[86].
Тем не менее к началу 2000-х годов в большинстве постсоветских государств были напрямую избраны президенты, которые постепенно консолидировали в своих руках власть, в том числе и даже в первую очередь для укрощения парламента с целью создания мощного механизма своего переизбрания или передачи власти физическим или политическим наследникам. Престолопреемство, в свою очередь, привело к тому, что политика стала борьбой внутри сети личных связей, а не между формальными институтами и реальными политическими фигурами, то есть превратилась в имитацию политики.
Стремление к расширению президентских полномочий свойственно отнюдь не только посттоталитарным странам. Поскольку президент получает «мандат на власть» из рук народа, ему становится «тесно в представительской и символической мантии». Он стремится расширить свое влияние на все публично-властные институты и на все сферы публичной жизни. Это явление универсальное. Яркий тому пример — Франция. Почти вся история Пятой республики — это история попыток (часто успешных) расширить пределы президентской власти, прежде всего посредством президентского же толкования конституционных норм[87].
Аналогичные конституционные манипуляции наглядно показаны в докладе о состоянии конституционного строя России. Изначально заложенная в Основном законе страны модель потенциального использования суперпрезидентской формы правления (президент выведен за рамки системы разделения властей, но при этом является органом, определяющим основы внутренней и внешней политики и обладает широким кругом полномочий по отношению ко всем остальным ветвям власти) подтверждает гипотезу Дюверже. В рамках демократической конституции с заложенной в ней потенцией монополизации власти действительно возможно изменить и форму правления, и политический режим. Но этого могло и не произойти, поскольку процесс трансформации зависел исключительно от воли и целеполагания элит.
Профессор М. А. Краснов провел блестящее сравнительное исследование о корреляции между конституционной конструкцией власти и укреплением режима личной власти, приводящей к смене политического режима и имитационным конституционным трансформациям, в 11 постсоветских странах. В этой работе анализируется уровень авторитаризма в бывших республиках СССР, имеющих либо президентскую (Азербайджан, Таджикистан и Туркменистан), либо полупрезидентскую, или смешанную (Армения, Грузия, Беларусь, Казахстан, Кыргызстан, Россия, Узбекистан, Украина), форму правления. В отличие от Латвии, Молдовы и Эстонии, в которых установлена парламентская форма правления, обычно не продуцирующая вождистского стиля властвования[88], поскольку президенциализм[89] сам по себе является существенным фактором формирования авторитарных режимов, особенно в условиях неразвитых демократических традиций.
Итогом исследования был ответ на вопрос, подтверждается ли гипотеза о зависимости политического режима от институционального дизайна. Ответ таков: «Конечно, нельзя утверждать, что конструкция власти, предполагающая активное включение парламента в политическую жизнь, означает, что такой парламент обязательно будет сдерживать стремление президента к авторитарному стилю правления. Тут как раз многое зависит и от лидеров парламентских партий, и от политической культуры общества. Но и сама конституционная модель не должна препятствовать возможности существовать иным, помимо президента, политикам и предоставлять в их руки средства, ограничивающие авторитарные поползновения главы государства». То есть не сама форма правления определяет уровень концентрации власти. Его определяет политическая культура общества в условиях такой конституционной модели, в которой недостаточно жестко сформулированы препятствия для авторитаризма. Уродства — по Краснову — не предопределяются институционально. Институционально для них только создается благоприятная почва[90].
Но даже если конституционная модель несовершенна в плане создания такого блока, бывают ситуации, которые опровергают гипотезу Дюверже и скорее подтверждают позицию Хейла о значении президентализма в странах с традиционно патроналистскими обычаями делового оборота. Это пример Украины, где, в отличие от России, все демократические и антидемократические процессы происходили не на подконституционном, а строго на конституционном поле в рамках борьбы за форму правления. Внеконституционные методы трансформации не применялись. В рамках одной и той же конституции даже при желании элит смена политического режима была невозможна. Демократия и авторитаризм варьировали исключительно вместе с формой правления.
Немного подробнее об этой истории, поскольку в таком контексте ее еще никто не рассматривал. Дело в том, что за 20 лет с момента принятия в июне 1996 года Конституции Украины, изначально смоделированной по форме правления как смешанная президентско-парламентская республика, основные политические конфликты так или иначе возникали именно по вопросу о форме правления, поскольку именно она определяла уровень демократизации страны. В том числе в ходе так называемой оранжевой революции произошел переход от смешанной президентско-парламентской формы к чисто парламентской (это и есть то, что называют Конституцией 2004 года). Тогда Законом Украины от 8 декабря 2004 года № 2222-IV в Конституцию был внесен достаточно большой список поправок. Помимо увеличения срока полномочий Верховной рады с четырех до пяти лет, значительные изменения коснулись распределения полномочий между президентом и парламентом. Полномочия президента, данные ему Конституцией 1996 года, были существенно ограничены: введено ответственное правительство (назначаемое парламентом); президент был лишен права вето на законы о поправках в Конституцию; в случае досрочного прекращения им своих полномочий исполняющим обязанности президента теперь становился не премьер-министр, а председатель Рады.
То есть речь шла о борьбе против монополизации государственно-властных полномочий в одних руках, столь характерной для большинства постсоветских государств, и наоборот. Неслучайно первое, что сделал Виктор Янукович, придя к власти в 2010 году, — инициировал с помощью подконтрольной ему фракции в Верховной раде запрос в Конституционный суд о легитимности этой редакции Основного закона. И преуспел в этом, поскольку суд сумел найти процедурные нарушения в голосовании за конституционные поправки 2004 года. Таким образом, он вернул конституционную редакцию 1996 года, по которой президентские полномочия были кратно шире, нежели в варианте 2004 года. Это решение и его порядок стали предметом рассмотрения Венецианской комиссии, которая сделала вывод о наличии серьезных недостатков в системе сдержек и противовесов украинской конституционной модели, позволяющей использовать конституционный текст как площадку для политической борьбы[91].
Вопрос о форме правления, о коллегиальности и прозрачности власти вновь со всей остротой возник в ходе противостояния зимой 2013/14 года. 20 февраля в столкновениях в Киеве погибло 77 человек. 21 февраля лидеры оппозиции вынудили президента подписать соглашение «Об урегулировании кризиса в Украине», в котором был обозначен жесткий временной промежуток (48 часов) для восстановления действия Конституции Украины 2004 года. Позже в своем телеинтервью Янукович назвал такое решение государственным переворотом, хотя переворота никакого не было — речь шла о возврате к парламентской республике (подробнее в приложении 1).
Как известно, Украина — страна с очень глубокими патроналистскими корнями. То есть получается, что патроналистская демократия возможна? Похоже, что так, поскольку она существует и в других частях мира, особенно там, где опирается на непрезидентские конституции или имеет сильные международные связи и рычаги влияния. Иными словами, path dependence — эффект колеи, зависимость будущего развития от выбранных ранее стандартов или правил — не является роковой неизбежностью, предопределяющей специфику нового пути, а все апелляции к ней есть не что иное, как оправдание отказа двигаться вперед.
В итоге Грузия, Кыргызстан, Молдова и Украина избежали нового витка авторитаризма. Но, как и Индия, все эти страны, как правило, тяжко обременены грузом коррупции и других проблем, которые трудно искоренить. В меньшей степени, но не свободны от этих проблем и три постсоветские балтийские страны (меньше всех Эстония). Их более низкий уровень постсоветской зависимости обусловлен, во-первых, тем, что они стали частью СССР с уже сложившимися и хорошо отработанными не патроналистскими, а парламентскими традициями, от которых даже в условиях советской формы правления они не отказались до конца. Во-вторых, эти страны находились в составе СССР на 40 лет меньше, чем другие. В-третьих, из всех республик бывшего СССР только этим трем странам было разрешено присоединиться к эксклюзивному клубу Евросоюза, который показал реальную возможность воспрепятствовать восстановлению антидемократических практик, как и в других государствах Центральной и Восточной Европы (включая румынский президентализм). Хотя последние тенденции, в том числе в Венгрии и Польше, показывают, что влияние ЕС не всегда является панацеей.
М. А. Краснов считает Украину исключением из всех постсоветских стран. Тем не менее именно Украина опровергает позицию политолога Григория Голосова, который утверждает, что «демократия выживает не там, где ее любит народ. Как элита, так и массы могут мириться с демократией, относясь к ней без симпатий. Но вот без разумного институционального устройства демократия выжить не может: как и любой механизм, она скоро ломается при наличии конструктивных недостатков»