый империалистический вальс во время самого народного праздника в году.
– А что бы сказал твой отец, если бы увидел вас сегодня?
– Валли, родимый, да у них же все здо́рово получилось! – сказал подвыпивший человек с двойным подбородком коммунисту, и тот повернулся к нему и принялся ругаться с ним о политике.
– А ты, Густи-Баранья-голова – просто шлюха американская! – запальчиво произнес Валли.
– А ты, Валли, в Сталина веришь прямо как в какого-то бога…
– Заткнись ты со своей брехней из «Утра»!
– Вы, коммунисты, во что угодно способны поверить! Вы бы наверняка и той девке из Стёдварфьёрда поверили, когда она сказала, что девственница. Правда, она тогда уже ребенка родила, но он же еще маленький, ха-ха!
Валли накинулся на него, а другие метнулись к ним, чтоб разнять. Но критика слева задела Грима, и он заскучал по родному хутору в Хельской долине, по бабушке и по Греттиру Сильному. Может, Валли-коммунист и прав. Например, он, Грим, сейчас совсем перестал слагать висы по-исландски. Сейчас он сочинял только какие-то стилизации американских песен, конечно же, весьма непонятные и удачные, но ему все же не давали публиковать их в школьной газете. Может, ему надо было бы вернуться к родному языку. Грим-Радиоведущий послал стихотворение на детский поэтический конкурс Фьёрда, приуроченный к наступлению месяца гоуа[143]. Его стихотворение вызвало споры и не заняло никакого места, но он получил специальный приз жюри за «самое оригинальное предложение».
У бабушки пирог.
У мамаши пирог.
А у папаши курок.
Rock!
Наверно, передать дух эпохи лучше было невозможно. Может, Грим Хроульвссон был нашим первым исландским поэтом-битловщиком. Интересно, какую оценку этому короткому стишку дал бы Фридтьоув. Он иногда приходил к нам в редакцию и оставлял стихи для публикации. Кажется, наш долговязик вознамерился провести в этом городке всю свою вечность и, конечно же, пытался легитимировать собственное бессмертие писанием стихов. Да, он умел писать! По правде говоря, его стихи, написанные на бумаге, которую сочинил я, были чуточку получше, чем его писанина о мхах в том, другом мире. Критик наконец сделался поэтом. Какая жалость, что об этом никто так и не узнал, кроме меня и двух стихолюбивых старушек в Доме-на-отшибе, которые, правда, позже той же зимой погибли под лавиной.
Я был не в том состоянии души, чтоб препятствовать плодам его трудов, и публиковал их все. Этому человеку я задолжал полжизни. Мы мало разговаривали друг с другом, но общались вежливо. Я больше ничего не мог сказать, а он даже не пытался скрыть свою радость по поводу того, что ему больше ни на что не надо указывать, – в его молчании ощущалась уверенность в духовной победе, в моей вечной вине по отношению к нему, вине, которую я буду искупать в течение семи жизней. Как бы то ни было, мое преступление было хуже, чем если бы я сам хладнокровно убил его брата и ребенка. В каждом действии всегда есть какой-никакой героизм, а в молчании царит одна лишь трусость.
Мне всегда было не по себе, когда он поднимался по лестнице, перекинув пальто через руку (он снимал его в магазине, он просто сама изысканность!), и, откинув отросшие волосы с высокого лба, здоровался, спрашивал, какие новости и как мы думаем, будут ли весной выборы, а затем без слов подавал мне слова на бумаге высокохудожественным движением: красиво написанные от руки стихи, которые становились все более и более нежными, – мягкие строки против жизненных бурь, словно нерасцветшая щека юноши. Мы с ним оба стали юными.
Я был двадцатилетним, у меня все мое прошлое было впереди. Я смотрел на него день и ночь. По утрам в воскресенья маленькая семья – Кристьяун и Лена с Ниной стояли, святые как троица, передо мною в маленькой желтой комнате, и Кристьяун слегка наклонялся под скатом крыши и порой поглядывал на небольшого Сталина, который по-прежнему стоял на полке и изо всех сил старался их не замечать. Они были совсем такими же, как когда я видел их в последний раз, только теперь у Стьяуни Красного выросли усы и борода, и она с каждым воскресеньем становилась все длиннее. Я смотрел на них – на ребенка, на бороду, а снизу доносились неуверенные, но душевные звуки органа – по радио передавали мессу, – а также аромат доброй ягнятины. Старая Йоуханна устраивала романтический ужин на двоих. Я ждал своего выходного дня с таким же страхом, как и Хроульв.
Глава 44
Однажды он пришел на крыльцо Дома-с-трубой: Хроульв собственной персоной. Он постучался. Йоуханна пригласила его в гостиную, но он и слышать об этом не хотел, и стоял в тесной прихожей, и мял шапку в руках, когда я спустился: он хотел поговорить со мной. Я не мог не удивиться. От него пахло – это был запах овчарни, – и я заметил, что за ушами у него было мокро от пота. Когда он выдыхал, в носу у него раздавался шум. Я пожал ему руку: вложил фарфор в железную клешню. Мне помнилось, что раньше он был выше меня, а может, и впрямь был, только время вытянуло нас в противоположные стороны.
Он посмотрел на меня и спросил, туда ли он пришел. Я – журналист Эйнар из «Новостей»? Он сказал, что слышал, как меня хвалили, что я, мол, могу за себя постоять, и не я ли, случайно, прошлой осенью на танцах подрался с агрономом? Я постарался согласиться со всем, с чем только мог. Затем он умолк, выставил широко расставленные передние зубы на нижнюю губу и уставился на шапку, которую держал в своих заскорузлых пальцах, медленно выдохнул из ноздрей, а потом посмотрел на меня: левый глаз, как и раньше, обмороженно-матовый, но его цвет сейчас больше напоминал голубизну горячего источника. На лице – толстая, с трудом движущаяся маска: верхний слой кожи пересох, отвердел, омертвел. Было ясно: этот человек покрылся патиной. Ведь с тех пор, как его до блеска начистил тот буран, прошло уже много времени. А может, он попросту болел псориазом? Я не знал ответа. Он посмотрел мне в глаза и сказал, что ему нужен человек, который мог бы побыть его защитником на уголовном процессе. Ведь на адвоката у него денег нет, да и мне он, по правде говоря, заплатить не в состоян