Мне чудится, что это написал Чехов, но судя по «Человеку в футляре», он вряд ли ценил греков.
Римлян лучше всего читать сюжетами. Их история (во всяком случае — по Ливию) началась оперой и кончилась Евангелием. Посередине был роман, не знающий себе равных: судьба трех поколений вокруг Цезаря.
Римлян понять проще, чем греков, потому что они сами проще. Пороки их соблазняли не меньше нас, слава и кровь — больше. Плохие римляне похожи на Берию, хорошие — на Рузвельта. Римские параллели, однако, оправдывает только цензура, эзопова словесность — рабский жанр, и жалко тратить Рим на кукиш в кармане. Он нужен для другого — запасная история, где можно отсидеться, когда своя невтерпеж.
В римскую историю втягиваешься, как в «Войну и мир», и тогда кажется, что ничего другого не было — и не нужно. Она в меру полна и подробна, да и учат ее так давно, что всё интересное уже известно. Древний Рим плотно обставлен, поэтому требует модного нелинейного чтения. Иначе говоря, берлоги, куда я сношу справочники, географические карты, учебники «повседневной жизни» (лучшие писала Сергеенко), военные атласы, искусствоведческие альбомы и большой латинский словарь, чтобы переводить выбранные места из Светония, пропущенные стыдливым переводчиком. Затем подключаюсь к Википедии, добавляю в кучу Пушкина и Бродского, чтобы было «по мотивам», и начинаю вгрызаться в эпоху, поминутно отрываясь от одной страницы ради другой или третьей. Читать надо столько, сколько вмещает память, и не покидать Рима, пока не примелькаются его знаменитости, которых я узнаю в тексте, как старых родственников в семейном альбоме. Без конца тасуя римскую колоду, я слежу за тем, что выпадет всем тузам — Юлию, Бруту, Помпею и Антонию, королям, как Катон, экзотической даме или безымянным шестеркам, о которых в примечаниях говорится «ближе неизвестен».
Когда из книг больше выжать нечего, я меняю жанр и берусь за кино «меча и сандалий». Простаки не верят Голливуду, эксперты ему многое прощают. Я, например, смотрю «Клеопатру», не выпуская из рук Плутарха, отходить от которого Элизабет Тейлор мешали исторические консультанты. Это, конечно, еще не гарантия. Однажды я сам попал в их число, но лишь для того, чтобы с ужасом обнаружить на экране бедную Лизу, угощавшую Эраста чаем с домашними пряниками. В XVIII веке крестьяне пили сбитень, чай считался заморской роскошью, а пряники пекли пудами и на фабрике, но моя фамилия все равно попала в титры. Голливуду врать приходится меньше, потому что лучше все равно не придумаешь. Центральный римский сюжет — от гражданских войн до золотого века — такая лесопилка эмоций, что Спилберг не угонится.
Чтобы отойти от них, я завершаю римский пир вместе с эпикурейцами, лучший из которых был гением сдержанности. Он учил нас играть в поддавки с Фортуной, зная, что иначе ее никак не одолеть:
Бедами стеснен, ты не падай духом,
Мужественным будь. Но умей убавить,
Если вдруг крепчать стал попутный ветер,
Парус упругий.
Я знаю, имею честь знать смелых людей, стесненных бедами, но таких мудрых, чтобы снимали парус в попутный ветер, мне встречать не довелось. Вернее — мне встречать не довелось, кроме, разумеется, Горация.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/arts/5170.html
* * *
Фантики - Культура - Новая Газета
<img src="http://www.novayagazeta.ru/views_counter/?id=5261&class=NovayaGazeta::Content::Article" width="0" height="0">
Героями новой книги Александра Гениса стали самые знаменитые полотна русской живописи. Примелькавшись, как фантики, они вошли в ДНК нации и стали ее ментальной мебелью. Но стоит любовно и пристально рассмотреть заново хрестоматийные картины, как за каждой откроется таинственная бездна и увлекательная история. Про счастливую «Девятую волну», перовских богов охоты, ивановского Христа-пришельца, вольную ватагу бурлаков, русскую троицу шишкинских богатырей, врубелевского неандертальца Пана или неистребимых саврасовских грачей.
Путь наверх
Репин
Угодив на один прием с директором музея Гуггенхайма Томасом Кренцом, который от своего русского происхождения сохранил только православие, я наконец задал вопрос, мучивший меня треть века:
— Почему бы вам не устроить выставку нашей живописи?
— Мы уже, — удивился Кренц.
— Я имею в виду без Малевича.
Видимо, не только я задавал ему этот дерзкий вопрос, потому что некоторое время спустя, когда Нью-Йорк обклеили афишами с «Незнакомкой» Крамского, спираль Гуггенхайма от вестибюля до чердака заполнило отечественное искусство, начиная с икон и кончая Куликом. Зрителей, впрочем, больше всего привлекала середина — то, чего мы стеснялись, а они не видели: передвижники. Прежде всего — «Бурлаки на Волге».
Очевидный гвоздь выставки, репинский холст вызвал оживленный интерес и неожиданную реакцию. Доброжелательный критик назвал картину «гибридом Микеланджело с фоторепортажем», глупый — «повседневной сценкой из русской жизни». «Хорошо еще, что не «Сахаров в Горьком», — подвел я итог американским отзывам и отправился на встречу со старыми знакомыми.
Несмотря на буднее утро, а точнее — именно из-за него, в музее была толпа, сплошь состоящая из школьников, которых, как нас когда-то, учили жизни в ее правдивом отражении. К Репину очередь была длиннее, чем к туалету. Отстояв свое, я оказался наедине с бурлаками, если не считать отставшего от экскурсии негритенка лет восьми. Насмотревшись на картину вдосталь, он смерил меня взглядом, и решив, что я подхожу для вопроса, смело задал его:
— Никак не пойму, мистер, — сказал он, — which one is Jesus?
Не найдя Христа, я пересчитал одиннадцать бурлаков и нашел, что они и впрямь напоминают апостолов: грубые, сильные люди, живущие у воды и объединенные общим делом.
Как матрешки, бурлаки только кажутся чисто русским явлением. До тех пор пока не изобрели надежные бензиновые моторы для небольших судов, они использовались и в Западной Европе (самые известные — «Трое в лодке, не считая собаки»).
Репина, впрочем, интересовали не транспортные, а национальные проблемы. В бурлаках он искал родную экзотику. В сущности, это было не народническое, как у Некрасова, а колониальное, как у Верещагина, искусство. Поэтому Репин собирался в экспедицию, словно Стенли в Африку: «Caмyю бoльшyю тяжecть в мoeм чeмoдaнe cocтaвляли cпиpтoвки, кacтpюли и зaкyплeнныe в достaтoчнoм кoличecтвe мaкapoны, cyшки, pиc и биcквиты «Aльбepт». Мы exaли в дикyю, coвepшeннo нe извecтнyю миpy oблacть Boлги, гдe, кoнeчнo, ничeгo пoдoбнoгo eщe нe знaли».
Реальность не обманула ожиданий: одни крестьяне принимали приезжих художников за иностранцев, другие — за чертей. Даже их русский язык не поддавался взаимной расшифровке. Характерно, что вместо припасенных книг Писарева и Тургенева художники взялись за «Илиаду».
Попав на Волгу, Репин обнаружил, что образование лишает нас прямого доступа к той вневременной, доисторической ментальности, где хранятся национальные архетипы. Надеясь найти их в бурлаках, Репин, как позже Блок, назвал русских скифами и изобразил первобытной ордой. В этом нет ничего обидного, ибо скованные общей уздой, они, вопреки ей, сохранили предельное своеобразие черт. У Репина все бурлаки — разные. В этом их главное достоинство и разительное отличие от оседлых мужиков, из поколения в поколение зарывающих жизнь в землю.