В Аргентине сразу после переворота в марте 1976 года военными властями и их приспешниками тоже был развязан террор против тех, кто был недоволен режимом. Его противников — реальных и потенциальных — без суда арестовывали, пытали, казнили. На них нападали на улицах добровольные помощники режима. В нынешних аргентинских учебниках эта травля получила наименование «грязная война». Репрессии начались уже при первом руководителе хунты Хорхе Видале и продолжились при его преемниках. При этом Видаль и его соратники всеми силами пытались представить себя защитниками интересов малого и среднего бизнеса. Одновременно они стремились ослабить влияние своих потенциальных соперников из Перонистской партии (по сути, социал-демократической) в рабочей среде. Но эта политика не была вполне успешной. Лидеры режима не пользовались особой популярностью. Даже победа национальной сборной на домашнем чемпионате мира по футболу в 1978 году особо хунте не помогла. Ни выборов, ни референдумов военные власти Аргентины не проводили.
Политологи и юристы, анализировавшие итоги авторитарных правлений в Бразилии, Чили и Аргентине, обращали внимание на определенную разницу в методах проведения репрессивной политики и роли судов в этих странах. Например, Э. Перейра обращает внимание на подход бразильских генералов после переворота 1964 года к репрессиям и сдерживанию политических оппонентов. Он указывает, что в Бразилии процессы над обвиняемыми в государственных преступлениях устраивались публично в военных судах, включавших одного гражданского судью-профессионала. На их решения можно было подать апелляцию в вышестоящие военные трибуналы и в конечном счете в Верховный суд.
Напротив, правительство Чили при Пиночете репрессировало большинство своих оппонентов во внесудебном порядке. Даже в тех случаях, когда суд устраивался, разбирательство проходило при закрытых дверях, а в качестве судей заседали военные, не имевшие юридического образования. Что касается обычных судов, то они работали так же, как и до переворота, но не доставили Пиночету никаких проблем. Объясняя причины тотального конформизма чилийских судей, получивших образование и подготовку в условиях демократии и в стране с сильной правовой традицией, исследователи приходят к выводу, что помимо обычного страха действовал и другой фактор. Речь идет о «многолетней приверженности к аполитизму, которая, будучи поднята на уровень идеологии, поддерживалась сильной судебной бюрократией»[8].
Наиболее масштабные и почти полностью внесудебные репрессии организовала, по мнению Перейры, аргентинская хунта. Перейра объясняет это тем, что военные были раздражены предшествующим опытом рассмотрения дел политических оппонентов в гражданских судах. В 1971–1973 годах Национальный уголовный трибунал оказался (по мнению военных) слишком медлительным и непоследовательным в решениях. То, что многие из осужденных слишком рано оказались на свободе, военные сочли «безответственной амнистией и избавились от последних остатков уважении к суду»[9].
Нужно сказать, данный исследователь весьма снисходителен к опыту военных судов в Бразилии в период диктатуры. У других ученых такой подход вызывает обоснованные сомнения[10]. Вероятно, эти сомнения могла бы разделить и экс-президент Бразилии Дилма Руссефф, которая провела в тюрьме при диктатуре два года и после перенесенных пыток вынуждена была долго лечиться.
Таким образом, судебная система и право играли в процессе легитимации авторитарных режимов особую роль. Политические права в рамках данных режимов, как правило, не обеспечивались (и часто вообще отрицались), но при этом большинство авторитарных правителей были заинтересованы в том, чтобы у граждан сохранялось убеждение в законности установленных порядков, в защищенности их собственности от преступных посягательств и в эффективности судебной системы в целом. Питер Г. Соломон-младший справедливо отмечает, что «необходимость руководить или управлять авторитарными государствами, которые не находятся на грани крушения и не сталкиваются с политической конкуренцией, может стать дополнительной причиной для того, чтобы обратиться к праву и судам»[11].
Таким образом, обобщая сказанное, отметим, что следует различать по крайней мере две возможные модели отношений власти и судов при авторитарных правлениях.
Первая модель, которую политологи называют «испанской» или «фрагментированной», предполагала относительную независимость гражданских судов, притом что все сколь-нибудь значимые для власти процессы становились предметом судов специальных — в основном военных. «В Испании при Франко особенно в последние десятилетия его правления судебную власть можно было считать независимой, — пишет Соломон, — так как существовали нормальные механизмы институциональной защиты судей. Но судьи были лишены реальных полномочий, поскольку все споры, представлявшие интерес для правительства, были переданы в ведение отдельной системы трибуналов, члены которой не имели той защиты, которую имели судьи. Правда, судьи обычных судов были стеснены ограничениями хорошо организованной судебной бюрократии, а периодический контроль качества работы поощрял конформистское поведение, однако они не испытывали внешнего вмешательства или давления»[12].
Подобная модель в большей или меньшей степени работала и в Бразилии, и в Аргентине, и в Чили. Но при этом, как отмечалось, военные власти (особенно двух последних стран), не довольствуясь военными судами и участием военных в судебных процедурах, широко практиковали и внесудебные репрессии.
Другая модель взаимодействия судебной и исполнительной властей, формально предусматривая независимость судей и обходясь без специальных судов, была построена на неформальных отношениях и договоренностях, играющих главную роль при вынесении судебных решений. Данная модель более всего подходила для политических режимов, которые впоследствии стали именовать «гибридными». В их рамках сама по себе «сложившаяся практика отношений гарантирует, что суды не будут выносить решений против интересов режима»[13]. Такая модель подразумевает отсутствие глубоких правовых традиций, и в частности традиций независимости судебной власти: судьи фактически осознают себя представителями не обособленной ветви власти, но скорее единой властной корпорации, интересы которой они должны блюсти в первую очередь. Подобные отношения власти и судов были характерны для Индонезии под властью Сухарто, для Филиппин под властью Ф. Маркоса, для Сингапура под властью Ли Куан Ю и для ряда других авторитарных государств. Имея для этого серьезные основания, Соломон относит к таким режимам и современную Российскую Федерацию[14].
Впрочем, до установления в отношениях с судами подобной модели (которая могла стать результатом определенной эволюции и смягчения режима) власть авторитарного лидера могла действовать предельно жестоко. Упомянутая выше «грязная война» военного аргентинского правительства против критиков режима не идет ни в какое сравнение с той бойней, какую учинила группировка Сухарто в Индонезии сразу после прихода к власти. Выше упоминалось, что поводом для возвышения будущего индонезийского диктатора было его участие в 1965 году в подавлении мятежа так называемого Движения 30 сентября, ориентированного на маоистский Китай. Но далее в течение примерно двух лет по всей стране шли аресты и казни тех, кто подозревался в сочувствии «Движению». Для выявления таких сочувствующих и обеспечения массовости репрессий создавались отряды из местных жителей, которые помогали армейским подразделениям. По разным оценкам, было казнено до полумиллиона человек.
В марте 1968 года послушный военным властям временный Народный консультативный конгресс (НКК) избрал Сухарто президентом Индонезии. Но до проведения парламентских выборов и полной легитимации нового порядка Сухарто предпринял действия, гарантировавшие ему нужный результат голосования. В частности, еще в 1965 году была создана организация «Секбер Голкар» (объединенный секретариат функциональных групп), призванная играть роль партии власти. По закону о выборах 1968 года 22% мест в будущем парламенте и 33% в НКК резервировались за представителями армии. Это обосновывалось необходимостью защиты социального мира и стабильности от вмешательства враждебных элементов — прежде всего имелись в виду коммунистический Китай и находящиеся под его контролем местные коммунисты. В 1967 году НКК был принят акт «Меры по решению проблемы китайцев в Индонезии» и ряд других документов. Среди указанных мер было закрытие всех китайских газет (кроме одной, официально разрешенной), запрет на проведение китайских религиозных церемоний, закрытие большей части китайских школ. Устанавливались также ограничения на использование китайского языка. Официальная пропаганда фактически ассоциировала определенную этническую группу (китайцев) с враждебной и даже подрывной идеологией. В основном это был именно пропагандистский прием: значительная часть индонезийских китайцев была занята в малом бизнесе и к социализму в Китае относилась неприязненно.
Сухарто демонстрировал также заботу о территориальной целостности государства, или, точнее, о наращении его территории. В 1969 году был проведен референдум о вхождении в состав Индонезии области Западный Ириан (огромной по площади западной части острова Новая Гвинея). В 1975 году войска Индонезии вторглись на территорию Восточного Тимора, бывшего владения Португалии, занимавшую восточную часть острова Тимор — одного из обширных островов Индонезийского архипелага. К тому времени на территории уже действовали движения, выступавшие за государственную независимость. Поэтому войскам Сухарто пришлось преодолевать довольно упорное сопротивление. Подавив его, Сухарто объявил Восточный Тимор 27-й провинцией Индонезии. Впрочем, в горах продолжилась партизанская война. Аннексию Восточного Тимора признала только Австралия. Но многие другие государства, вкл