В Эджуотер я перебрался в самый критический момент отечественной истории. Советская власть дышала на ладан, и мои московские гости считали, что народ без нее ни за что не выживет.
— Разве справятся прибалты, — кручинился один, — без руки Москвы?
Вместо ответа я вел гостя к попугаям.
— Что Россия без Крыма? — восклицал другой.
И за ответом мы вместе отправлялись к птицам.
— Как мужику без колхоза? — спрашивал третий.
Не зная, что сказать, я и его тащил к гнезду. В любом споре попугаи служили мне бесценным аргументом, легко заглушая противника.
Гостей было много, Гайдар проводил реформы, заводы закрывались, цены росли, зарплату не платили, и я так часто ходил к попугаям, что за мной стали следить соседи.
Дело в том, что феномен попугаев Эджуотера заинтриговал научную общественность. Ошарашенная эволюционным прорывом, она решила прибрать наших птиц к рукам и держать их взаперти, пока не узнает, как попугаи дошли до такой жизни и не могут ли ученые у них этому научиться.
Вооруженные сетями и добрыми намерениями орнитологи из общества Одюбона явились в Эджуотер на охоту, но встретили дружный отпор встревоженных горожан. Став грудью, они окружили живой стеной гнезда и, устроив круглосуточный караул, не разрешили приезжим вновь лишить попугаев заслуженной свободы. Биологи ретировались, но местные жители, не доверяя, как это теперь водится, науке, с подозрением относились ко всяким — включая моих гостей — пришельцам, демонстрирующим повышенный интерес к попугаям. Все обошлось, но лишь после того, как я подробно объяснил про перестройку, Горбачева и Ельцина, которых тогда знали и по-своему любили в Америке.
Годы шли, но попугаи не старели. Они по-прежнему крикливы и общительны. К тому же их стало значительно больше. Стая в сто попугаев представляет собой сильное зрелище, тем более — для неподготовленного человека, и пуще всего — зимой. Пахомов, например, впервые увидав изумрудных птиц на заснеженном бейсбольном поле, чуть не зарекся пить, но вовремя передумал, когда я убедил его, что это — не белая горячка, а зеленое чудо природы.
Сам я окончательно это понял, близко познакомившись с попугаем по имени Ганс. Мой брат подобрал его птенцом, когда тот вывалился из гнезда от ажиотажа. (С подростками это бывает.) Как только нога срослась, Ганс принялся обживать свой новый дом. Он летал, где хотел, возвращаясь в клетку только на ночь. Днем Ганс жаждал общения, ни на минуту не оставляя людей в покое. Он принимал с братом душ, пил с ним пиво из крышечки от бутылки, ел гороховый суп, балансируя на краю тарелки. Привыкнув ждать от жизни только хорошего, Ганс с восторгом встречал незнакомых — почтальона, соседку, ее собаку. Мне он, например, сразу сел на лысину, фамильярно залез клювом в ухо и дружески навалил белесую кучку на плечо.
Хорошо еще, что весу в нем — сто граммов, но любопытства хватило бы на взрослого Эйнштейна. Ганс хотел все знать, попробовать и открутить. В компьютере он отковырял крайние буквы, в мобильнике — цифры, счета исклевал до дыр. Мир был для него вызовом, и он пытался его не объяснить, как я, а переделать, как Маркс, но с бульшим успехом — Ганса все любили. Возможно, еще и потому, что от него никто не слышал плохого слова, ибо Ганс не желал, как дрессированные попугаи, говорить по-человечески.
Между тем над его родичами собралась новая туча. В целом Эджуотер ценил и лелеял своих шумных попугаев. В нашей экологической среде у них не было естественных врагов — кроме службы энергоснабжения. Ее пугало, что птицы продолжают эволюционировать — к этой зиме они освоили гладкие столбы с проводами.
— Каждое гнездо, — объявили монтеры, — может оказаться причиной возгорания и должно быть разрушено — безжалостно и сразу.
— До птенцов об этом не может быть и речи, — ответил город и привычно стал в караул.
Противостояние закончилось полной победой птиц. Гнезда остались на столбах, а отходящие от них провода укутали прочными, чтоб не проклюнуть, изолирующими попонами. Город приобрел еще более странный вид, и к нам зачастили туристы. Приезжают они маловерами, но возвращаются неофитами. Попугаи внушают им веру в братьев по разуму, а это сегодня дороже многого.
— Если кризис, — замысловато говорят экономисты, — игра нервов на бирже, то благополучие — всего лишь коллективная иллюзия, которую питает простая тавтология: будущее — плод уверенности в нем.
Попугаям ее не занимать. Я знаю об этом из первых, так сказать, уст, потому что прошлой осенью попугаи соорудили себе гнездо прямо над окнами спальни. На утренней заре они не дают спать, подробно обсуждая планы, на вечерней — мешают смотреть телевизор, громогласно подводя итог прожитому.
Но я, конечно, никому не жалуюсь — в нашем городке у попугаев статус священных птиц. Особенно сейчас, когда биржа падает, безработица растет, людей выгоняют из родного гнезда, и зима, как на грех, не кончается.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/politics/45998.html
* * *
Игра на утешение - Культура
<img src="http://www.novayagazeta.ru/views_counter/?id=46045&class=NovayaGazeta::Content::Article" width="0" height="0">
На этот раз своих фаворитов я нашел только на периферии списка. Каламбурный боевик «В Брюгге», лучшая — со времен «Бульварного чтива» — написанная картина не получила явно причитающегося ей «Оскара» за сценарий, сочиненный ирландским драматургом Мартином Мак-Дона с мастерством и точностью Беккета. Зато чудная комедия Вуди Аллена «Вики, Кристина, Барселона» все-таки принесла восхитительной Пенелопе Круз награду за женскую роль второго плана.
Еще приятнее победа душераздирающего «ВАЛЛ-И» в категории анимационных фильмов. Но я-то надеялся увидеть его героя награжденным премией за лучшую мужскую роль.
Все остальное меня не столько радует, сколько примиряет с действительностью. Дело в том, что в этом году от «Оскара» ждали примерно того же, чего от Обамы: утешения. Но у Голливуда есть одно большое преимущество перед президентом: опыт. Кино знает, как себя вести в эпоху кризисов, потому что оно там уже было. Именно Голливуд помог Америке 30-х годов перевести дух — отсидеться в темном зале, разделяя с немой толпой сладкие грезы. Напомнить о них считала своей сверхзадачей нынешняя церемония раздачи «Оскаров».
— Лишь добрая порция гламура, — сказал Харви Вайнштейн, — сможет вылечить нас от болезни, заразившей реальный мир. Если мы — и наши фильмы — не можем создавать иллюзию, значит, кино перестало работать.
Не желая рисковать в трудное время, организаторы «Оскара» пошли по пути, проторенному Великой депрессией. Вся церемония была фантазией на тему той эры. Это была не цитата и не пародия, а тонкая стилизация, которая удалась потому, что была осознана, осмыслена и поставлена в потрясающих декорациях. Сцену обрамляли хрустальные занавеси (92 тысячи кристаллов Сваровского), которые меняли цвет от номера к номеру. Музыкантов вытащили из оркестровой ямы. Задник превратили в калейдоскоп, тасующий причудливые изображения. И всю это пышную роскошь перетащили поближе к аудитории, чтобы звезды на сцене и в зале сливались в одну голливудскую галактику.
Короче — на «Оскаре» все искрилось и блестело, и это мне понравились больше всего. Удивительно, что столь успешный дизайн создал нью-йоркский архитектор Дэвид Рокуэлл. Человек со стороны (в Лос-Анджелесе он признался, что у него даже нет солнечных очков, без которых в Калифорнии из дому не выходят), Рокуэлл сумел придумать сценическую фантасмагорию, сотканную из ностальгии и парадоксов. Он воспроизвел атмосферу старомодного клуба для красивых и знаменитых, куда приглашают зрителей, даже не заставляя снимать тапочки. Тактично ссылаясь на опыт тридцатых, Рокуэлл построил закрытый (не для нас) салон для избранных, где жизнь течет, как шампанское, дамы сверкают бриллиантами, джентльмены носят фраки, а реальность появляется лишь иногда и только на экране.
Казалось, что прямо с него, с экрана, спустился и новый ведущий — шармёр из Австралии Хью Джэкман. Хотя его и признали самым сексуальным мужчиной года, мне он показался бесплотным призраком из прежнего времени. Он много пел, еще больше танцевал, часто льстил, слегка шутил, но немного и осторожно. Впервые за тридцать лет постановщики «Оскара» выбрали в конферансье не комика, а артиста опереточного, что ли, направления. Но и этот ход вписывался в общий тон праздника с его элегантным эскапизмом: скорее Ватто, чем Пикассо, скорее Штраус, чем Шостакович, скорее поэзия, чем правда.
Такому «Оскару» подошли бы другие фильмы. Дело в том, что с самого начала, с 1929 года, «Оскар» задумывался как рекламное мероприятие — могучее орудие больших голливудских студий. Чем он, собственно, и был много лет, пока в середине 90-х не произошла тихая революция. Она привила «Оскару» уважение к независимому кино и его эстетике.
Характерная деталь: номинацию за лучшую режиссуру получили пять фильмов, сражавшихся за главную награду. То есть академия теперь поощр