«Дар Солнца», — смаковала моя сербская переводчица название, найдя его у Бродского, но я молчал, понимая, что южный человек такого вина себе представить все равно не сможет.
Несмотря на космическую по тем временам разницу в возрасте (три с половиной года, почти Олимпиада!), мы стремительно сошлись. Не знаю и теперь не узнаю, что он нашел во мне, но я был горд и счастлив участвовать в его азартно привольной жизни.
Весной П. покидал родительский дом с одним портфелем. В нем всегда лежала зубная щетка, смена белья и теплая подкладка для плаща. Уходя гулять на майские праздники, П. не знал, где будет ночевать до октябрьских, и часто спал на нашем диване. Из-за кочевой жизни карьера его складывалась причудливо. Одно время считалось, что он служил на заводе «Somdaris», но он даже не знал, как это переводится, потому что в те времена мы все время выпивали, что надо понимать буквально. Не лишенный педантизма, П. носил с собой календарик и перечеркивал в нем дни, начатые в ликероводочном. Летом крестов набиралось на целое кладбище, но считать эти годы угробленными мне и сегодня не дает совесть — у нас не было другого выхода.
Рига была прекрасным, но провинциальным городом, до которого с трудом доносился гул времени. У латышей была нонконформистская живопись, авангардный театр, даже, как говорили, подпольный балет. У русских признанным считался писатель с пунической фамилией Бааль, который написал роман «Прекрасная Марианна». Марианной звали ткацкий станок. Наш рок был как польские джинсы: Лили Иванова — из Болгарии, Карел Гот — из Праги, даже американец Дин Рид пел в ГДР.
Оставшись без наставников, мы сами себе были культурной средой. Высокое и низкое в ней шилось из одного куска, но материал был скорее добротным: мы разливали под Вивальди, читали Бродского, смотрели Гойю, оказавшегося проездом в нашем городе, и, как Сократ, каждый день наслаждались беседой на пленэре, так как больше выпивать было негде.
Обычно водка, как свадьба у старых писателей, ставит точку: считается, что после нее все выливается в знакомую колею. Второе опроверг Толстой, первое — Веничка. Брак — это приключение, пьянка — тем более, и ни одна не повторяет другую. Мы часто начинали с утра и тянули свое до полуночи, перемещаясь со двора на крышу и со скамейки в песочницу.
О чем мы пили? О главном — эстетике. Мы не обсуждали друзей, не осуждали власть, никогда не говорили о сексе и не переходили на личности. Нас волновали исключительно практические вопросы: как создать из одной культуры другую? как возвести литературу в квадрат? как подняться к вершине по неисхоженной стороне? как превратить критику в поэзию или стереть между ними границу? Тонкая нить беседы, не прерываясь часами, сновала между стаканами, образуя красивые узоры, но в них оставалось много воздуха и немало излишеств. Разговор, как рисунок на взморской дюне, развлекал процессом, не оставляя следов. Возможно, это была словесность, которая еще не сгустилась в литературу.
— Как вы пишете вдвоем? — спрашивали все.
«Никак», — следовало бы ответить честно, потому что писать вдвоем не получалось. Но мы не решались в этом признаться, чтобы не опускаться до интимности. Один Довлатов что-то подозревал, ибо всю затею изначально считал глупостью.
— Писать вдвоем, — говорил он, — все равно что разделить невесту.
Возможно, Сергей был прав, потому что собственно сочинительство — стыдный, почти болезненный процесс. Примеривая слова, автор вынужден обнажаться, и кто себе может позволить такое при посторонних? Борясь со стеснением, мы скрывались под псевдонимом «мы». За одного отвечать труднее, чем за двоих, а вместе нам было ничего не страшно.
Постепенно литература оказалась естественным продолжением взаимного общения. Только теперь к нему присоединился читатель, которого мы так долго не принимали в расчет.
Внешне все осталось прежним. Мы приходили в «Бургер Кинг» со своим пузырем в коричневом пакете, брали из экономии один бутерброд на двоих и включали работу. Теперь беседа подразумевала осмысленный вектор, но мы не позволяли ему отсекать фантазию. Над пластмассовым столиком дешевой обжорки клубился пар дикой мысли, оседая в блокноте ключевыми словами: «оно», «хронотоп», «порожнеослепительный Набоков». Мы избегали всякой системы и не искали определенности, надеясь, что зачатый на воле текст сохранит память о своем происхождении. Закусочная, как мы, никогда не закрывалась, и когда (подозреваю, из-за нас) заперли сортир, мы выходили из нее только по нужде.
При расставании каждому доставалось задание на дом — глава, которую определял не вкус, а жребий. Писать ее полагалось в одиночестве, когда и как получится. Я свои сочинял до рассвета, радуясь, если до работы мне удавалась настучать полстраницы. Склеивая написанное, мы редко спорили. Собственно, мы не спорили никогда. Поскольку у слова не было персонального автора, ему незачем было отстаивать свой взнос. Освобожденная от эгоизма работа претендовала только на коллективное тщеславие.
Такую позицию оправдывал не столько смысл, сколько дружба. Поэтому мы тщательно следили, чтобы собранный текст не разделили, чего добивался тот же Довлатов, на авторов. У «Битлз» известно, кто что написал. Мы держали это под строгим секретом. Смеясь ввиду бесконечно далекой перспективы, мы поклялись унести его с собой в могилу, но вот один уже унес, и я не проболтаюсь.
Не получив от нас ответа, многие делят главы между авторами по собственному разумению, но никто с этим не справился – ни в «Родной речи», ни в «60-х», ни тем более в «Русской кухне», где я сам путаюсь в том, что мы тогда понаписали.
Надо сказать, что меня до сих пор интригует и завораживает тайна этого «мы». Каждый из нас и принес, и унес из него очень разное. Но в какой-то момент произошел синтез воль и амбиций, образовавший не только стилистический, но и поведенческий сплав: мы жили в унисон.
Я не жалею о том, что союз распался. Каждый ценил то, что он сочинил, больше написанного вместе. Иначе и не бывает. Если автор не считает своей лучшей новую книгу, он перестает быть автором, и я никогда еще не видел писателя на пенсии.
Я рад, что мы встретились, и рад, что разошлись. Расти одному труднее, зато книги выходят себе дороже. Другое дело, что литература никогда уже больше не казалась таким веселым делом, как тогда, когда она была одной на двоих.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/society/42260.html
* * *
Плюс 30 000 - Общество
<img src="http://www.novayagazeta.ru/views_counter/?id=42360&class=NovayaGazeta::Content::Article" width="0" height="0">
В 17 лет мне довелось заболеть менингитом, который избавил меня от армии. Я наблюдал за ней со стороны и знал выборочно, зато в широком регистре — от солдата до генерала. Первым был мой брат, который провел три года рядовым, не дослужившись даже до отпуска, вторым — главнокомандующий нашего симпатичного прибрежного округа. Его жене я сдавал экзамен по выразительному чтению, почему-то у них дома. Квартиру чета занимала блестящую, причем — буквально. В августе 1968-го генерал так отличился, что все стены покрывал богемский хрусталь. Только в углу, подальше от позора, темнело чернильное пятно. Оно оказалось картиной Фалька, неудачно поменявшей прописку после пражского похода. Блея от робости, я вежливо поздоровался с воином в пижаме.