Не найдя достоверных ответов на все эти «почему», Генри Е. Хейл делает вывод, что серебряный юбилей новой Евразии омрачается сочетанием патронализма и президентской формы правления, которые были бы еще более разрушительными для демократического развития, если бы не влияние ЕС и случайные непрезидентские конституции нескольких постсоветских стран. То есть речь идет о неких «метаусловиях», своеобразной матрице, влияющей на демократическое строительство, о которых рассуждают не только американские специалисты, но и российские ученые[74].
Патронализм по Хейлу — это такое «социальное равновесие, в котором люди организуют свою политическую и экономическую деятельность не на основе свободной конкуренции, а на системе личных связей, прежде всего путем персонализированного обмена конкретными поощрениями и наказаниями, без каких-либо принципов или идеологических убеждений. В таких обществах, как правило, превалируют личная дружба и семейные узы, которым сопутствует слабый правопорядок, повсеместная коррупция, низкий социальный капитал, патрон-клиентские отношения и повсеместное кумовство. Собственно, все то, что социологи называют “родовой” или “neopatrimonial” формой господства»[75]. И отчасти это действительно так. Алгоритм действий по принципам «ты — мне, я — тебе» и «хочу казню — хочу милую» для России норма. Похоже, что даже президента США Дональда Трампа в обвинениях контактеров его окружения с российскими адвокатами подвела именно эта российская «норма» поведения. Когда адвокат Наталья Весельницкая, действуя в интересах своего клиента на территории другого государства, пыталась решать вопросы привычными ей методами — через связи и политическое посредничество, которое во всем мире называется политической коррупцией[76].
На самом деле это чисто монархическая традиция[77]. Русский государствовед В. Ивановский говорил, что одним из преимуществ государя является «свобода от подчинения общим законам по правилу princes legibus solutus est, и как следствие отсюда безответственность монарха составляет прерогативу представителей монархической власти не только в государствах абсолютных, но и в конституционных. Это объясняется тем положением, что монарх есть источник всякой власти: что власть всех учреждений, как административных, так и судебных, заимствуется от него и что поэтому в государстве нет таких учреждений, которые были бы компетентны судить государя. Для него существует лишь суд истории и его собственной совести»[78].
В России монархия называлась самодержавием. Не абсолютной монархией, нет. Самодержавие отличалось от абсолютной монархии еще большим уровнем абсолютизма и всевластного произвола при сокращении влияния на него любых внутренних сил, помноженного на величину территории страны и разнообразие населяющих ее народов. Большинство российских дореволюционных историков и представителей государственно-юридической школы (Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, В. О. Ключевский, Б. Н. Чичерин, К. Д. Кавелин) отмечали надклассовый характер российского самодержавия, что означает его несвязанность позициями и мнением любых внутренних сил. В качестве особенности российского самодержавия XIX века Ключевский выделял два параллельных интереса — постройку европейского государственного фасада и самоохрану династии. То есть практически ровно то, что мы наблюдаем сегодня в России и в ряде стран Центральной Азии. Правда, называют явление уже по-другому — политическим персонализмом[79].
Современные конституционные принципы, в том числе принцип сменяемости власти в сочетании с четкой целью эту власть непременно удержать, приводят к когнитивному диссонансу. В итоге, когда консенсус европейского фасада и возможности оставаться у власти не может быть достигнут в существующих правовых условиях, координаты этого фасада ломаются под сиюминутное властное (личное, родовое, корпоративное) желание и создается новая правовая реальность при сохранении ее внешней оболочки. Собственно, это как раз то, что мы называем имитационной конституционной трансформацией. Сосредоточение политической власти в руках института личности, а значит, девальвация парламентаризма, притом что этот институт еще и огражден практически от всяких сдержек и противовесов, неизбежно порождает единственную опору для проведения политики — бюрократию[80]. Хотя... Режимы приходят и уходят, а бюрократия вечна. И именно бюрократия в целях самосохранения начинает прикладывать все возможные усилия к тому, чтобы убедить народ, что альтернативой единовластию, то есть бесконтрольному единоличному правлению, является лишь смута. Поэтому абсолютно прав профессор Краснов — это не патриархальные взгляды общества востребуют персоналистский режим, а персонализм консервирует патриархальные отношения в обществе и патриархальный взгляд общества на устройство власти[81].
Но в современном мире невозможно быть успешным и конкурентоспособным, действуя в самодержавной системе координат. Потому что цели системы сосредоточены не на развитии, а на удержании власти. И следовательно, она основана не на профессиональной конкурентоспособности, а только на личной преданности или искусственной лояльности, которые обеспечивают достижение цели. Такой подход является безусловным залогом неэффективности деятельности каких-либо институтов и государства в целом. Он приводит к вырождению кадров, снижению уровня жизни, гражданскому протесту и в итоге к неизбежному краху. В таких условиях российская поговорка о том, что привычка — вторая натура, не работает. Люди довольно быстро меняют свои привычки, когда им становится неудобно жить. И тогда стереотипы поведения, даже «впитанные с молоком матери», ломаются, сменяясь на другие. Поэтому говорить о патронализме как о роковой неизбежной причине современных авторитарных режимов можно в пределах одного — максимум двух поколений. Дальше это не работает. Плохой пережиток при современных скоростях и уровне информационного обмена закономерно эволюционно отмирает.
Есть вполне обоснованные сомнения в том, что традиция патронализма в одиночку способна обеспечить существование имитационных политических режимов. Ведь все без исключения страны, в той или иной мере совершившие сегодня поворот к авторитаризму, начинали строится на вполне современных демократических конституционных принципах. Но у всех у них, как уже говорилось, ситуация с возвратом к авторитаризму неодинаковая. Поэтому Генри Е. Хейл уточняет свое предположение о патронализме как об основной причине имитационных режимов выводом о том, что наиболее активное развитие авторитаризма происходит в странах с президентской формой правления, в то время как парламентские республики таких результатов не показывают[82]. Эту же идею выдвигает и профессор Краснов[83].
Парадоксально, но постсоветский президентализм — это продукт эпохи позднего Горбачева, когда лидер СССР сам искусственно создал свое однократно не избираемое президентство в попытке сохранить политический контроль над инициированными им демократическими процессами (по версии Хейла). Хотя есть весьма обоснованные предположения, что причины этого лежали в несколько другой плоскости и носили скорее патроналистский характер[84]. В любом случае тогда на III съезде народных депутатов СССР в марте 1990 года вопрос об учреждении должности президента вызвал не только оживленные прения, но и острую политическую конфронтацию. Ведущие советские юридические авторитеты в течение двух дней уговаривали депутатов согласиться с предложением о включении соответствующих норм в Конституцию, апеллируя при этом к некоему вакууму власти, к необходимости усиления контроля за реализацией законов и укрепления союзного центра. И в итоге с трудом, но уговорили[85].
В результате это простимулировало большинство из 15 советских социалистических республик завести себе своего собственного президента, чтобы торговаться с центром за лучшие условия «бракоразводного процесса» с СССР. После крушения Союза парламентскую модель избрали лишь три бывшие республики СССР — Эстония, Латвия и Литва. Остальные предпочли полупрезидентскую конституционную модель. В 2000 году от полупрезидентской в пользу парламентской конституционной модели отказалась Молдова, озаботившись четко обозначившейся авторитарной тенденцией. В 2010 году после революционных потрясений, закончившихся свержением режима К. Бакиева, к Вестминстерской модели перешел Кыргызстан.
Обе эти «перемены участи» наталкивают на весьма любопытный вывод. Оказывается, серьезные экономические трудности далеко не всегда подразумевают необходимость «жесткой руки» и, как следствие этого, авторитарный режим. Молдавия была беднейшей республикой СССР, на сегодняшний день Молдова — беднейшая из европейских стран. Экономические показатели, ресурсообеспеченность и уровень жизни в Кыргызстане также весьма невысоки. Тем не менее две беднейшие бывшие советские республики в итоге отказались от полупрезидентской конституционной системы и перешли к парламентской модели. По данным Freedom House, в обоих государствах незамедлительно стала наблюдаться постепенная демократизация политического режима. По данным на 2012 год, в Молдове политический режим переходного типа. В Кыргызстане также наблюдается ярко выраженная положительная динамика: если в 2009 году Кыргызская Республика была страной с консолидированным авторитарным режимом, то в 2013 году ее политический режим уже характеризуется как полуконсолидированный авторитаризм