— Как в Африке, — ахали слушатели, но я уже ничему не верил, подозревая, что на Балканах нашу литературу приправляют по вкусу.
Обедать нас привезли в дунайский ресторан «Салаш».
— Шалаш, — перевела Мелина, — как у Ленина.
Кормили, однако, лучше и можно было покататься — на лодке или верхом.
— Правда ли, что сербы не любят рыбу, — спросил я у автора романов в стиле магического реализма, — потому что в Дунае живут злые духи-вилы?
— Нет, — сказал Горан, — неправда, просто смудж на базаре — 10 евро с костями.
Смудж на поверку оказался судаком, к тому же очень вкусным. Мы ели его на берегу разлившейся реки. Под столом прыгали лягушки. Вдалеке на мелкой волне качался сторожевой катер дунайского военного флота. Рядом мирно стоял теплоход «Измаил» под жовто-блакитным флагом. Мимо плыла подозрительная коряга.
— Из Венгрии, — присмотревшись, заметил Горан.
Между переменами я выскочил из-за стола, чтобы погладить лошадь.
— Зврк, — заметил на мой счет писатель слева.
— Зврк, — согласился с ним писатель справа.
— Зврк, — закивали остальные, включая лошадь.
За любовь к знаниям друзья часто зовут меня Гугл, а жена — Шариком. С незнакомыми — хуже. В Японии, говоря обо мне, студенты употребляли два слова, лишь одно из которых — гайджин — было смутно понятным.
— Любознательный, мягко говоря, варвар, — вежливо перевели мне наконец.
Но Зврк?! Так меня еще не звали. Оказалось, впрочем, что зврк — всего лишь непоседа, из тех, у кого в попе шило. Спорить, однако, не приходилось, потому что я всегда первым и влезаю, и вылезаю из автобуса, не переставая задавать вопросы.
Меня, впрочем, тоже спрашивали, но только журналисты, которым поручили заполнить страницу между политикой и спортом. Каждый из них начинал с того, что обещал задать вопрос, который до сих пор никому не приходил в голову. Звучал он всегда одинаково:
— Почему вы уехали в Америку? За свободой?
— Угу, — отвечал я.
Мелина переводила дословно, но репортер все равно вдохновенно строчил, надолго оставив меня в покое.
На прощание Мелина привела меня в самую старую часть города.
— Моя любимая улица, — сказала она, заводя в заросший травой тупичок.
У тропинки стоял беленый дом с таким низким окном, что выпасть из него мог только гном. В сумерках шмыгали мелкие кошки, сбежавшие из турецкой сказки. За забором уже цвела толстая сирень.
— По-нашему — йергован, — объяснила Мелина.
— Похоже, — согласился я от благодушия.
В этих краях оно меня редко покидает: не Восток, но и не Запад же, не дома, но и не среди чужих. Такое бывает со слишком прозрачным стеклом: кажется, что его нету, а оно есть, как выяснил один мой знакомый, пройдя из гостиной в сад через стеклянную дверь. К столу его вывели ни голым, ни одетым — в бинтах.
Романом с Сербией судьба что-то говорит мне, но я никак не различу — что. Поэтому в балканских поездках мне мнится потусторонняя подсказка. Лестная примерка воздаяния? А может, опечатка в адресе? Сербы считают, что я скромничаю, на самом деле — недоумеваю. С этим, однако, легко примириться, если с тобой спорят.
В самолете я пристегнул ремни — «ради безбедности лета», как уверяла меня последняя табличка на сербском, и уставился в иллюминатор. Страны мелькали по-европейски быстро. Вскоре под крылом доверчиво расстелилась плоская Голландия — с воскресным футболом и бесконечными грядками тюльпанов. Они были разноцветными, как полоски на незнакомом флаге еще не существующей державы.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/society/45175.html
* * *
Шапка Мономаха - Политика - Новая Газета
Политика / Выпуск № 39 от 15 Апреля 2009 г.
Политика — магическая практика, которая не только наделяет харизму властью, но и власть — харизмой
15.04.2009
<img src="http://www.novayagazeta.ru/views_counter/?id=45412&class=NovayaGazeta::Content::Article" width="0" height="0">
Свою единственную трагедию «Борис Годунов» Пушкин писал в 1825 году, когда состоялась его первая встреча с Николаем, который назвал поэта самым умным человеком России. Пьесу, однако, царь не одобрил и посоветовал переделать в роман — «наподобие Вальтера Скотта».
Пушкин предпочитал Шекспира. Точнее — послужившего ему моделью «Генриха IV», его вторую, менее популярную часть, описывающую умного и дельного монарха-узурпатора, раздавленного муками совести. Не в силах уснуть, король произносит слова, ставшие пословицей: «Uneasy lies the head that wears a crown». У Пастернака это место звучит так:
Счастливый сторож дремлет на крыльце,
Но нет покоя голове в венце.
Задолго до него, однако, Пушкин переплавил шекспировские слова в строку, глубоко застрявшую в сознании народа:
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!
Обычно так говорят о мучительном бремени власти, забывая, что у обоих поэтов эту фразу произносят те цари, что незаконно завладели короной. Своя ноша не тянет, чужая — не дает жить. Муки совести парализуют волю. Узурпатор оказывается заложником толпы. Расплата за первородный грех присвоенной власти — угроза бунта. Страшась его, обессиленная виной власть становится игрушкой молвы и толпы.
Другими словами, «Борис Годунов» — первая трагедия русской демократии. И завершает пушкинскую пьесу провидческая ремарка: «Народ безмолвствует». Молчание толпы — приговор ее будущему. Беда не только в том, что уставшим от беззаконной суеты на престоле все равно, кому достанется шапка Мономаха. Хуже, что, отказавшись делить с властью ответственность за свою судьбу, народ отвернулся от политики, посчитав ее уделом несчастных: кровожадных тиранов, наивных мучеников, бездушных прагматиков, порочных честолюбцев, прекраснодушных диссидентов и других козлов отпущения.
Как все вокруг меня, я вырос, презирая политику. К ней относилась первая полоса каждой газеты, которую не читал даже тот, кто ее писал. Будучи заведомо нечистоплотной, политика была для других, и я никогда не встречал профессионалов, пока не попал на свадьбу комсомольского секретаря, набравшегося быстрее меня. Не удивительно, что я никогда толком не знал, что значит политика, пока не перебрался в Новый Свет, где перестал понимать ее окончательно.
Хотя мне довелось жить при семи президентах, я так и не разобрался, откуда они берутся. Подозреваю, что наверняка этого не знает никто, поэтому так вопиюще расточительны, безмерно азартны и безумно непредсказуемы американские выборы. Всякий раз, когда им подходит срок, в стране ощущается вибрация, выталкивающая наверх хорошо знакомых или, наоборот, совсем безвестных людей. Каждый из них — лишь потенциальная величина, черная доска, ждущая мела и тряпки. Газеты пишут и стирают, но пыль власти оседает в народной душе и кристаллизируется в ее выборе. Основанный на неизвестных величинах и неисчислимых переменных, он зреет в темной, недоступной рефлексии глубине общества. Для простоты мы называем этот таинственный процесс политикой, но проще она от этого не становится. Причудливый танец интересов, страстей и страхов втягивает в свой хоровод всех (даже те, кто не голосует, служат балластом). Под тяжестью груза меняется сама реальность, преображая тех, кого вчера, кажется, еще не было вовсе. Политика — магическая практика, которая не только наделяет харизму властью, но и власть — харизмой.
Я помню Рейгана. Он был актером. Причем неважным. В разгар предвыборной кампании по телевизору тогда крутили ролик, склеенный из фильмов, где одни ковбои били других. Рейган играл тех, кому больше доставалось. Его считали глуповатым, и когда, уже после смерти, напечатали его политические размышления, пресса опубликовала написанный от руки манускрипт, доказывая, что он сам его сочинил. Теперь Рейган, как Кеннеди, стал аэропортом.
Я помню Клинтона. Он играл на саксофоне. В разгар предвыборной кампании старший Буш назвал их «клоунами» (вторым был Гор). Теперь они дружат. По неписаному, и оттого особенно суровому закону бывшие президенты не дают советы настоящим и не критикуют друг друга.
Я помню Обаму. Впервые он появился в разгар чужой предвыборной кампании на съезде демократов, где произнес яркую речь. О чем — забыл, но это и не важно. Хранить — забота истории, политика живет забвением. Поэтому избиратели так легко прощают себе неверный выбор. Они полагаются на того, кто придет, чтобы исправить их ошибки.
В этом — суть политики, не дающей закоснеть действительности. Прочищая трубы жизни, политика внушает доверие к переменам. Президент — их живое олицетворение. Его работа — свято верить в будущее, которое ему, в отличие от стариков и философов, нравится больше прошлого. Не смея отрицать преемственности с ним, президент обещает исправленный статус-кво: будет так же, но лучше, похоже, но по-иному, все вернется в колею и пойдет другой дорогой. Такого не бывает, но политика никогда не удовлетворяется реальным и достижимым. Попав в тупик, власть меняет обстоятельства, внушая нам уверенность — не столько в себя, сколько в себе.