Или, несмотря на любую внешнюю атрибутику, мы все же будем смотреть в корень — на механизм принятия решений? Ведь именно в нем и состоит разница между демократией и не демократией. По крайней мере, юристы, анализируя формы государства, руководствуются именно этим критерием. Когда мы говорим, что главный вопрос всякой конституции, всякой революции и всякого государства — это вопрос о власти, мы имеем в виду как раз механизм принятия решений, который определяется социальной основой власти (широтой круга участников принятия решений в различных формах) и разграничением полномочий между государственными органами (разделением властей и наличием системы сдержек и противовесов). То есть механизм принятия решений не просто «кощеева игла», а основа формы государства. И если под воздействием меняющегося политического режима происходит изменение механизма принятия решений, а следовательно, и конституционной формы правления, то это уже совсем другая история. Собственно, это именно то, что мы фиксируем по отношению к конституционному строю России.
И что нам тогда толку от рассуждений о «частичной (гибридной)», «пустой» или «либеральной» демократии? Эти рассуждения несут в себе очень немного смысла. Демократия как та булгаковская осетрина: она либо свежая, либо тухлая. То есть либо она есть, либо ее нет. Она есть, когда государство доросло до того, чтобы серьезно самоограничить себя в своих желаниях и действиях. И ее нет, когда оно до этого не доросло.
И неважно, каким способом демократию нейтрализовали — подменой конституционных механизмов, созданием институциональных и процессуальных симулякров, внеконституционным ограничением базовых прав и свобод, любыми другими способами. Для анализа важна констатация состояния и выработка способов противодействия (восстановления). А все остальное может и красиво звучит, но особого смысла не имеет. Кроме, пожалуй, failed State (несостоявшегося государства). Этот термин стали применять к самым разным государствам довольно легко, иногда даже вскользь, не слишком задумываясь о его смысле. Но пока еще никто точно не знает, где граница между несостоявшимся государством и управляемой в рискованном и неэффективном ручном режиме страной с гибридным политическим режимом. Если международное сообщество выработает в отношении таких стран хоть какую-то первичную общепринятую дефиницию, это будет важно и нужно.
Что же касается рассуждений политологов о гибридности современных демократий, то от них нам особо не жарко и не холодно. Слова о «благословении гибридности, которая более гибка и адаптивна, чем автократия», о том, что «гибрид, как гусеница, может переползти порог, о который разбиваются автократии в силу того, что он такой мягкий, неопределенный, кольчатый и может имитировать практически любую форму», — чистой воды фигура речи и допущение, не основанное на каких бы то ни было доказательствах. То есть это всего лишь гипотеза, и любой ученый имеет на нее право. Но не более. Нам важнее понимать суть процессов и их перспективу.
Современные авторитарные режимы массово мимикрируют под демократии с помощью имитации демократических институтов и процедур. Это их главная отличительная особенность от исторически изученного авторитаризма. Поэтому говорить, что «имитация — это налог, который диктатура платит демократии», по сути, абсолютно неверно. Это всего лишь институциональное приспособление автократического государства (по Алексею Чеснакову) с персоналистским режимом (по Михаилу Краснову) к условиям выживания.
«В России — автократия. Это факт», — утверждает политолог Алексей Чеснаков. Руководитель программы Фонда Карнеги Андрей Колесников еще более беспощаден в своих оценках. Режим, по его мнению, эволюционировал от попыток авторитарной модернизации к модели русского неоимпериализма и государственного капитализма (70% вклада государства и госкомпаний в ВВП)[59]. И они оба правы. Это полностью подтверждается анализом принадлежности власти и способов ее осуществления в сегодняшней России. С позиции отечественной конституционной действительности весь процесс перехода к такому состоянию уже описан. Именно автократия (самовластие, самодержавие) как форма правления основана на неограниченном и бесконтрольном полновластии одного лица в государстве. Автократия и персоналистский режим не предполагают демократии, в том числе и гибридной. Она при них просто невозможна, поскольку это несопоставимые явления. Любые демократические институты в условиях автократии не могут быть ничем иным, нежели симулякрами (потемкинской деревней). И выборы, и парламент, и партии, и даже такой оксюморон, как организованные государством негосударственные организации.
Да, конечно, гибриды встречаются. Мы наблюдаем, как все реже и реже используются чистые парламентские или президентские модели республик. Они становятся гибридами, потому что так удобнее. Для преодоления этнолингвистического конфликта Бельгия, например, использует семипалатный парламент. Огромную трансформацию в сторону унитаризма или асимметричных федераций претерпел федерализм в его понимании прошлого века. Но это все же формы правления и формы государственного устройства, а не политические режимы. Демократия, повторим, либо есть, либо ее нет.
Автократии на новом историческом этапе никакие не гибридные режимы, а самые что ни на есть настоящие автократии, а значит — не демократии. Термин «гибридный» удобен для красивого наукообразного объяснения происходящего, но он лишь приукрашивает и упрощает восприятие весьма нелицеприятной реальности. Для ученых такой подход неприемлем, поскольку меняет истинную картину исследуемого явления. Так что точнее было бы называть этот и подобные ему режимы имитационными недемократическими.
Суть этих режимов состоит в недемократическом изменении форм и каналов доступа к управленческим позициям, которые всегда определяются целями и задачами политических элит. В условиях демократических или открыто авторитарных режимов эти формы и каналы могут иметь вариации, но в целом они очевидны. При их форматировании демократические режимы руководствуются определенным набором непререкаемых и постоянно развивающихся через общественную (общегосударственную) дискуссию ценностей и смыслов, направленных на максимальное достижение консенсуса в обществе при условии регулярной сменяемости власти. Официальные авторитарные режимы, напротив, максимально сужают простор для такой дискуссии, безальтернативно подменяя при принятии решений взгляды и представления разных членов общества представлениями и взглядами узкого круга лиц. Имитационные недемократические режимы создают специальные условия для поддержания видимости общественной дискуссии, которая на самом деле отсутствует. Решения принимаются узким кругом лиц при искусственно-недостоверном, псевдолегитимном одобрении их институтами-симулякрами и жестко-репрессивно навязываются обществу.
Поскольку институционально такие режимы подпадают под определение демократических, но по своей сути (по целям, задачам и методам власти) ими не являются, нам необходимо их дифференцировать в том числе через понимание того, как они влияют на конституционную действительность, то есть научиться ставить диагноз любому меняющемуся режиму на основе анализа конституционной действительности. И если анализ трансформации конституционной действительности является одним из методов, с помощью которого мы сможем вооружить ученых других специальностей материалом, необходимым для выявления первых признаков превращения демократического режима в имитационный, то нам вряд ли следует упускать такую возможность. Ровно так, как утверждал 250 лет назад французский философ Клод Адриан Гельвеций: «Знание некоторых принципов освобождает от необходимости знания многих фактов»[60]. Применительно к нашему случаю это означает, что при понимании того, к каким последствиями приводят (могут привести) те или иные конституционные трансформации, нам не нужно будет долго наблюдать и фиксировать их, поскольку выявленные закономерности уже будут налицо.
Глава 13Имитационные политические режимы как новая политико-правовая реальность
Россия вовсе не уникальна в своей конституционной трансформации, приведшей к изменению политического режима. Как уже говорилось, практически все ее элементы хорошо известны и больше всего напоминают Мексику времен Институционно-революционной партии, созданной генералом Плутарко Элиасом Кальесом в 1928 году и правившей в Мексике до 2000 года. Лауреат Нобелевской премии по литературе 2010 года Марио Варгас Льоса назвал этот период в истории Мексики «совершенной диктатурой». В основе политической устойчивости мексиканского режима тоже лежала скрупулезная последовательная легитимация авторитарного, по существу, режима через систему формально демократических институтов. Выборы президента страны носили характер плебисцита, а определение кандидатуры преемника входило в так называемые экстраконституционные полномочия действующего президента и осуществлялось им единолично. Через правящую партию исполнительная власть до конца 1980-х годов устойчиво контролировала от трех четвертей до двух третей конгресса, что достигалось рутинной практикой избирательных подлогов. Президентская власть функционировала как автономная и самодостаточная сила, полностью господствовавшая в политике и обществе. Правящая партия концентрировала и монополизировала все административные ресурсы. Остальные политические партии были или маргинализованы, или представляли собой более или менее явные креатуры правящей партии, призванные обеспечивать видимость многопартийности. Федеральная исполнительная власть полностью контролировала губернаторов штатов, несмотря на их формальную выборность. Кстати, и экономическим основанием проекта была импортозамещающая индустриализация, создание национальной промышленности и защита внутреннего рынка от конкуренции иностранного капитала и товаров