[92]. В случае с Украиной мы являемся живыми свидетелями того, как страна, имеющая в анамнезе все те же проблемы, что и остальные постсоветские государства, сумела за 20 лет построить достаточно эффективное гражданское общество, регулярно уберегающее ее от авторитаризма и от имитации демократии. В этом ее действительная исключительность. И это дает надежду на то, что та же сила будет стоять на страже украинской демократии впредь, подавая пример соседям.
Специфика украинской демократии наводит на мысль, что у имитационных политических режимов есть еще одна основа, столп, на котором покоится все это странное государственно-архитектурное сооружение. Причем похоже, что на причинно-следственных весах эта основа вполне может перевесить все остальные, поскольку патронализм и президентализм — явления институционального порядка, а эта касается людей (в том числе элит) и их восприятия мира. Один из самых влиятельных философов науки XX столетия Карл Поппер писал: «Проблема улучшения демократических институтов — это всегда проблема, стоящая перед личностями, а не перед институтами»[93]. Да, конечно. Но не просто и не только перед личностями. В первую очередь перед личностями, составляющими политический класс или являющимися лидерами общественного мнения.
О чем идет речь? Как уже говорилось, все страны, находящиеся в зоне риска возвратного авторитаризма, конструирующие имитационные политические режимы, — это постсоциалистические страны, которые после крушения системы социализма вместе с бывшими республиками СССР попытались вступить на современный демократический путь развития. Они поменяли свои конституции, наполнив их современным гуманистическим содержанием и демократическими принципами устройства государства. Многие из них присоединились к европейской Конвенции о защите прав человека и основных свобод и начали адаптировать свои правовые системы к их новому состоянию. Однако одно дело одномоментно вписать все эти сложнейшие политико-правовые ценностные категории в юридические акты, пусть даже самой высокой силы (нормативизировать их[94]), и совсем другое — воспринять эти ценности, пропустить через свое сознание и взять на вооружение в повседневной жизни, доведя такую ситуацию до каждого рядового исполнителя. То есть сформировать специальное правосознание, основанное на ценностях, которые не могли сформироваться в условиях прежней правовой системы[95].
«Действительно, в любом государстве можно сочинить документ под названием “конституция”. Но далеко не везде это будет означать создание конституционного строя, главным отличием которого является институциональное отсутствие полновластия какого-то одного института. Другими словами, конституция — это не только и даже не столько фиксация определенного положения вещей, сколько “клетка”, в которую общество помещает публично властные институты», — пишет профессор Краснов[96]. При этом роль общества вовсе не сводится только к выборам, когда, исполнив свой гражданский долг, избиратель политически засыпает до следующей кампании. В такой ситуации граждане становятся населением, нужным власти только на определенное время для пролонгации своих полномочий. Конструктивное взаимодействие государства и гражданского общества происходит постоянно исходя из посылки, что работодателем государства является именно общество и именно оно вправе оценивать не только качество предоставляемых государством услуг, но и правильность трактовки властью конституционных ценностей в ее повседневной деятельности.
Приоритет прав человека, их неотчуждаемость и пределы ограничения, ценность человеческой жизни, человеческого достоинства и условий развития личности, разделение властей в условиях системы сдержек и противовесов, регулярная сменяемость власти, честные и справедливые выборы, правовое государство, верховенство права как ограничение правом государства, правовые и неправовые законы, правовая определенность и предопределенность, ценность доброй воли в исполнении обязательств и добросовестность любых государственных действий, ценность мира и нерушимости границ — все это[97] представляет собой огромный пласт знаний и опыта реализации сложнейших системных ценностей, выработанных и воспринятых значительной частью человечества.
Тогда той же самой частью человечества было осознано, что одного только экономического и геополитического единства интересов недостаточно — для прочности сообщества народов Европы требуется единая система ценностей. На ней и был основан Евросоюз. И, как оказалось, именно эти ценности принесли процветание и развитие. Но, повторяем, это огромный объем знаний. Абсолютно новых знаний для тех, кто, не пройдя этого пути, взял себе уже готовое и невыстраданное.
Новые государства, формализовав в основных документах все эти ценности и подписав международные обязательства об их выполнении, не успели понять и по-настоящему освоить совершенно непривычный для них новый понятийно-ментальный контент принятого и подписанного. В том числе даже смыслов своих собственных конституций. Чудес, к сожалению, не бывает. Путь познания — один из самых сложных и трудоемких. Процесс познания, происходящий в голове каждого отдельного человека, всегда есть результат диалога из осмысления познаний разных людей и их мнений. И тогда происходит переход количества в качество, этакое массовое прозрение. Путь в любом случае должен быть пройден. Длиннее или короче, труднее или легче, быстрее или медленнее. То есть все сформулировано и подписано, но не понято, а жизнь продолжается. И поэтому некоторые пошли по своему привычному пути так, как знали и умели. Только путь оказался в другую сторону. А чтобы не потерять лицо перед международным сообществом, началось искусственное приспособление формализованных законом и международными обязательствами рамок под свои понятные, обыденные представления о должном и сущем. В этом, собственно, и кроется главная причина конституционных трансформаций и появления имитационных (гибридных «нелиберальных» или псевдодемократических) режимов.
Наверное, с самого начала следовало предполагать возможность подобного развития событий. Действительно, четверть века назад ни массовое профессиональное сообщество, ни наука, ни элиты (по крайней мере, в России) не были в должной мере готовы к повседневным последовательным системным переменам. Этих знаний в стране просто не было или было чрезвычайно мало. Этому не учили в школах и институтах, родители не рассказывали об этом детям, об этом мало писали СМИ.
Вот как характеризует советскую юриспруденцию профессор А. А. Иванов:
«После жестокого Сталинского 30-летия, когда идеалы права бесцеремонно попирались, а юристов постоянно репрессировали, наступил период относительной стабильности, в который стало возможно дискутировать о правовых понятиях, пусть и в рамках марксистско-ленинского учения. Тогда в научных журналах и на различных конференциях прошли целых две (!) дискуссии о системе права, а крупные юристы, пережившие “лихие” годы, начали выпускать монографии, в которых давали свои трактовки фундаментальных правовых категорий.
Конечно, “советизация” юридического образования уже давала о себе знать. Многие ученые перестали следить за развитием правовых взглядов в “капиталистических”, как их тогда называли, странах, да часто и не имели такой возможности, не зная иностранных языков и не имея доступа к иностранным источникам. Поездки за границу были резко ограничены, иностранные журналы и книги свободно выписывать было нельзя, поэтому системных знаний об иностранном праве почти никто не имел. “Железный занавес ” в СССР делал иностранные языки ненужными, лишал стимулов к их изучению.
Вместо знаний из области сравнительного правоведения советская юриспруденция была густо замешана на марксистко-ленинском учении, которое употреблялось к месту и не к месту. Это был своего рода общественный дискурс тех лет, тем более что все остальное считалось пропагандой буржуазных взглядов, в которых никто толком не разбирался. Одни и те же цитаты классиков подвергались разной интерпретации, использовались как доказательство противостоящих друг другу точек зрения и концепций. В этом смысле советская юриспруденция мало чем отличалась от религиозной деятельности. Примерно то же делали и делают толкователи Торы или Корана»[98].
Говорят, что варварство лечится образованием и культурой. Это так. Но 25 лет для искоренения «варварства» в такой большой стране явно мало, особенно в отсутствие нужного количества учителей. Только, пожалуй, сейчас, четверть века спустя, в России подготовлено некоторое, хотя пока еще явно недостаточное количество специалистов, понимающих и умеющих трактовать демократические ценности и смыслы. Но, увы, сегодня эти специалисты мало востребованы сообществом, допущенным к принятию государственно-властных решений, — так называемой политической элитой. Отсюда следует, что дело не только в том, чтобы просто образовать какую-то часть населения. Для проведения, удержания и охраны курса последовательной демократизации нужно понимание и убежденность в нем политических элит. А политические элиты, в отличие от элит настоящих, лучшей, отборной частью общества на самом деле являются далеко не всегда.
Горбачев и Ельцин, осуществившие демократический прорыв в СССР и России, во времена своего политического лидерства не могли претендовать на глубокие и последовательные знания в области демократии. Отсюда их многочисленные срывы и ошибки. Но они нашли в себе силы слушать и слышать специалистов в этой области и допускать их к подготовке решений. Когда у следующего президента специалисты-советники сменились на представителей силового блока, имевших совершенно иные морально-психологические ориентиры и соответствующую этим ориентирам политическую волю, развитие остановилось и повернуло вспять.