У американских газет — свои глупости. Попав в Лас-Вегас, я перешел на местную прессу. Для двухмиллионного города она была тонкой и скучной. Главную сенсацию объявляла шапка на восемь колонок: «В миске чили найден человеческий палец». Хотя каннибальский сюжет преследовал нас по всему Юго-Западу, меня он оставил равнодушным. Я не люблю чили (острое блюдо из мексиканской фасоли, которое даже смешно сравнивать с лобио), а пальцев, если судить по последней книге, больше, чем надо*.
Вот почему, возвращаясь домой, я впиваюсь в «Нью-Йорк таймс», как штепсель в розетку. Включившись, я сразу попадаю в элиту. Это — один миллион тонких ценителей языка и мира, жизни и вина, искусства и погоды. Газета всегда знает, что мне делать — с душой и в выходные. Она сдает напрокат семью своих колумнистов. Я знаю и люблю каждого — и тех, которые будто у меня списывают, и тех, с которыми никогда не соглашаюсь. Эта газета, как все, любит сплетни, но в отличие от других, не унижается до склок. Ее подписчики посылают в редакцию на зависть умные письма, враги боятся спорить, политики ищут в ней союзников, любители кроссвордов — мучений, публика — утешения, и все — лакомства изящной словесности. Газета льстит мне недвусмысленностью лапидарных заголовков, обилием живописных подробностей, ловким и уверенным стилем, отнюдь не исключающим тайного парадокса, скрытого каламбура, замаскированного афоризма и сухого, как дорогой одеколон, юмора. Приятно, что ее вкусы так часто совпадают с моими. Конечно, потому что это — ее вкусы, ставшие почти моими.
Короче, я бы никогда не поверил, что такие газеты бывают, если бы каждое утро на моем пороге не появлялась свежая «Нью-Йорк таймс».
«Газеты, — писал Василий Розанов, — когда-нибудь пройдут, как прошли крестовые походы».
Говорят, это время настало. Собственно, газеты умирают давно. За сорок лет число их подписчиков уменьшилось вдвое. Хуже, что катастрофически сократился честный доход прессы — реклама. Теперь потребителя, зная, что он уже покупал, вылавливают в Сети поодиночке и берут измором. Нынешний кризис грозит добить газетную индустрию. «Чикаго трибюн» и «Лос-Анджелес таймс» объявили банкротство, «Бостон глоб» вот-вот закроют. «Нью-Йорк таймс» заложила редакцию — роскошный, всего с год назад построенный небоскреб, украшенный неоновым пером от фундамента до крыши.
Многие, однако, не видят трагедии в газетном крахе. Они утверждают, что бумажную прессу все равно уже заменила электронная. По-моему, считать так — все равно что ценить алкоголь в зависимости от градусов. Интернет действительно удобен — как водопровод, но глупо думать, что из него потечет шампанское.
Я не хочу обижать сетевое сообщество, но вынужден это сделать, потому что оно начало первым, устроив демократию графоманов. Уравняв умное слово с каким придется, Интернет заменяет душеспасительный фильтр редактора безнадежным аффтором, скрывающимся под ником Арнольд, и его же аватарой. Сетевой мир по-своему экзотичен, забавен и находчив. Не «Гамлет», капустник. И принимать его всерьез — все равно что пользоваться Википедией вместо гениальной Британники: можно, если не забывать о разнице.
Что я, Эрик Шмидт, главная шишка Гугла, назвал Интернет «свалкой фальшивых фактов». Только газеты и спасают нашу информационную среду от разложения. Бесплатный (!) сайт «Нью-Йорк таймс» посещают 20 миллионов в месяц, и я не понимаю, почему этого не делают остальные. Газеты питают Сеть, почти ничего не получая взамен: интернетская реклама покрывает лишь 20% расходов.
Понятно, что долго так продолжаться не может. Напуганная перспективой остаться без газет, Америка вспомнила урок Томаса Джефферсона: правительству без прессы он предпочитал прессу без правительства.
Самый простой способ спасения газеты — пустить ее с молотка, надеясь, что рынок вернет ей рентабельность. Беда в том, что все лучшее — от любви до искусства — нерентабельно. По-моему, продать «Нью-Йорк таймс» — все равно что продать балет, Эрмитаж и оперу. Уж лучше рассчитывать на доброхотов. Выпускать лучшую в мире газету стоит в год 200 миллионов. Дешевле, чем футбольная команда. Славы, правда, меньше, но смысла больше, причем — буквально.
Кризис бумажной прессы объясняют тем, что она устарела, но именно это и делает ее необходимой. Только дураки и по инерции по-прежнему считают газету «средством массовой информации». Сегодня это просто не так.
Газете нет больше нужды нас информировать — мы и без нее все знаем. Пресса безнадежно проигрывает и в оперативности, и в вездесущности своим конкурентам — радио, которое, как показывает статистика, сообщает нам четыре пятых новостей, телевидению и всяким разновидностям электронной медии, растущей на каждом экране, включая телефонный. Неверна и та часть формулы, что упирает на массовость газеты. Многомиллионные тиражи — участь печатного мутанта, рожденного от союза телевизора с комиксом. Эти картинки с подписью не являются газетами вовсе.
Настоящая газета брезглива и честолюбива. Последний аристократ в мире победившей демократии, она берет не числом, а влиянием. Ей повезло проиграть соперникам в гонке за прогрессом. Будущее газеты в том, чтобы, осознав и приняв судьбу, занять свое место в арьергарде информационной цивилизации.
Всех нас безвольно несет могучий поток дурного сознания. Все мы окружены ненужными сведениями, бессмысленными фактами, посторонними подробностями. И это трагично, ибо, как сказал Ницше, «лишнее — враг необходимого». Чтобы отличить одно от другого, нужна талантливая газета. Ее задача — не снабжать читателя информацией, а защитить от нее.
Отечественный опыт борьбы за свободу печати привел к тому, что функцию отбора брала на себя власть: важным было все, что она прятала. Но правду можно сказать только тогда, когда ее скрывают. В открытом обществе свободу прессы должна смирять сама пресса. Она обязана обладать таким умом и ответственностью, чтобы мы делегировали газете свое право знать о мире то, что о нем стоит знать.
В этом — тайный смысл девиза «Нью-Йорк таймс»: «Мы печатаем все, что подходит для печати». В слове «мы» сосредоточен накопленный за полтора века капитал. Вынося материал на первую полосу, газета, которую читают короли и президенты, формирует мировое общественное мнение, устанавливает иерархию, указывает на приоритеты, с которыми вынуждены считаться все, не исключая тех, кто не умеет читать вовсе.
Задача газеты не спасать, не лечить, а объяснять мир, делая его пригодным к существованию. Вставляя факты в систему, вплетая единичное в тенденцию, газета придает царству общих идей форму, соразмерную человеку — но не всякому, а интеллигентному. Специфическая и уникальная миссия газеты заключается в рационализации повседневности. Процесс организации информации наделяет ее смыслом. Все, что укладывается в умную структуру, помогает справиться с хаосом, от которого газета заслоняется своей версией действительности. В сущности, это — фабрика метафизики, изготовляющая реальность одного, но самого важного дня — сегодняшнего.
* См.: Генис А. Шесть пальцев. М., 2008.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/society/46165.html
* * *
Поэт середины и его крайности - Культура
<img src="http://www.novayagazeta.ru/views_counter/?id=46347&class=NovayaGazeta::Content::Article" width="0" height="0">
В последние годы ушли почти все любимые в России американские писатели. После смерти Воннегута, а теперь и Апдайка, нам осталось молиться на последнего кумира юности — 90-летнего Сэлинджера. Автор «Кентавра» был той же породы, только плодовитый.
Апдайк был фабрикой изящной словесности. Каждый божий день он писал по три страницы. Получалась книга в год. Апдайк любил писать и говорил, что не будь книг, он писал бы рекламу для кетчупа.
В его наследии есть всё: эссе, стихи, рецензии и, конечно, романы. Прежде всего это — массивная тетралогия про житейские неурядицы Гарри Энгстрома по кличке Кролик. Но были и дюжины других. Иногда популярные, как «Иствикские ведьмы», иногда не слишком, как «Иствикские вдовы». Но все, что он писал, выделяла предельная отточенность.
За стиль его сравнивали с Вермеером. Что-то есть. Апдайк, который в юности хотел быть художником, создал свою элегантную, пристальную, камерную прозу, полную любовно выписанных деталей. Часто его ею попрекали, говоря, что жалко расходовать такие красивые слова на такие мелкие темы. Ведь Апдайк обычно писал о средних — во всех отношениях — американцах. Писателя это не смущало.
«Я люблю, — говорил он, — середину, потому что в ней сталкиваются крайности».
Лучше всего у него это получалось в тех сотнях рассказов, которые он написал для своего любимого «Ньюйоркера» (они не расставались 55 лет). Стихия Апдайка — короткая, но не лаконичная, страстная, но меланхолическая любовная история. Если угодно, это — по-протестантски суховатая версия Бунина.
России достался другой Апдайк, которого мы любим больше настоящего. Когда в 1965-м на нас обрушился «Кентавр», он мгновенно стал культовым романом, книгой-паролем, позволяющей попасть в заветный клуб понимающих — на кухни тех интеллигентных домов, где рождалось общественное мнение шестидесятых. К тому же книга вышла в блестящем переводе гениального (по-моему, такие бывали только в Советском Союзе) Виктора Хинкиса.