[278]. В целом такой подход вполне согласуется с теорией Аджемоглу — Робинсона.
При доминировании и просто при достаточной развитости публично-правовых институтов механизм обеспечения собственности включает в себя прежде всего публично-властную защиту и в равной мере распространяется на всех. Но этого нет в посткоммунистической ситуации, когда публично-правовые институты неразвиты и акторы публичной власти в той или иной мере действуют в своих частных интересах.
Власть-собственность означает, что собственность реально можно защитить в той мере, в какой собственник имеет реальный доступ к публичной власти. Чем выше цена объекта собственности или доходность бизнеса, тем больше вероятность, что правомочия собственника или бизнес контролируются публично-властными акторами. Соответственно, чем выше положение человека в иерархии власти, тем больше вероятность, что его легальные доходы от объектов собственности существенно превышают его вознаграждение за государственную службу. Государство, выступающее одновременно в роли верховного собственника, может быть только авторитарным. Поэтому либерально-демократические преобразования первых лет после слома социализма закономерно сменяются выстраиванием авторитарного порядка. Соединение власти и собственности и авторитаризм следует расценивать не как злой умысел правящей бюрократии, а как реальность, которая не может быть иной — в силу неразвитости правовой культуры. Эта реальность может быть менее криминальной и репрессивной, но не может быть либерально-демократической.
Посттоталитарная модернизация в неразвитой правовой культуре порождает неофеодализм — общественный строй, при котором признается собственность, но основным субъектом собственности является государство. Такой строй неэффективен даже в сравнении с государственно регулируемым рынком. Когда государство действует как субъект, устанавливающий правила экономической конкуренции, и одновременно как хозяйствующий субъект, оно объективно не может обеспечивать приемлемую конкуренцию[279].
Утешает одно — авторитарный режим с его высоким уровнем экстрактивности не бесконечен. Он имеет свои экономические пределы. Аджемоглу — Робинсон утверждают, что, с одной стороны, «экстрактивные институты по самой своей логике должны создавать богатства с тем, чтобы было что извлекать. Монополизирующий политическую власть и контролирующий централизованное государство правитель может даже привнести какую-то толику закона и порядка системы правил и стимулировать экономическую активность». С другой — экономический рост в построенных на экстрактивных институтах социальных порядках со временем исчерпывает себя и не может быть устойчивым. Потому что рост благосостояния населения важнее роста ВВП, который тоталитарные модели способны вполне эффективно обеспечивать на коротких исторических отрезках. Это миф, что авторитарное государство — сильное. Оно слабое, импотентное. А в большинстве случаев просто отсутствующее[280].
Вывод прост — разного рода «экономические чудеса» в таких социумах (что советское чудо, что нынешнее китайское) в конечном счете не переводят эти социумы в иное качество, если только радикально не меняются политические институты. Поэтому неслучайно Аджемоглу — Робинсон обращаются к китайскому опыту, подробно описывая, как сплотившаяся вокруг Дэн Сяопина часть руководства осознала, что экономический рост станет возможным только при серьезных подвижках в направлении инклюзивных экономических институтов. «Возрождение Китая последовало только вместе со значительным отходом от наиболее экстрактивных экономических институтов в пользу более инклюзивных»[281]. Но при этом права собственности в Китае обеспечены недостаточно, мобильность труда жестко регулируется, существует взаимовыгодная спайка между партийным руководством и бизнесом и сохраняется жесткий партийный контроль над экономическими институтами. «Птица в клетке» — так назвал китайский капитализм один из соратников Дэн Сяопина. Поэтому высокие темпы экономического роста, который дала частичная замена экстрактивных экономических институтов на инклюзивные, при сохранении экстрактивных политических институтов неизбежно приведут к его исчерпанию[282].
ЗаключениеПрав ли был Дюверже?
Мы начинали третью часть книги с цитаты Мориса Дюверже о том, что любая конституция рисует не одну, а множество схем правления, построение которых зависит от расстановки сил в данный конкретный момент, и что разные политические режимы могут функционировать в одних и тех же конституционных рамках. Цитируя Дюверже, мы сами себя спрашивали: «Так ли это? Если любая конституция, то почему? Если не любая, то какая и вследствие чего это происходит? И как быть, когда манипуляции политическими режимами осуществляются вне конституционных рамок?» Для ответа на эти вопросы было бы крайне удобно ввести в оборот на основе теории Аджемоглу — Робинсона «термины «инклюзивная конституция» и «экстрактивная конституция», имея в виду превалирующий в Основном законе набор политических институтов, принципов и смыслов.
Ответ, который может быть дан в результате проведенного исследования, отчасти парадоксален. Нет, не любая конституция рисует не одну, а множество схем правления, но при определенных условиях любая. Как это может быть? А вот так. Не любая потому, что там, где конституция, построенная на инклюзивных (демократических) принципах, соответствует уровню сознания общества и политических элит, такого быть не может. То есть там, где каждый закрепленный конституционный принцип и смысл в полной мере осознаны и приняты большинством населения, которое вместе с государством не только неуклонно этим принципам следует, но и готово стоять на страже их исполнения, трансформации не случится. В таком обществе, даже если конституционный текст устаревает, все его основные смыслы довольно просто официально адаптируются к новой реальности под неуклонно строгим контролем общества путем общенациональной дискуссии и достижения консенсуса. Инклюзивная конституция играет роль реального общественного договора и практически не зависит от расстановки сил в обществе.
Аналогичная ситуация с экстрактивными (авторитарными) конституциями. В рамках официального конституционного авторитаризма политический режим будет меняться только вместе с конституцией. По сути, она и есть та самая фактическая конституция, о которой полтора века назад рассказывал в одном берлинском бюргерском окружном собрании 38-летний деятель немецкого мелкобуржуазного движения Фердинанд Лассаль. Только с одной существенной поправкой на расширение и углубление осознания человечеством за полтора прошедших века огромного пласта конституционных смыслов и общечеловеческих ценностей.
То есть «расстановка сил в обществе» утратила свое определяющее для действия конституций значение и была заменена человеческим сознанием. Достаточно вспомнить, как негодовало американское большинство после избрания президентом США Дональда Трампа, набравшего меньше голосов, чем его конкурентка. Но при этом с каким потрясающим достоинством выигравшая большинством, но проигравшая по установленным Конституцией правилам Хиллари Клинтон поздравила Трампа с победой и призвала своих избирателей уважать краеугольный камень демократии США, состоящий в мирной передаче власти.
И в то же время любая конституция, содержащая в себе принципы и смыслы, не до конца понятые и не осмысленные обществом и политическими элитами, с большой степенью вероятности будет находиться в зоне риска смены политического режима и даже формы правления. Развивая с этой точки зрения уже упомянутое определение Г. О‘Доннелла и Ф. Шмиттера, утверждающих, что политический режим — это вся совокупность явных и неявных моделей, определяющих формы и каналы доступа к важнейшим управленческим позициям, следует добавить, что эти самые формы и каналы доступа всегда определяются целями и задачами политических элит, порожденными их сознанием.
Да, конечно, определенные недостатки (дефекты или пробелы) конституционного текста могут создавать дополнительные риски для свободы усмотрения при его применении. Но эти риски минимальны или даже равны нулю, если основные принципы и смыслы усвоены и внедрены в практику. В том числе успешной работе заимствованных, имплантированных институтов препятствует их выхолащивание, поскольку они созданы для работы в несколько другой системе ценностей. «Поэтому, развиваясь ради достижения изначально редуцированных или вовсе иных задач, они, конечно, имеют какой-то результат, но с точки зрения эффективности работы всегда оказываются вне возможности адекватного сравнения с их аналогами из тех правопорядков, откуда они позаимствованы»[283]. Потому что, как пишут Аджемоглу — Робинсон, «вы не можете сконструировать процветание». «Оно появляется как результат набора случайных исторических обстоятельств, складывающихся спонтанно в логическую цепочку шагов, ведущих к появлению и последующему закреплению инклюзивных институтов»[284]. То есть, по Карлу Попперу, политические институты как крепости: их надо не только хорошо спроектировать, но и правильно населить.
Вставшие перед постсоциалистическим странами проблемы выбора модели демократического государственного устройства на самом деле есть вопрос цивилизационного самоопределения, связанный с поиском места в формирующейся системе глобальных отношений. В той или иной мере с проблемой самоидентификации сталкиваются сейчас самые разные страны и народы[285]. Все эти страны приняли инклюзивные конституции, но их политические элиты продолжали мыслить и вести себя в рамках экстрактивных стереотипов и стандартов.