«промерзшей, желтой, зловонной улице Петрограда», как литература — жизни.
Секрет Бабеля восходит к Киплингу, приводит к Хемингуэю и заключается в том, чтобы совместить деловитую наглядность письма с внезапным разрядом красоты и пафоса. Мопассан в названном его именем рассказе служит катализатором этой алхимической реакции. Результат ее — не переведенный текст, а любовный акт. Хотя он и спровоцирован цитатой «А не позабавиться ли нам сегодня, ma belle», герои не пародируют Мопассана, а претворяют дух — в плоть, написанное — в случившееся. И лишь убедившись в безусловном успехе перевода, автор триумфально заключает, что его коснулось «преддверие истины». Она сделала прозу Мопассана персонажем прозрения, а перевод — путем к нему.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/columns/54657.html
* * *
Сегодняшний мир, утратив вкус к утопиям, окончательно сменил адрес мечты - Авторские колонки
Меньшая часть американцев верит в ад, большая — в рай, но после 11 сентября, особенно в годовщину атаки, и те и другие горячо интересуются последним, ибо только райское блаженство объясняет психологию террористов. Самоубийцы верили в такую награду на том свете, которая заведомо искупает принесенные жертвы — свою и чужую жизнь.
Описания рая стали модным и важным направлением в религиоведении. Пример тому — фундаментальный том «В поисках рая: представления о небесах и вечности в мировых мифах и религиях», написанный двумя видными учеными — Джоном Аштоном и Томом Уайтом. В этой монографии описываются все существовавшие на Земле концепции потустороннего блаженства, включая причудливый рай ацтеков Тлалокан, страну вечного тепла и изобилия, куда могут попасть только утонувшие и пораженные молнией.
Привычный нам рай христианская традиция описывала скупо. В сущности, известно лишь то, что праведник там всегда будет с Богом. В Первом послании к Коринфянам Павел пишет о рае, пользуясь словами пророка Исайи: «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его».
По сравнению со сдержанностью Библии Коран очень подробен в описаниях рая. Разные суры Корана дают натуралистические и чувственные образы вечного блаженства. Там — «реки из воды не портящейся и реки из молока, вкус которого не меняется, и реки из вина, приятного для пьющих, и реки из меда очищенного». Праведники возлежат на «ложах расшитых», на «коврах разостланных», «на них одеяния зеленые из сундуса и парчи, и украшены они ожерельями из серебра».
С ходом истории пути, соединяющие Землю с Небом, становятся все более запутанными и извилистыми. На Западе представления о рае постепенно смещались в чисто духовную сферу. Рай мистиков — не столько место, сколько состояние. Однако, утратив наглядность, рай стал неописуемым, а значит, и недоступным для воображения.
Но мифология никогда не исчезает. Те, кто перестал верить в рай, нашли себе утешение в утопиях — от идеальных городов Ренессанса через Декларацию независимости, Третий рейх и СССР до идиллии хиппи в Вудстоке. Все они, по классификации Сергея Аверинцева, восходят к трем концептам: рай как сад; рай как город; рай как небеса.
Источником первого рая служит ветхозаветное описание Эдема, второго — новозаветное описание Небесного Иерусалима в «Апокалипсисе», третьего — апокрифическое описание надстроенных один над другим и населенных ангелами небесных ярусов. Если Эдем — невинное начало пути человечества, а Небесный Иерусалим — эсхатологический конец этого пути, то Рай на небесах — принципиальная противоположность всего земного, а следовательно, как пишет Аверинцев, «трансцендирование природы и цивилизации».
Если проследить за тем, как эта «райская схема» реализовалась в современной мифологии, нам придется спуститься от теологии к часто подменяющей ее фантастике.
На первых порах авторы фантастических романов, развивавшие обычно социалистические утопии, использовали версию «рая как города». Жители индустриальной эпохи ее расцвета представляли светлое будущее в виде геометрически выверенного идеала урбанистической фантазии социалистического толка. Поскольку социализм строился по «городским» утопиям Мора и Кампанеллы, фантастика игнорировала руссоистский идеал «природного рая». Такие утопии в полной мере отразили присущее классикам марксизма недоверие к тому, что было принято называть «идиотизмом сельской жизни». Кстати, Бродский, которому случалось высказываться и по самым необычным поводам, как-то предположил, что беда всех революционеров в том, что они пытаются осуществлять городские утопии в крестьянских странах.
Хотя вся русская, а тем более советская утопическая традиция развивала тему «городского рая», было тут и единственное, но крайне примечательное исключение — написанная и изданная в 1920 году аграрная утопия экономиста Александра Чаянова, которая так и называется «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии». В этой будущей России (действие по странному совпадению происходит в том же 1984 году, что и у Оруэлла) земледельцы разрушили города, чтобы превратить Россию в аграрный рай. Чаяновская утопия ставила перед собой чрезвычайно оригинальную задачу: «Возможны ли высшие формы культуры при распыленном сельском поселении человечества? Эпоха помещичьей культуры, подарившая миру Пушкина, говорила нам, что все это технически возможно».
Забыв о необычной чаяновской утопии, советская фантастика жила исключительно «городским» вариантом рая. На этом пути она достигла определенных успехов, к которым в первую очередь относятся переведенная на многие языки «Туманность Андромеды» Ефремова и ранние книги братьев Стругацких.
Характерно, что когда энтузиазм советской утопии иссяк, она даже не пыталась освоить другие версии рая. «Городской» идеал просто превратился в свою противоположность: рай стал адом. Как раз об этом рассказывает поздняя книга тех же Стругацких «Град обреченных».
На Западе все было иначе. Стремительно исчерпав запас оптимизма по поводу индустриальных утопий, фантастика решительно развернула стрелу времени. Так, счастливое будущее лучших американских фантастов чаще всего связано с возвращением в тот Золотой век, когда земля была не городом, а садом. В книгах особо любимых российскими читателями Саймака и Шекли описывается идиллия аграрного Эдема. Такой путь, однако, лишил фантастику своего предмета — будущего. Что и привело целый жанр к концептуальному кризису. Утопия либо превратилась в дистопию, либо обратилась к переделкам мифов и сказок.
Третий рай, по схеме Аверинцева, труднее всего поддается освоению утопиями. Находясь вне пределов человеческого опыта, эта версия рая обещает преображение земного в неземное. В мифологии массовой культуры речь тут должна идти о пришельцах. Но в целом такая задача оказалась не по плечу фантастике. Не зная, чего ждать от пришельцев, фантастика удовлетворялась констатацией факта их существования. Что делать с пришельцем дальше, никто не знает. Разве что воевать, но к утопиям это отношения не имеет. Не умея показать чужой разум, авторы фантастических боевиков тешатся «зелеными человечками» из комиксов. Поистине чужую жизнь не удалось придумать почти никому. Наиболее очевидное исключение — великий роман Лема «Солярис», возвращающий фантастику к теологии.
Между тем утопическая линия «рай как небеса» сейчас должна бы стать особенно плодородной для воображения поп-культуры. Ведь такая концепция вечного блаженства подразумевает кардинальное изменение самой природы человека. Это — рай для существ, которые перестали быть людьми. Говоря другими словами, эта версия рая обещает нам примерно то же, что и генетическая революция. Казалось бы, на этой вполне научной почве должна расцвести утопия XXI века, но этого не происходит (тут исключением могут служить знаменитые «людены» Стругацких). Напротив, успехи генетики вызывают подозрения, граничащие с ужасом.
Не следует ли из этого, что сегодняшний мир, утратив вкус к утопиям, окончательно сменил адрес мечты? Мы переехали из будущего в настоящее, которое лишь слегка разнообразит идиллическое прошлое. Может быть, поэтому самой подходящей, да и самой фантастической концепцией современного рая представляется та, которую придумал Борхес. В одной своей миниатюре он перевернул обычный ход вещей. Только после смерти герой обнаруживает, что рай на самом деле существует, но не по ту, а по эту сторону жизни:
«Он прошел через долгий ряд агоний, миновал края отчаяния и сиротства. Сам ужас разверзся перед ним во всей небывалости и блеске. И тогда он понял, что удостоился прощения, а все это время был в раю».
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/columns/54435.html
* * *
Второгодники - Общество - Новая Газета
1
Когда прошлой зимой, нацепив белую, оставшуюся от рождественских подарков ленточку, я пришел на демонстрацию к российскому консульству в Нью-Йорке, то встретил там поэта-сверстника. От буйной молодежи с веселыми и дерзкими плакатами мы отличались опытом: на мостовую не выходили, с полицейскими не препирались, в ухо друг другу не орали.
— Я ведь и за Сахарова ходил, и за Щаранского, — грустно сказал приятель. — Тебе не кажется, что мы ходим по кругу?
— Кажется, — кивнул я. — Мне говорили, что в Канаде два сезона: зима и стройка, у нас — тоже два: зима и оттепель.
— Deja vu, — подытожил грамотный поэт, и мы небрежно попрощались, зная, что скоро встретимся.
Когда история не развивается, она длится. И если живешь, как это случилось со мной, достаточно долго, то начинает казаться, что остался на второй год, вернее — на третий.
Я ведь застал еще хрущевскую оттепель. Когда я был октябренком, Сталина вынесли из мавзолея, когда я был пионером, напечатали Солженицына, потом его выслали из страны, и в комсомольцы я уже не пошел.
Вторая оттепель называлась гласностью и началась там же, где первая, — в журналах, да и кончилась вместе с ними, когда перестройку забыли, а гласность исчерпали. Оказалось — не совсем. История пошла по третьему кругу, требуя, как обычно, свободы слова, на этот раз — в интернете. И опять для того, чтобы обсуждать Сталина.