Зато старое кино не имело ничего общего с жизнью. Собственно, потому его, словно балет, надо учиться смотреть с детства. Баланчин говорил, что в танце можно передать даже такое отвлеченное понятие, как справедливость, взвешивая на поднятых ладонях преступление и наказание. Язык старого кино так же глубок, сложен и укоренен в жанрах, каждый из которых оперирует особым словарем и специфическим синтаксисом.
Труднее других кинематографических наречий мне давались вестерны. Наверное, из-за того, что с пародиями на них я познакомился раньше, чем с оригиналами. Это все равно что изучать Ветхий Завет по рисункам Эффеля. Параллель оправданна еще и тем, что настоящий, а не зеленый, вестерн изображает Дальний Запад вторым Израилем. Это — земля обетованная, которую надо отбить у врага, не смешав с ним свою кровь. В старом кино не боялись расизма, трактуя его в библейских категориях: Дикий Запад как вызов для еще не существующей нации. Она становится ею в процессе освоения фронтира. Путь на Запад — это поход за судьбой. И каждая драка в салуне, каждая перестрелка с индейцами, каждый поцелуй в финале — эпическое деяние, миф и песня рода. Старый, не исправленный политической корректностью вестерн вторил Библии и служил Гомером. Поэтому его надо смотреть, отключив иронию. Героическое не терпит двусмысленности. На то есть любовь.
Все лирические комедии построены на вопросе, пренебрежительно сформулированном Томасом Манном: «Достанется ли Грета Гансу?». Старое кино шло к ответу теми окольными путями, что проложила для него зверствовавшая в прежнем Голливуде цензура. Поскольку она запрещала даже супругов показывать в одной кровати, в старом кино секс заменяла война полов. (В новом кино секс ничего не заменяет, поэтому оно быстрее кончается.) Борьба между мужчинами и женщинами на экране шла с таким ожесточением, что непонятно, откуда в те времена брались дети. Старое кино этого тоже не знало, потому что между платонической и плотской любовью оно поместило остроумие. Дав невербальному опыту слова, пусть и о другом, комедия преобразовала диалог в игру с огнем. Запрет на ту единственную тему, что только и интересует героев, привел к расцвету инакоязычия. Голливудская любовь подразумевала ту же вязь обиняков и поэтику намека, что и советская культура, наградившая нас эзоповой и часто смешной словесностью. Искусство читать между строк и подглядывать в щелку исчезло вместе с тотальной цензурой и женской комбинацией. И только старое кино сохранило истому прелюдии, foreplay, пролога, 30 лет оттягивавшего развязку сексуальной революции.
Между кровью и любовью Голливуд расположил все остальные жанры, составлявшие старое кино. Богатые костюмные фильмы, показывающие, что виртуальная, зачатая в компьютере, роскошь отличается от настоящей, как концептуальное искусство от обыкновенного, а деревянная табуретка от представления о ней. «Черные» детективные ленты, которые французы приняли за экзистенциальную истину. Судебную драму, заменившую прошлому веку древнюю сласть риторики. Наконец, мюзикл, гранд-оперу кинематографа, где хоровод муз в перьях соединяется немыслимым сюжетом и незабываемой музыкой.
Все эти фильмы хороши и плохи по-разному, но их объединяет одно достоинство: они надежнее других укрывают нас от действительности. Это — отнюдь не единственная задача искусства, но она, бесспорно, самая благородная.
«Мы вышли все на свет из кинозала», — написал Бродский, и теперь я знаю, что в нем показывали. Наконец и мне повезло посмотреть фильмы, на которых выросло предыдущее поколение.
Еще недавно такое было в новость, потому что кино, как хлеб, ценилось свежим. Но сейчас старое кино живет вместе с новым, словно книги в библиотеке, что сломало линейную перспективу этого вида искусства. Теперь каждый может выстроить свою историю кинематографа, столь же причудливую, как та история литературы, что складывается в уме всякого читателя.
Соседство с классикой еще не гарантирует ей победы, но всегда дает материал для сравнения. Во всяком случае, я полюбил старое кино, когда мне надоело новое. По-моему, последнее чересчур сильно поверило в собственные силы, дав себя свести к изобразительному ряду. Сегодня картинки заменяют смысл и вытесняют речь. Здесь опять не важно, что говорят, будто бы кино вернулось к своему немому предку. Голливуд, превратив американское кино в универсальный аттракцион, завоевал остальной мир и стал по-настоящему скучным. Поэтому в поисках свежего лица я смотрю мультфильмы, а в остальных случаях мне хватает того, что было.
Я знаю, что старое хвалят те, кого пугает новое. Я знаю, как опасно бранить свое время. Я знаю, что брюзжать нехорошо, но не знаю — почему. Оттуда, где я сейчас, мне кажется только справедливым разделение обязанностей. Первую часть жизни мы боремся за новое, вторую — за старое, ибо одно нуждается в защите не меньше другого.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/society/44157.html
* * *
За что ненавидят Америку - Общество
Общество / Выпуск № 73 от 10 июля 2009 г.
Эту ненависть невозможно излечить, о ней можно только забыть, и сделать это тем проще, что, сами того не замечая, две страны становятся похожими
10.07.2009
<img src="http://www.novayagazeta.ru/views_counter/?id=44406&class=NovayaGazeta::Content::Article" width="0" height="0">
Навещающих Нью-Йорк соотечественников легко разделить на две части: с путеводителем и — без. Первые не отличаются от остальных туристов. Вторые не имеют с ними ничего общего. Они слишком полны собой, чтобы заметить в Америке кого-нибудь, кроме своих, лучше всего — с Брайтон-Бич.
Я столько раз возил туда приезжих, что стал путать гостей и хозяев. И тех и других объединяло чувство превосходства. Так повелось еще с гласности, которая началась на Брайтоне чуть раньше, чем в метрополии, но тоже с верхнего «до». Одну рекламу до сих пор помню: «Нашими пирожками Горбачев хотел накормить перестройку». Теперь Брайтон напирает на духовный товар. Литературе, например, отдан целый универмаг. В просторном зале — детективы, моими сочинениями торгуют в закутке под библейски простой вывеской — «Книги». Чаще других в этом чулане изящной словесности встречаются мегалиты однотомников: «Весь Кант», «Весь Блок», «Все братья Гримм». В такой компании не пропадешь, но теряешься. Поэтому теперь я предпочитаю назначать встречи на манхэттенской почве, которая всем, кроме индейцев, чужая. Выбрав для обеда ресторан, мы расположились надолго, чтобы как следует познакомиться.
Надо признать, что до сих пор мне не везло на олигархов. У одного была странная фамилия, которую на всю страну только один я не мог запомнить. Другого мне довелось угостить пивом, третьего — водкой. Но такой еще не попадался, хотя Музиль меня предупреждал. «Богатые, — писал он, — хотят поделиться с вами не деньгами, а умом».
Этот уж точно ни в чем себе не отказывал, охотно открывая глаза на преступления страны, на краю которой мы обедали. Америка была болью его сердца — в решающий момент она не пришла на помощь.
— За паршивые 100 миллиардов, — жаловался он, — американцы могли накормить наших сирот, утешить наших вдов и построить нам демократию. А теперь что? Врагов много, завистников — ни одного.
Мне, подавленному размахом упущенного, оставалось лишь сокрушенно молчать. Ведь я — не чета собеседнику — не мог себе вообразить ни ста, ни одного миллиарда. Кроме того, я уже давно разуверился в чужой помощи. Вы бы слышали, что отвечает жена, когда я помогаю ей бросить курить.
Впрочем, ответа никто и не ждал. Олигарх, признав меня достойным его выслушать, перешел от внутренней политики к внешней. Ее контуры он размашисто наносил на русский глобус, который сильно отличался от американского и нравился мне еще меньше. Бомбу Пхеньяна мой собеседник фамильярно называл «нашей», Хусейна вспоминал добрым словом, Прибалтику — матерным, иранский режим считал умеренным, Венесуэлу — настойчивой, Бирму — оригинальной, Обаму — жуликом.
С последним я почти согласился:
— Жаль, — польстил я на прощание, — что мы не встретились до выборов: я бы голосовал за Маккейна. Республиканцы больше вкладывают в обороноспособность страны, которая, как я понял, выслушав вас, в этом остро нуждается.