яет не студийное, а авторское кино. И объясняется это демографией. Раньше почти все члены были жителями Лос-Анджелеса, голливудскими «инсайдерами». Они предпочитали называть кино «индустрией», умели считать деньги и поощряли тех, кто любил их зарабатывать. Сегодня в академии появилось немало иностранцев, еще больше — мастеров независимого кино, которые с куда большим вниманием относятся к собратьям по разуму.
Это не значит, что большие, по-старомодному величественные картины вроде «Титаника» перестали соблазнять академию. Это значит, что сегодня гораздо больше шансов у маленьких, причудливых, относительно дешевых и безусловно оригинальных фильмов.
По этому поводу я не испытываю безоговорочного энтузиазма. С такими тенденциями «Оскар» может заболеть недугом Нобелевской премии, которая слишком часто наказывает популярных писателей и поощряет эзотерических. Тем более что в последние годы вывели особую породу фильмов — специально для «Оскара». Не слишком коммерческие, чтобы быть успешными в прокате, и не слишком замысловатые, чтобы считаться авангардом, эти картины, как все искусственные гибриды, не готовы жить на свободе. Во всяком случае их трудно сравнить, скажем, с «Крестным отцом», который, не нуждаясь в парниковых условиях, завоевал и критиков, и кассу, и «Оскара».
На этот раз таких картин не было, и все пошло по накатанному. Получившая 13 номинаций и только два технических «Оскара», «Загадочная история Бенджамина Баттона» стремилась, рассказав «жизнь наоборот», занять в сердцах зрителя то же место, которое там себе так прочно завоевал «Форрест Гамп». Два политических фильма, чье присутствие в финальной пятерке объясняется еще и отголоском выборных страстей, немного похожи друг на друга. Картина «Милк» посвящена не столько сексуальным меньшинствам, сколько трагедии дискриминации, причем — любой. Лента «Фрост против Никсона» — прекрасно разыгранная пьеса, где полемика о пределах власти и ее ответственности вылилась в увлекательную риторическую дуэль. Фильм «Чтец», сумевший соединить эротику и холокост, лента-сюрприз, без которых «Оскар» не обходится.
Как и предсказывали газеты и «букмекеры», триумфом — восемь «Оскаров», включая главный, — увенчали «Миллионера из трущоб», картину британца Дэнни Бойла, часть которой идет на хинди. Возможно, успехом картина обязана и тому обстоятельству, что в своей «бомбейской золушке» режиссеру удалось сделать экзотическим не богатство, как это принято в Голливуде, а бедность, вернее — безоговорочную нищету, которая помогает вставить жизнь в контекст, попутно уменьшая нашу боль от кризиса.
Независимо от содержания фильма победа «Миллионера» может оказаться судьбоносной для кинематографа. Укажу на прецедент. В 1988 году те же восемь «Оскаров», включая награду за лучший фильм, получила картина «Последний император». Я не собираюсь сравнивать два совсем непохожих фильма. Однако стоит заметить, что именно лента Бертолуччи проложила китайскому кино дорогу к широкому западному зрителю. Если «Миллионер из трущоб» сумеет сыграть подобную роль для самого большого в мире индийского кинематографа, то и этого будет довольно, чтобы 81-я церемония вручения «Оскаров» вошла в историю нашего любимого искусства.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/arts/46045.html
* * *
Иметь и не иметь - Политика
Политика / Выпуск № 18 от 20 Февраля 2009 г.
Самой по себе бедности недостаточно, чтобы завершить эпоху истерического консьюмеризма, — нас же это не останавливало. Больше шансов на успех у снобизма: когда не иметь станет престижней, чем иметь, позолоченный век гламура наконец кончится.
20.02.2009
<img src="http://www.novayagazeta.ru/views_counter/?id=46063&class=NovayaGazeta::Content::Article" width="0" height="0">
Это неправда, что в кризис люди перестают тратить деньги, они их тратят на другое: покупки статуса заменяются товарами комфорта. За этим процессом интересно следить в супермаркете. В рецессию тележку продуктов отличает объем и ассортимент. Прежде всего их больше. Экономисты с удивлением обнаружили, что в январе объем торговли не упал, как все остальное, а слегка вырос. По-моему, тут нет ничего странного: естественная, даже животная (я бы сказал — беличья), реакция на трудные времена. Не зная продуктового дефицита и потому лишенные русского комплекса «соли и спичек», американцы все равно создают сырьевой запас, который подавляет всякий страх перед будущим.
В доме моих родителей на Лонг-Айленде стояло три холодильника. Два обыкновенных и один промышленного размера морозильник, куда можно было спрятать труп стоймя. С такими резервами они могли выдержать месячную осаду. Отчасти эта фобия объяснялась тем, что мать с отцом пережили голод в войну и капризы Госплана после нее. Но больше прошлого их пугали перспективы: запасаясь впрок, они заговаривали старость. (Не потому ли, как жалуется жена, я покупаю книги в ненормальном количестве.)
«Ни за что не умрем, — убеждало родителей их подсознание, — пока всего не съедим».
«Не помогло», — говорил я себе, избавляясь от индюков, замороженных, как мамонт.
Так или иначе, я узнаю эмоцию, когда разглядываю покупки соседей, стоя в очереди к кассе. Куль риса, мешок мука для оладий, замороженный бекон, короб макарон — как на Клондайк. И цель та же — перезимовать, дождаться весны, когда снег сойдет и кредиты оттают.
Вопрос, однако, в том, останемся ли мы сами прежними.
Консьюмеризм был всегда. Тяга к ненужному приводила в движение экономику и кормила ее роскошью. Всякий, но преимущественно — географический, прогресс развивала потребность в заведомо необязательных товарах. Римляне сходили с ума от шелковых тканей, сквозь которые так соблазнительно просвечивало тело. Ренессанс открыл пряности, москвичи — джинсы. Обойтись без всего этого обычно легко и часто разумно. Можно заменить китайский шелк домотканой шерстью, заморские пряности — огородным укропом, американские джинсы — лыжными штанами. Можно, но не престижно. Между тем, какой бы мелкой ни была роскошь, она поднимает нас над теми, у кого ее нет, позволяя выделиться за счет чужих вещей, а не своих способностей. Статусное потребление создает наглядную иерархию. Место в ней легко вычислить, купить или украсть. Однако в зазор между полезным и лишним вмещается столько амбиций, что добром это редко кончается. Вспомним шекспировского Лира:
Сведи к необходимости всю жизнь,
И человек сравняется с животным.
Не будучи королем, я не вижу в этом большой трагедии. Наш кот, например, ничем не владеет и всем пользуется. Но мне, увы, до него еще далеко.
Первый гонорар я получил в пятом классе, написав за товарища сочинение про его папу. Наградой за труды была шариковая ручка, точнее — медный стержень от нее. Писать им было мучительно трудно, ибо тощий столбик выскальзывал из пальцев и пачкал карман. Однако тогда, в 1965-м, именно так выглядел наш смутный объект желаний, и я периодически носил свой стержень заправлять чернилами в особую мастерскую, пока он не состарился, а я не вырос. На смену пришла водолазка-битловка, потом — плащ болонья, чуть позже — нейлоновая рубаха, наконец — складной зонтик. Каждая из этих забытых вещей стоила недельную зарплату и была абсолютно бесполезна. Битловка душила, болонья рвалась, рубаха намокала от пота, зонтик ломался от дождя. Но нас это не останавливало.
Раньше, как во всем остальном, я винил советскую власть, считая абсурд потребления прямым следствием бедности, но в Америке я убедился, что хотя бы в данном случае режим ни при чем.
Возле Кейп-Кода, известного нам из Бродского как Тресковый мыс, лежат два острова. Один, описанный в «Моби Дике» — Нантакет, — славится китобойным музеем и дикими пляжами. Другой — Мартас-Винъярд, где живут Кеннеди, знаменит только знаменитостями. На первый ездят заядлые туристы, на второй — все остальные. Последних, понятно, больше. Но затесавшись с ними на кораблик, я обнаружил, что значительная часть приезжих, высаживаясь на берег, идут не дальше пристани, где в сувенирной лавке продавали несуразно дорогую майку с изображением черного пса. От любой другой эта майка отличалась лишь тем, что ее продавали исключительно на Мартас-Винъярде. Тривиальная, как орден Подвязки, она грела избранника пошлой судьбы, примазавшегося к великим и богатым.
Для меня эта майка — апофеоз бессмысленной траты. Утоляя немедленную страсть, радость от нее сгорает быстрее соломы. Говоря точнее, а именно это делают калифорнийские психологи, — от шести недель до трех месяцев. За этот срок снашивается то счастье, которым нас способна наградить всякая покупка. Ее потенциал так невелик, потому что пик любви приходится на момент обмена — денег на предмет, мечты на реальность. Раз став доступной, она стремительно теряет статус и смысл. Став нашей, свежая вещь теряется среди бывших в употреблении, и все надо начинать сначала.
Выход, говорят те же ученые из университета Сан-Франциско, в том, чтобы вкладывать деньги не в вещи, а в опыт. Накопленный благодаря ему капитал не тратится, а копится в памяти, принося проценты и обеспечивая старость. Опыт — будь то работа или хобби, концерт или отпуск, поцелуй или ужин, шашлык или рыбалка, футбол или баня — меняет не быт, а личность, создавая в душе неистребимую прибавочную стоимость. Богаче нас делает не мертвая вещь, а живой процесс.