Так хоровая, как тогда говорили, картина Репина стала самым известным в России групповым портретом, но — в отличие, скажем, от «Ночного дозора» — неизвестно кого. Простой, не умеющий и не желающий себя выразить человек всегда задавал художнику загадку. Поэтому о репинских бурлаках мы знаем лишь то, что рассказал сам автор — не на холсте красками, а словами в мемуарах.
«Первым, — цитирует их каждый экскурсовод, — идет поп-расстрига по фамилии Канин. В центре — юный бунтарь Ларька. Перед ним на лямку навалился Илька-моряк». Последний пристально смотрит прямо в камеру, которой тогда служил глаз художника, и думает о себе то же, что, как донес нам Репин, все нанятые им в натурщики бурлаки: «Продал душу за косушку».
Возможно, так оно и было. Похитив живые души, критики распорядились ими, как мертвыми, приспособив для собственных нужд.
Стасов увидал в бурлаках страждущий народ. Достоевский был в этом не уверен: первые двое, показалось ему, почти улыбаются. Начальству было стыдно перед иностранцами, но великий князь Владимир Александрович, купивший картину у Репина, не постеснялся повесить ее в бильярдной.
Гиляровский, тянувший лямку на Волге как раз в то же время, когда Репин писал там бурлаков, видел в них детей Пугачева и внуков Разина, чья вольная судьба часто, а иногда и неразрывно была связана с разбоем. (На латышском «бурлак» и «разбойник» — до сих пор одно слово.) «Будет день, будет хлеб», — говорят бурлаки у Гиляровского. Ибо «с деньгами издыхать страшно». Впрочем, это им не грозило, потому что пить они начинали до зари.
Какая же может быть воля в скотском рабстве? Об этом нелепо спрашивать, как теперь говорят, офисный планктон. Но те, кто помнит стройотряды, знают об окопном братстве, которое часто сопутствовало их надрывному обиходу. Освобождая от лишнего и сложного, труд обнажает человека до жил, костей и нерастворимого экзистенциального остатка.
Однажды я разгружал вагон вместе с отказниками, которых давно не брали на другую работу. Меня навсегда поразило, как быстро и целиком проявилась личность каждого, кто брался со мной за ящик. В труде, как в футболе, сразу видно человека и сколько он стоит. Вот почему бурлаки Репина — всех статей и мастей. И работают они по-разному. Одного лямка смиряет, другого — бесит, третьего — морит, четвертому — не мешает курить, пятому — набивать трубку. Но всех — и это лучшее в картине! — подчиняет общее волновое движение, которое медленно, упорно и верно побеждает течение великой реки, навязывая ей свою волю.
Такие людские машины строили пирамиды, города и империи до тех пор, пока прогресс не механизировал работу, лишив ее наглядного смысла и психоделического воздействия.
Дело в том, что физический труд, особенно тяжелый, а пуще всего — каторжный, занимает нас полностью, не оставляя мучительного зазора для любых ментальных упражнений, кроме песни. Некрасов называл ее стоном, Гиляровский привел слова:
Белый пудель шаговит, шаговит,
Черный пудель шаговит, шаговит.
Пьянящий ритм труда, рвущее мышцы напряженное усилие есть предназначение тела, следовать которому теперь взялись культуристы всех стран и народов.
Когда я пришел прощаться с «Бурлаками», у меня созрел проект эксплуатации 37 тысяч нью-йоркских марафонцев. Я предложил уменьшить дистанцию, но прицепить к ним барки, направляющиеся вверх по Гудзону. Оказалось, однако, что мой экологически чистый и нравственно безупречный план опоздал. В Угличе любителей экстремального отдыха уже собирают в ватаги. Не исключено, что мы их еще увидим на Олимпийских играх.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/arts/5261.html
* * *
Прощание с нулевыми - Общество
Общество / Выпуск № 144 от 25 декабря 2009 г.
Мы почали третье тысячелетие. Но прожив в нем десять лет, вернулись к его началу, оставшись там, где начинали
25.12.2009
<img src="http://www.novayagazeta.ru/views_counter/?id=42034&class=NovayaGazeta::Content::Article" width="0" height="0">
Новый век начался фальстартом. В 1989-м всем казалось, что 21-е столетие опередило календарь на те же 11 лет, что и предыдущее: если XIX век начался падением Бастилии, то XXI — падением Берлинской стены.
Гипнотическая рифма эпох была так сильна, что мы поверили, будто ХХ век сам себя вычел, и 21-е столетие станет продолжением 19-го. Собственно, это и называлось концом истории. Сейчас, может, уже забыли, но центральной драмой Америки в те времена была ветреность ее президента. Уже тогда я считал, что мы себе еще позавидуем, и оказался прав — беду предсказывать всегда надежнее.
11 сентября оказалось, что новое столетие началось, когда ему положено, — в 2001-м. 90-е обманули нас эйфорией, которую вылечил террор. И опять точкой отсчета явилось разрушение архитектурного символа: к Бастилии и Берлинской стене присоединились башни-близнецы. Но если на одних руинах родился современный мир, а на других — единая Европа, то мы так и не смогли понять, что выросло на месте погибших небоскребов. Пока там котлован.
Это зияние напоминает нулевые годы, которые кажутся пропущенным десятилетием, угробленным на войну с террором. Что это значит — никто не понимает. Война с террором — как война с бедностью. Она никогда не кончится, и по той же причине: бедных нельзя истребить, на смену одним приходят другие.
Семантический абсурд мстит тем, что подминает под себя реальность. Сходным образом работали идиомы застоя: «миру — мир», «ускорение», «социалистическое соревнование». Ложная цель, выпотрошенные слова, бессмысленные усилия, профуканные годы.
Так и сейчас. Мы почали третье тысячелетие. Но прожив в нем десять лет, вернулись к его началу, оставшись там, где начинали. Разве что война переместилась из одного очага в другой — похожий. И по-прежнему миром дирижирует горстка пещерных людей в тюрбанах. Борьба с ними не обещает славы или победы. Она продолжается по инерции, потому что, сказав «А», политикам надо любой ценой добраться до конца алфавита, не потеряв своего лица и нашего голоса.
А ведь все могло быть иначе. Я знаю, потому что там был.
Никто и никогда не любил Америку так сильно, как 11 сентября. Сужу по себе, потому что пока я глазел на горящие небоскребы, автоответчик переполнили соболезнования, в том числе — от незнакомых. У некоторых скорбь умножалась за счет катастрофы:
— Страна в панике, — не скрывая азарта, докладывал репортер российскому телевидению, — президент прячется.
Путин, однако, первым позвонил в Белый дом, Хусейн сдавал кровь для раненных в Нью-Йорке, и только палестинцы плясали от счастья.
Глупо считать пару даже 100-этажных домов непоправимым уроном, но их уничтожение оказалось слишком наглядным. Теракт обнаружил хрупкость еще недавно надоевшей цивилизации — не Америки, не Запада, а всего проекта. Его развенчанию ХХ век посвятил свои последние годы, прошедшие под пестрым знаменем припадочного мультикультурализма. Устав от себя, наша культура упразднила канон. Решив взорвать собственный фундамент, она спохватилась лишь тогда, когда ей в этом помогли посторонние.
Мы ждали оглушительного историософского ответа. 12 сентября могла начаться новая эра — возрождение Запада вместо его заката. 12 сентября пострадавшая от налета Америка вызывала непривычное сочувствие — как интеллигент, с которого сбили очки. 12 сентября мир готов был услышать от Америки торжественное слово в защиту ее великих и полузабытых просветительских ценностей. В этот день Америка могла объединить всех, начиная с себя. Готовая к любым жертвам, страна, как после Пирл-Харбора, ждала, чего от нее потребует Вашингтон.