ослях, что братья-барачники.
Она снова бросила на меня взгляд, и – не могу отрицать, что воспоминание о нашем небольшом священнодействии в этой церкви пробудило моего жеребчика к жизни. Гюнна, зараза такая, все так же верна себе! В ответ на ее взгляд я начал без отрыва смотреть на затылок Фридтьоува, сидящего на два ряда впереди, – длинношеего и нелепого, как и раньше.
Еще на скамьях в церкви сидели: Симона, Гвюдмюнд Добрый, Данни, друг Грима, с родителями – Скули и Маргрьет, полицейский Бёдвар, а также беловолосый старик – хозяин барана Кобби. Последней в церковь вошла старая Йоуханна, у которой я жил; она перебралась через порог и села в самый задний ряд: она пришла проститься с усопшим «секс-символом». Также там в первом ряду сидели двое человек прорабского вида, из «Морской сельди», а с ними двое с зачесанными чубчиками, которых я не узнал, пока они не встали и вместе с селедочниками не принялись выносить гроб. Один из них был Тоурд-младший, а другой был в черной приталенной кожанке, высокий, симпатичный, светловолосый, и как раз он был мне незнаком. А я и не знал, что Тоурд в городке. Выглядел он очень цивилизованно, с большими бакенбардами и новым выражением рта, в глазах светилась уверенность в себе. Мы посеменили за ними на крыльцо. Я увидел, что на кладбище за церковью Аусбьёртн и Скегги стоят с лопатами над свежевыкопанной могилой. Я бросил взгляд на небо и вспомнил, как мне не удавалось выбрать подходящую погоду для проводов Хроульва. Я три дня ломал голову над этим вопросом, пока не увидел вот это самое небо на полке гардероба в, насколько я помню, отеле «Борг».
У всех своя погода. Когда выносили Хроульва, небо было высоким. Над городком стояло высокое, необыкновенно темнотканое сплетение облаков – словно крышка между горами, а вверх от нее тянулась кисточка, затеняющая всю оконечность фьорда; вдали до самого океана простирались освещенные солнцем горы, а покрытая сугробами хейди светлела над ними: белоснежная упрямица на заднем плане. На кладбище дул ветерок, а высоко на небе на фоне темной тучи носились под ветром белые чайки. На пасторской голове трепетали пряди волос, и кисточка на шапке фру Бек развевалась. Я шел за гробом одним из последних и из привычного любопытства держался чуть поодаль от остальных. Эй-вис и Грим шагали за гробом впереди всех, взявшись за руки. Во Фьёрде на кладбище было много могил, и носильщики пытались протиснуться с гробом между старыми крестами и камнями. Фермер-барачник, вероятно, был тяжелым, несмотря на свой малый рост, а несли его гроб всего четверо. И вдруг передний носильщик споткнулся и уронил гроб. Это был тот высокий светловолосый приятель Тоурда. Гроб упал неудачно. Его передний угол ударился о бетонный край какой-то могилы, и тут же прогремел выстрел. Люди вздрогнули. Носильщики положили гроб, а люди долго смотрели друг на друга, прежде чем осознали, что произошло. Выстрел прозвучал в гробу. Значит, фермер не умер? На передней стенке гроба ветвилась трещинами крупная дыра. Все были целы и невредимы, хотя это могло бы закончиться и хуже. Я сам едва не оказался на линии выстрела, но гроб, вероятно, наклонился достаточно, чтоб пуля пролетела у нас над головами и не попала в меня или моего соседа.
Всех обуял страх, когда они обнаружили, что именно произошло. Труп – живой? Эферт поспешил к церкви, а за ним Гейрлёйг и Герда. Турид отвела Эйвис в сторонку и позвала Грима, а Симона позаботилась о том, чтоб увести старую Йоуханну. Тоурд чесал в затылке, а пастор спрятался за могильным камнем. Баурд смотрел мне в глаза. Врач Дональд нагнулся над гробом и просунул палец в дыру.
После небольшого совещания врача, полицейского, пастора и сына гроб решили для верности вскрыть прямо на месте. Никому не хотелось хоронить живого человека, вдобавок ужасно злого. Женщины, дети и старики разместились в церкви. Аусбьёртн принес из ризницы отвертку, и Бёдвар со Скули отвинтили крышку. Симпатичный светловолосый встал рядом с пастором. Тоурд закусил нижнюю губу, когда крышку сняли и он увидел своего отца в белом гробу, лицо с перебитыми крыльями, кожа посинела. А борода все еще была рыже-красная. Цвета исландского флага окружали самого сильного человека нашей страны и воздавали ему почет за то, что он всю жизнь трудился на благо родины. Он был в своем свитере и, конечно же, мертвехонек: это засвидетельствовал врач-американец. Конечно, все это была полнейшая нелепица. Но само это необычное действие – вскрыть гроб на кладбище – тем или иным образом повлияло на всех присутствующих, включая, видимо, и самого того, кто лежал в том гробу. Разумеется, никто из нас раньше не видел покойников за такое короткое время до похорон – не заглядывал в посылку за такое короткое время до отправки. Вероятно, для нас стало неожиданностью, что хельярдальский фермер там еще весь целиком. Обычно, когда доходит до выноса гроба, покойники уже покидают свое тело и следят за церемонией издалека. А Хроульв явно был здесь, в гробу. Со всем своим высокогорным упрямством, выбитым в этих хмурых бровях, которые не дрогнули, хотя под ними промчалась пуля на приличной скорости. Разумеется, душа будет целых семь месяцев выбираться из этого ватнайёкюля[147], из этого мощноветвистого ствола. И вдруг он выронил пистолет. Тот с тихим звуком повалился на дно гроба. Все мы содрогнулись, но тотчас поняли, в чем дело: его выбила из руки покойника отдача.
– Ну, стал-быть, он, родимый, больше уже не выстрелит, – сказал старый беловолосый хозяин Кобби.
Хроульв наконец сдался. Наконец стало возможным похоронить его. Солнце выползло из-под высокой облачной шляпы, которую сейчас сняло небо – в знак уважения к покойному, и мы все вообразили, что лицо фермера осенил мир. Солнце светило на мертвеца. Это чего-нибудь да стоило.
Фридтьоув вышел из церкви и медленно прошел через кладбище. Когда он подошел к нам, крышку гроба уже привинтили на место. Никто ничего не сказал, и никто не посмел тронуть пистолет. Гвюдмюнд Добрый сходил за людьми в церковь, и церемония продолжилась. Гроб опустили в могилу. Еще один человек скрылся с поверхности земли.
Эйвис уже не плакала. Теперь она знала, для чего она живет на свете. Мы стояли вокруг могилы, склонив голову. Я заметил, что на светловолосом надеты черные брюки из материи стрейч с резинками под пятками: они скрывались в черных потертых ботинках, сейчас немного запачкавшихся в земле. Мои собственные ботинки блестели как никогда: я с утра начистил их. На кончике мыска был белый блик. Я на миг забылся и заважничал. В моих ботинках отражался целый день, высокое небо, фьорд, горы, вся страна. Мне удалось вписать это все в ботинок! А сам ботинок кто написал?
Я поднял глаза. Солнце заволокло тучами.
За могилой я увидел Улыбающегося Одуванчика на лугу жизни. В церкви я его не заметил, и даже здесь он не мог совладать со своей ухмылкой-тенью. Черноволосый, с широкими черными бровями и густой щетиной.
Виртуоз похорон Турид стала скликать всех на поминки, а Симона поставила вариться кофе на семнадцать человек и вынесла четыре тяжелых пирога. В Зеленом доме не было такого количества гостей с прошлых поминок. Гейри стоял в почетном карауле возле стола с пирогами в углу гостиной, и маленькие молчаливые фотографии с чердака наблюдали за всем из лестничного проема. Я не мог отрицать, что настроение у собравшихся немного приподнялось. Очевидно, мы все обрадовались, что сложный человек нашел для себя решение. Сейчас я обнаружил, что больше всех, видимо, по Хроульву скорбел именно Фридтьоув. Во всяком случае, никто не возразил, когда он попросил дать ему прочесть стихи. Он встал у двери, покрытой белым лаком, и прочел написанное от руки надгробное слово гостям, которые в большинстве своем не знали этого длиннолицего чудака. Было занятно наблюдать за лицами фермеров – Эферта, Йоуи и Бальдюра, смотрящих на этого высоколобого эстета из другого мира. Он телеграмму читает? А в глазах Тоурда и его друга я, напротив, вычитал братское понимание, едва они перевели взгляды на нашего критика: он был один из них. И тут я вспомнил, кто этот светловолосый. Фаререц! Стихотворение было роскошное, особенно если учесть, что Фридтьоув страдал поэтической инвалидностью и мог сочинять стихи только осенью, а сейчас было седьмое мая и ночи белые.
ХРОУЛЬВ
Небо обрядило землю в саван,
а ночь превратила белое в черное.
Черны заснеженные горы, и луга черны,
дома покрашены черным: стены, крыши, окна, —
и в черном как смола дворе прорастает одуванчик —
черный-черный.
Долина, в которую мы так и не заехали,
круглый год погружена во мрак.
Пока ты не вернешься туда и не затеплишь свои глаза —
две старые свечи.
Глава 51
Тоурд целую зиму жил на Фарерах. Из-за какого-то каприза судьбы он оказался в Клаксвуйке, и там выучился парикмахерскому делу. Под крутыми утесами, скрытыми туманом, он познакомился с человеком лет тридцати по имени Оливур Хойдаль, и они с ним обрели свою «samkynd»[148]: стали жить вместе и были изгнаны с этого благонравного атлантического архипелага, уплыли к большой Исландии и ступили здесь на берег как настоящие первопоселенцы: наша первая гомосексуальная пара.
Конечно, никому и в голову не пришло, что они любовники. Понятие, что мужчина может быть с мужчиной, возможно, существовало в паре подвалов в столице, но еще не разнеслось по всем горам нашей страны; ледник Ватнайёкютль еще был девственным и чистым, что видно по его фотографиям тех лет. Для местных жителей Тоурд и Оливур были просто друзьями. Но в маленьком городке каждый человек имеет значение, и они сразу наложили на него свой отпечаток, ходя по улицам – с такими ухоженными прическами, такими свежими манерами. Окружающие воспринимали их с опаской. Через несколько дней после похорон наши приятели обустроили старый овечий барак Хроульва – открыли там причудливую смесь парикмахерской и кафе. Над дверью была рукописная вывеска: «Skarven»