ибо твердых соратников, либо удобных подставных. Именно такими приемами пользовались лидеры авторитарных режимов Индонезии, Филиппин, Бразилии, Парагвая и некоторых других государств, где в течение нескольких десятилетий проходили выборы с заранее известным результатом.
Российская ситуация практически идентична. Примерно с 2001 года, после того как был установлен контроль президентской администрации над единственным крупным частным телеканалом (НТВ) и, соответственно, сменено его руководство, президент Владимир Путин занял особое привилегированное положение в эфире российского телевидения. С тех пор репортажи с его участием появлялись в каждом новостном выпуске всех каналов, имеющих новостные блоки, а российские телезрители ежедневно наблюдают вождя не меньше восьми раз в день.
В 2008 году, формально подчиняясь Конституции России, Путин не стал в третий раз подряд выдвигать свою кандидатуру на президентский пост, а провел рокировку президентского и премьерского постов, выдвинув на президентскую должность премьера Дмитрия Медведева. Став президентом, Медведев тем не менее все четыре года действовал под плотным и неусыпным контролем лиц из ближайшего окружения Путина. Он использовал президентские полномочия строго в тех пределах, которые были оговорены с Путиным. Более всего, это походило на президентство под патронажем. Такая ситуация, быстро получившая народное название «тандем», в определенной мере напоминала период «максимато» в Мексике в конце 1920-х — начале 1930-х годов: реальная власть в стране принадлежала диктатору Кальесу, сохранившему после окончания своего президентства влияние и определявшего кандидатуры трех следующих президентов, действия которых он контролировал и направлял.
Впрочем, российская история пошла совсем по другому пути — через четыре года Путин вернулся на президентский пост, но уже на шесть лет, которые обеспечили ему конституционные поправки Дмитрия Медведева. Вернувшись, он продолжил достраивать конструкцию своей безраздельной власти.
За четверть века, прошедшую со времени принятия действующей российской Конституции, политический режим в стране менялся и эволюционировал в авторитарную сторону, время от времени приближаясь к разным авторитарным образцам или, наоборот, удаляясь от них. Таких аналогий можно провести множество. Во многом развитие режима зависит от личности и характера президентов и от их окружения. И он (режим) в России твердой поступью с разной шириной шага неумолимо приближался к открытому авторитаризму, но на пороге четвертого срока Путина застыл на перепутье...
Достаточно самобытным российский режим был в 1994–2000 годах, когда авторитарный стиль руководства первого российского президента Бориса Ельцина проявлял себя в контексте достаточно бурной парламентской жизни, обеспечивавшей живую общественную дискуссию по самым разным вопросам внешней и внутренней политики. В отличие от этого периода политический режим Владимира Путина, выстроенный в течение 2000–2014 годов, имел больше общего с так называемыми популистскими латиноамериканскими авторитарными режимами 1930–60-х годов (при Л. Карденасе и его последователях в Мексике и при X. Пероне в Аргентине). Аналогия была особенно заметна в первое десятилетие XXI века, когда быстрый рост цен на нефть вызвал взрывной рост доходов населения. В этой связи следует вспомнить выдвижение Путиным (и его временным патронатным сменщиком Медведевым) ряда амбициозных проектов, имевших социальное значение. Таких, например, как проект по обеспечению каждой российской семьи отдельной квартирой, сопровождавшийся мерами по внедрению ипотечного кредитования. Или так называемые национальные проекты в области здравоохранения и образования. В одном ряду с ними стоят и президентские указы о повышении зарплаты отдельным категориям бюджетных работников. Но в отличие от Латинской Америки, где велика была роль массовых профсоюзов, российские инициативы были в чистом виде инициативами сверху. Российские профсоюзы не играли в них сколь-нибудь существенной роли. Они фактически продолжали советскую традицию государственных профсоюзов и обеспечивали некоторыми своими акциями символическую поддержку власти.
Параллельно этим процессам, отвлекавшим большинство населения от вопросов о существе власти, в 2003–2011 годах происходило последовательное институциональное оформление трансформирующегося российского политического режима. Прежде всего это делалось с помощью искусственно доминировавшей политической партии, быстро превратившейся в «партию власти» и представлявшей собой, по сути, государственную корпорацию, занявшую подавляющее большинство мест во всех представительных органах власти. Фальсификации и подделка результатов любых голосований стали к этому времени рутинной практикой избирательных комиссий всех уровней. Политический плюрализм был законодательно резко ограничен, а роль бюрократических и силовых структур стала возрастать.
Начало экономической стагнации, обусловленной остановкой в развитии политических институтов и падением цен на нефть, ограничило возможности социального маневрирования правящей группы. К этому времени в стране стали нарастать протестные движения, выдвигавшие как политические, так и сугубо экономические требования. В качестве примера можно назвать движения водителей-дальнобойщиков, фермеров и шахтеров с закрывающихся предприятий. Эти движения еще не были достаточно массовыми, чтобы представлять угрозу власти, но уже показали возможности четкого внутреннего структурирования и проявили склонность к политизации.
Начиная с 2012 года российский политический режим по ряду признаков стал все более напоминать родственные ему авторитарные режимы в Белоруссии и Центральной Азии. К их общим признакам следует отнести всемерное укрепление военно-полицейского аппарата, подведение законодательной базы под дальнейшее ограничение конституционных прав и свобод граждан, повышение активности групп, практикующих экстраофициальное насилие (активисты, пользующиеся скрытой поддержкой государства при применении ими методов запугивания и насилия в отношении представителей оппозиции). Подобные черты были свойственны режимам Сухарто и Маркоса в последние годы их существования.
Примерно к 2013–2014 годам развитие экономики страны полностью утратило динамизм, и, естественно, правящая группа утратила интерес к темам технологической и социально-экономической модернизации. В осложнившихся условиях ее внимание переключилось на сохранение status quo. Но для такого перехода требовалось некое серьезное основание, предлог для отвлечения общественного внимания от смены курса и переключения его на обеспечение незыблемости власти. И такой предлог появился. Им стали события на Украине в конце 2013 — начале 2014 года, за которыми последовало присоединение к России территории полуострова Крым и участие в конфликте на Донбассе. Все это вызвало острую международную реакцию, поскольку присоединение новых территорий произошло с нарушением не только внутреннего российского законодательства, но и целого блока российских международных обязательств.
Получилось так, что присоединение Крыма поставило под угрозу всю европейскую политику после Ялтинской конференции 1945 года и создало опасный прецедент государственного самопровозглашения. Поэтому оно получило жесткую оценку в Генеральной Ассамблее ООН, которая в своей резолюции (№ 68/262) подтвердила суверенитет и территориальную целостность Украины в ее международно признанных границах и заявила о непризнании законности какого бы то ни было изменения статуса Автономной Республики Крым и города Севастополя.
В этой связи ряд государств, в том числе США и государства — члены Европейского союза, ввели против Российской Федерации санкции экономического характера. В частности, запреты на инвестиции в инфраструктурные, транспортные, телекоммуникационные и энергетические секторы, на поставку оборудования для этих секторов, а также на оказание для них финансовых и страховых услуг. Под этим предлогом руководство России поставило вопрос о враждебных действиях и враждебном международном окружении страны.
С этого момента внешнеполитический фактор стал играть, по сути дела, ключевую роль во всех изменениях внутриполитической жизни и во всех трансформациях политического режима. Для консолидации и мобилизации значительной части электората стала использоваться четкая пропагандистская установка на внешние угрозы государству. То есть, по сути, была актуализирована тема «страны — осажденной крепости».
Этот опыт вполне сопоставим с опытом ряда авторитарных лидеров, предпринявших крупные рискованные военные акции с целью приращения территории государств и повышения популярности своих режимов.
Так, в 1974 году лидер «черных полковников» в Греции Д. Иоаннидис попытался присоединить к Греции Кипр, используя военные формирования греческой общины острова. В 1975 году индонезийский диктатор Сухарто ввел войска на территорию Восточного Тимора, принадлежавшего Португалии, и вскоре после оккупации объявил о присоединении данной территории в качестве новой провинции Индонезии. В 1982 году по инициативе главы военной хунты Аргентины Л. Галтиери аргентинские войска заняли Фолклендские (Мальвинские) острова, являвшиеся предметом территориального спора между Аргентиной и Великобританией, но находившиеся под британским контролем. В 1990 году иракский диктатор С. Хуссейн за три дня оккупировал эмират Кувейт, объявив его провинцией Ирака. Во всех случаях нападавшие стороны поначалу не встречали серьезного сопротивления и оперативно объявляли о новом статусе территорий (или — в случае с «энозисом» Кипра — о намерении присоединить территорию, идя навстречу воле ее жителей).
Правда, военно-политические последствия всех этих операций серьезно разнились. Греческий и аргентинский диктаторы вынуждены были отказаться от своих геополитических планов, а затем и от власти после вмешательства в конфликт вооруженных сил соответственно Турции и Великобритании. Иракские войска ушли из Кувейта под давлением сил международной коалиции во главе с США, но сам Хуссейн оставался у власти еще 12 лет.