Существенное различие между стратегиями двух авторитарных режимов заключалось в том, что в Бразилии сохранился весьма значительный госсектор и бразильские власти поддерживали достаточно высокий уровень федеральных налогов, сурово преследуя неплательщиков[22]. Государство вообще продолжало играть довольно активную роль в экономике Бразилии. В частности, с помощью таможенной и кредитной политики поощрялся экспорт и в то же время с помощью различных протекционистских мер сдерживался импорт. Нужно также отметить, что в 1990-х годах в условиях демократии либеральным президентам Ф. Коллору и особенно Ф. Э. Кордозе пришлось идти на масштабную приватизацию[23].
В Чили правительства, действовавшие в течение 1970-х и 1980-х годов, предприняли серьезные меры, направленные на уход государства из экономики даже вопреки традиционному государственничеству чилийских военных. Госсектор был сведен к минимуму (кроме медных рудников, национализированных еще при президентах Фрее и Альенде). Экономика страны была открыта для внешних конкурентов. Это привело к разорению многих предприятий. Безработица в итоге достигала 30% трудоспособного населения. Но в течение примерно десятилетия в Чили произошла диверсификация экспорта и всей экономики в целом. Помимо меди, доля которой сокращалась, страна стала экспортировать вино, фрукты, овощи и консервы. В Чили решились и на такую меру, которой трудно было ожидать от военного режима: привлечение частного, в том числе иностранного, капитала для обслуживания инфраструктуры страны. А именно связи и энергетики. После приватизации крупных электрических и телефонных компаний их эффективность заметно повысилась.
Тем не менее в Чили, как и в Бразилии, значительная часть населения продолжала считать, что за определенные экономические успехи заплачена неадекватно высокая социальная цена. Модернизация коснулась производственных технологий, изменила быт простых граждан и отчасти облик городов, заполнившихся новыми автомобилями, произведенными бразильскими заводами «Форда», «Дженерал Моторс», «Фольксвагена», «Тойоты» и других автогигантов. При этом модернизационный процесс никак не затронул широкого пласта отношений по взаимодействию труда и капитала, военных и гражданских, полиции и тех, кого она вроде бы должна была защищать. Эти отношения продолжали основываться на скрытом неправовом принуждении, то есть скорее на праве силы, нежели на силе права. Традиционная иерархия продолжала играть более важную роль, нежели отношения, опосредованные правовыми нормами. Ситуация усугублялась тем, что бурный рост экономик двух южноамериканских государств не уменьшил слоя людей, живущих в бедности или даже нищете. Данный слой чувствовал себя вообще не особо причастным к экономическим успехам и чужим на празднике жизни средней и крупной буржуазии. И чилийский и бразильский режимы последовательно ограничивали и угнетали профсоюзное движение, запрещали любые партии социалистического направления. То есть, по сути дела, лишали самые обездоленные группы граждан средств представительства и защиты.
Однако в последние годы существования этих авторитарных режимов многие ограничения на деятельность профсоюзов оказались сняты. Отчасти эти послабления были вынужденными. Например, в 1978–1979 годах в Бразилии бастовало около полумиллиона рабочих промышленного пояса Сан-Паулу. Они требовали не только повышения заработной платы, но и восстановления прав профсоюзов. В Чили профсоюзное и вообще левое движение с начала 1980-х годов тоже стало набирать силу. Обе страны начали демократизацию почти одновременно — в конце 1980-х. Переход от военного правления к гражданскому оказался мирным. Политические системы обеих стран постепенно вернулись к положению, примерно соответствующему тому, что было до военных переворотов.
Важно также отметить, что и в Чили, и в Бразилии, и в Аргентине, и в Уругвае именно в условиях демократизации политических режимов процесс модернизации пошел, если можно так сказать, вглубь. Речь идет о постепенном замещении культа грубой силы правом, о замене отношений господства и подчинения, построенных на скрытом принуждении (то есть «на понятиях», если использовать российский сленг), правовым регулированием равных субъектов. Как пишет Т. Е. Ворожейкина, «модернизация социальных отношений, типа человека и, тем более, политической сферы осуществляется уже после демонтажа авторитарных режимов, в ходе процесса политической демократизации. Этот процесс отнюдь не был подготовлен в недрах авторитарных режимов, как это часто полагают сторонники “разумного авторитаризма”, а, напротив, требовал преодоления многообразных проявлений авторитаризма...»[24].
Выше мы говорили об обеспечении авторитарными режимами условий для технологической и экономической модернизации. Но одним из таких условий — и, вероятно, одним из важнейших — является политическая стабильность с учетом всех ее проявлений. Речь идет об устойчивых, гарантированных законодательством и правоприменительной практикой правил игры для бизнеса, сведения к минимуму забастовочных акций и предсказуемости экономической стратегии правительства.
Насколько именно авторитарные правления способствовали такой политической стабилизации — избавлению обществ от внутренних угроз и созданию климата общественного спокойствия? Этот вопрос вовсе не праздный, поскольку многие кандидаты в диктаторы оправдывали установление режима своей личной власти именно необходимостью защиты общества от радикальных групп, от политического хаоса и угрозы гражданской войны. Собственно, и главная альтернатива, предлагаемая подобными политиками, звучала примерно так: или моя диктатура, или хаос.
На самом деле случаев, когда режим чьей-то личной власти совершенно очевидно оказывался преградой на пути политического хаоса, гражданского конфликта, совсем немного. Генерал Сухарто в сентябре 1965 года действительно подавил — если верить большинству индонезийских источников — мятеж группы прокоммунистически настроенных офицеров, перераставший в полномасштабную гражданскую войну. Правда, сразу после этого верные Сухарто войска, выявляя потенциальных сторонников мятежа, учинили бойню, которая по количеству жертв не уступала войне.
Государственному перевороту и установлению авторитарного режима в Турции во главе с генералом Кенаном Эвреном в 1980 году действительно предшествовал период крайней политической нестабильности — вереница затяжных правительственных кризисов. Каждый кабинет (Эджевита, Демиреля, снова Эджевита) существовал менее года. Правительственная чехарда сопровождалась разгулом экстремистских группировок как левого, так и правого толка. Террористические акты, следовавшие один за другим, влекли за собой сотни жертв. В этих условиях военным во главе с К. Эвреном удалось с помощью близких им СМИ склонить часть общества в пользу идеи стабилизации ситуации с помощью правления военных. Нужно также отметить, что инициаторы переворота сочли нужным предупредить лидеров правительственных партий о возможном взятии военными всей полноты власти в случае, если кризис затянется. Изначально оговаривался и примерный срок такого правления — три года.
В этом случае налицо признаки реальной заинтересованности турецких генералов в поиске выходов из кризиса, выразившиеся в согласовании своих позиций с крупнейшими политиками страны. Хотя единого мнения на этот счет в Турции все равно нет. В ходе правления Эврена и его группы деятельность всех политических партий была запрещена, несколько сотен радикальных организаций было разгромлено, около 500 человек казнено, тысячи граждан оказались в заключении. Сторонникам военных все эти меры казались вполне адекватными. Однако турецкий суд в 2014 году рассудил иначе, приговорив К. Эврена и экс-командующего ВВС страны Т. Шахинкая к пожизненному заключению. Суд пришел к выводу, что аресты и казни большого числа невиновных людей стали результатом нарушения военными Конституции и законов Турции. Тут, правда, следует иметь в виду, что сам по себе судебный процесс, равно как и решение суда, был результатом стремления доминирующей исламистской Партии справедливости и развития и ее лидера Р. Эрдогана ослабить роль армии в Турции. Так Эрдоган рассчитывал создать основу для упрочения собственной власти. И все же вопрос об огромных издержках авторитарных методов, поставленный турецким судом (а до него аргентинским, чилийским и бразильским судами), и есть один из ключевых вопросов при оценке оснований для введения авторитарных правлений.
В подавляющем же большинстве случаев ссылки кандидатов в диктаторы на угрозу общественной стабильности со стороны кого угодно (террористов, экстремистов, радикалов, коррумпированных политиков, непрочных коалиций и т. д. и т. п.) как на причину введения режима личной власти, выглядели лишь как прикрытие иных мотивов. Угрозы явно и сознательно преувеличивались, либо формулировались как потенциальные беды, способные стать реальностью при определенных обстоятельствах, либо просто выдумывались.
Так, в Греции в 1967 году офицеры-путчисты объясняли свои действия тем, что ожидаемый фаворит на ближайших выборах, центрист Папандреу, мог пойти на сотрудничество с левыми силами. В этом они видели признаки масштабного «коммунистического заговора». По официальной версии, в этот заговор были вовлечены как чиновники из госаппарата, так и представители СМИ. Впрочем, никаких доказательств этого так и не было представлено. На Филиппинах в 1972 году президент Маркос объяснял введение чрезвычайного положения необходимостью борьбы с коммунистическими группировками. Уже в 1974 году он легализовал компартию Филиппин, но чрезвычайного положения тем не менее не отменил.
Обращаясь еще раз к Южной Корее, можно вспомнить о некоторых событиях, занимающих важное место в истории страны. Они как раз оказались связаны с ситуациями, когда власти доказывали, что сохранение политической стабильности, необходимой для дальнейшего успешного раз