[61].
В той или иной мере подобным трансформациям подверглись многие из постсоциалистических стран, которые после крушения системы социализма вместе с бывшими республиками СССР вступили, казалось бы, на современный демократический путь развития. Большинство из них присоединились к европейской Конвенции о защите прав человека и основных свобод, поменяли конституции и постепенно начали адаптировать свои правовые системы вместе с правоприменительной практикой к новому состоянию. Но за прошедшие четверть века сильно вперед ушли далеко не все из них, вернее мало кто (в том числе в определенной степени даже те страны, которые были приняты в ЕС).
Американские ученые утверждают, что спустя четверть века распад Советского Союза вообще выглядит как антидемократизационное (то есть противоречащее проходившей демократизации общества) событие. Перед его крушением Михаил Горбачев всего за шесть лет сумел почти полностью освободить СМИ, запустить конкурентные выборы и покончить с политической монополией КПСС. «В пределах нескольких лет национальная переоценка ценностей привела к переосмыслению некоторых из коренных устоев страны: однопартийная диктатура, государственная собственность на экономику; отношения с внешним миром; законность контроля Советского Союза над Восточной и Центральной Европой и контроля Москвы над союзными республиками. Приток новых идей и идеалов породил голод на свободу печати и слова, свободу выборов, на права человека, частную собственность, гражданское общество, независимое от государства. Судя по опросам общественного мнения и, что более важно, судя по тому, как миллионы россиян голосовали в ходе все более свободных выборов с 1989 по 1991 год, это, судя по всему, был один из самых коротких успешных периодов национальной интеллектуальной и нравственной переориентации в современной истории»[62]. Но после того, как Советский Союз распался на 15 независимых государств, эта тенденция прервалась и даже повернула в обратную сторону[63].
Поэтому Екатерина Шульман права — нет ничего актуальнее в современной политической науке, чем изучение политических режимов, возникших в этих странах. Терминов для них имеется множество, что отражает неустоявшийся характер предмета исследования: нелиберальные демократии, имитационные демократии, электоральный авторитаризм, нетираническая автократия.
У этих режимов есть и другие дефиниции, кроме названных Шульман. Например, американский политолог Генри Е. Хейл[64] называет их патроналистскими, английский экономист Эбби Иннес[65] — режимами партийного захвата государств. The Economist Intelligence Unit на основе индекса демократии выделяет среди этих режимов полные демократии, ущербные демократии, гибридные режимы и авторитарные режимы[66].
Михаэл Браттон и Николя Ван де Валь называют такие режимы неопатримониальными[67]. Этот термин, изначально использовавшийся для характеристики политических режимов «стран третьего мира» (Гаити, Филиппины, Кот-д’Ивуар и другие государства Азии, Африки и Латинской Америки), с течением времени начал применяться для характеристики бывших социалистических стран и тех государств, которые вместо обеспечения устойчивости реформирования демократических институтов пошли по пути выстраивания неформальной системы политического патронажа. Считается, что этот термин происходит от концепта патримониального государства М. Вебера, который снова стал актуален для объяснения особенностей политического развития государств на рубеже XX–XXI веков. Патримониальный режим означает особый тип политического господства, которое основано на центральном положении фигуры политического лидера. Классическое веберианское прочтение патримониального государства предполагает отсутствие различий между публичным и частным секторами, поскольку публичные дела являются личным делом «патриарха», так или иначе относятся к его вотчине. Неопатримониальные государства отличаются от патримониальных тем, что неопатримониальные режимы поддерживают фасад модернизации, легитимности, рациональности и профессиональных бюрократических структур[68].
Браттон и Ван де Валь, как и Шульман, в той или иной степени имеют в виду 35 из 80 государств, образовавшихся на политической карте Евразии после распада мировой системы социализма[69]. Еще больше доля таких стран на территории Европы — 22 из 50, то есть почти половина. Согласитесь, что это очень много и более чем достаточно для анализа. Мы будем, как уже договорились, называть такие режимы имитационными, поскольку именно имитация (полная или частичная) привычных и понятых миру демократических институтов является их главной отличительной чертой. Имитационный характер режимов отмечается не только на профессиональном, но и на бытовом уровне самыми разными людьми. Кинорежиссер Андрей Кончаловский свидетельствует: «Сейчас очевидно: имитируется все — и государство, и оппозиция, и все гражданские институты, и все государственные вертикали»[70]. Ту же точку зрения высказывает художник-акционист Петр Павленский: «Россия — это царство-бутафория. Со стороны власти я вижу имитацию, как во время социалистического строя. В СССР была имитация социалистического государства, а сейчас идет имитация демократического строя»[71].
К сожалению, мы вынуждены констатировать, что имитационные (полностью или частично) политические режимы стали той новой политической реальностью, которую невозможно игнорировать ни в международных отношениях, ни в развитии современных демократизационных процессов в мире. Да, конечно, новый евразийский авторитаризм мягче сегодняшнего китайского режима или, например, режима Саудовской Аравии. Он не так жесток и кровав, как в диктатурах, в том числе в СССР догорбачевского периода или в Чили при Пиночете. Автократии XX века состояли на 80% из насилия, на 20% из пропаганды, а современная, новая автократия на 80% состоит из пропаганды и на 20% из насилия. Это не просто так. Главными опорами режима становятся, грубо говоря, обман и телевизор[72]. Но тенденции динамики среднестатистических уровней состояния защиты политических прав человека в небалтийских постсоветских странах[73] за весь период с 1991 года, зафиксированные Freedom House, свидетельствуют о том, что чистое движение к авторитаризму в них было пусть и не таким значительным, но абсолютно устойчивым. Поэтому нужно понимать, что в любой момент ситуация может стать резко хуже. Модель Туркменистана и Узбекистана, уже давно имеющих жестко репрессивные правительства, вполне может расползтись вширь.
Поэтому для превентивной оценки угрозы такого расползания было бы хорошо понимать, откуда подобные режимы берутся, где их истоки. Названий этих режимов много, равно как и версий их происхождения. Правда, далеко не все из них убедительны. Например, значительная часть иностранных специалистов по России винит во всех антидемократических проблемах ее авторитарного президента Владимира Путина. Но постсоветские политические системы, похожие на сегодняшнюю российскую, на самом деле появились еще тогда, когда за пределами Санкт-Петербурга никто даже не слышал о человеке по фамилии Путин.
Кроме этого, почему-то именно в Евразии вдруг одновременно обнаружилось очень много нелиберальных президентов. Что это — просто печальное совпадение или причина в другом? Ведь даже те президенты, которые изначально считались демократами, впоследствии использовали авторитарные методы правления. Например, Эдуард Шеварднадзе, который принимал активное участие в прекращении холодной войны и в демократических реформах при Горбачеве, диссидент Звиад Гамсахурдия, бывший диссидент президент Армении Левон Тер-Петросян или президент Кыргызстана Аскар Акаев — ученый, который сделал свою карьеру вне аппарата Коммунистической партии и изначально рассматривался как великая демократическая надежда страны. Получается, что лидеры, вышедшие из столь разных слоев элиты, оказались в итоге в одном недемократическом лагере. Почему? Еще одно предположение — во всем виноват экспорт самодержавия (любых других идей или практик) из России на соседние территории. Однако эта позиция опять-таки никак не объясняет, почему некоторые постсоветские страны имеют более высокие, чем в России, уровни авторитаризма. И хотя тенденции к авторитаризму после распада СССР являются общей региональной нормой, все же можно выделить группу стран с более высоким уровнем политической закрытости. Это Россия, Армения, Азербайджан, Белоруссия и еще пять среднеазиатских государств, среди которых два (Узбекистан и Туркменистан) вплотную приблизились к тоталитарному порогу режима. В то же время в Украине, Молдове и Грузии уровень открытости значительно выше.
Если это проблема так называемого ресурсного проклятия, то почему в одном авторитарном ряду стоят бедные ресурсами Беларусь и Таджикистан и нефтехимически богатые Россия и Казахстан? Если же причиной является слабое экономическое развитие, то, опять-таки, почему авторитаризм прогрессировал одновременно с постсоветским экономическим ростом? И почему некоторые из беднейших стран региона (Грузия, Кыргызстан, Молдова и Украина) оказались более демократическими?
Еще одна логически ожидаемая часть исследуемого пазла — это коррупция. Почему коррупция так упорно распространена в Евразии? И почему другие, пусть даже несовершенные, но энергично развивающиеся демократии были в состоянии процветать даже в пораженных коррупцией местах (например, в Индии)?