Поэтому столько сомнений вызывают последние страницы «Преступления и наказания». Не сумев переубедить героя на пятистах страницах («Я не знаю, для чего я иду предавать себя»), Достоевский решил взять наскоком то, что не поддалось измору. Блицкриг не удался. Там, где Достоевский не подробен, он неубедителен. Осознав провал своей педагогической затеи, одна история завершается, как у Шахерезады, обещанием другой:
Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью.
Достоевский гнал зайца дальше, заканчивая одну книгу на том же месте, что предыдущую. Возможно, нет, наверняка, он кощунственно ждал от романа того, что сумела дать только та книга, что завершается концом одного света и началом совсем другого.
Подражая этому образцу, каждый писатель хотел бы закончить там, где начал, но так, чтобы все преобразилось в фаворском свете его художественного вымысла. Окончательный — а не промежуточный — финал прекращает любые изменения: лучше не будет, хуже не будет, иначе не будет, а будет всегда.
Так Булгаков заканчивает свою любимую книгу тем, что возвращает героев туда, откуда взял: вместо жизни — что той, что этой — в литературу:
Впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи...
Этот дом — том на книжной полке. А тем, кто остался по другую сторону переплета, автор предоставляет альтернативный, ироничный конец — эпилог, из которого следует, что явление Воланда в Москву прошло для нее бесследно и ровным счетом ничего не изменило. С книгами это бывает, с людьми и даже дьяволом — тоже.
— Чтобы закончить начатое, — говорят буддисты, — не хватит жизни, поэтому, когда придет время, брось и иди.
Конечно, это не просто и буддистам. На смертном одре настоятель монастыря протянул любимую книгу ученику, но тот собрался бросить ее в огонь.
— Как ты можешь, — вскрикнул умирающий монах, — это — драгоценная книга!
— Ну что ж, — хладнокровно ответил ученик, — возьми ее с собой.
Александр ГЕНИС,
Нью-Йорк, 2009—2013
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/arts/58162.html
* * *
Крестины
Евгений Онегин — Герой нашего времени
Вечера на хуторе близ Диканьки — Мертвые души
Отцы и дети — Новь
Обломов — Обыкновенная история
Братья Карамазовы — Бесы
Война и мир — Воскресение
Вишневый сад — Чайка
Белая гвардия — Мастер и Маргарита
Золотой теленок — 12 стульев
Прогулки с Пушкиным — В тени Гоголя
1.
Выписав десять пар первых пришедших в голову названий, я навскидку, не задумываясь, разделил их на две колонки. В первую попали те, что бесспорно нравятся. Во вторую — те, что подспудно раздражают, если, конечно, оценивать их без вполне заслуженного благоговения. Интересно — почему, но любовь с первого взгляда объяснить куда труднее, чем неприязнь — даже со второго. Умберто Эко, взявшийся рассказать читателям, что значит «Имя розы», признался, что ничего.
— Так и должно быть, — сказал он, — ибо хороший роман не выдает свои секреты и называется именем героя, ничего заранее не говорящего читателю.
Это, конечно, неправда, потому что литературное имя, в отличие от настоящего, не бывает немым или нейтральным. Оно либо говорит, либо проговаривается, либо умалчивает. Поэтому так трудно придумать честный псевдоним. Горький — приговор, Бедный — вранье, Северянин — пирожное, Лимонов — дар Бахчаняна. Но когда имя стало заголовком, оно служит заявкой о намерениях автора и его, автора, характеристикой.
Само название «Евгений Онегин» — стихи с виртуозной внутренней рифмой и такой аллитерацией, которую можно тянуть, как все назальные. Я слышал, как это делал то ли великий, то ли безумный авангардист Генрих Худяков, читая свой поэтический шедевр: «Женнннннщиннннны на корабле».
Выдавая свое происхождение от поэта, Евгений Онегин стал эпонимом романа в стихах, для прозаического — гениальное название «Обломов». Три «О» в имени героя не только рисуют его округлый портрет, но и декларируют плавность жизни, мягко вписанной в круговорот природы и не терпящей насилия любви и дела. Обломов уже звукописью своей фамилии спорит с педагогическими претензиями антагониста, у которого имя короче выстрела: Штольц. Нащупав губами тайну «О», Гончаров с ней никогда не расставался. Но если «Обыкновенная история» — чересчур обыкновенная, то «Обрыв» — просто чересчур.
В «Братьях Карамазовых» больше философии, чем фонетики, которая называет троекратное тюркское «а» сингармонизмом гласных, выдающим азиатское — татарское — наследие самой знаменитой русской семьи. Важнее, что сложив все свои романы в один, главный, Достоевский широко раскинул сеть, напомнив, что все — братья. Ладно бы Дмитрий, Иван и Алеша, но ведь и Смердяков, без которого «народ неполный».
После имен собственных лучше всего работает союз «и», особенно если учесть, какой он короткий и как много на себя взвалил, включая прямо противоположное. У Тургенева «отцы» противопоставляются «детям» (хотя еще не известно, кто хуже), а у Толстого «война» объединятся с «миром», образуя общую ткань эпоса, принципиально не отличающего истории от биографии.
География тоже удачна, если это не придуманная Булгаковым «Тетюшанская гомоза». Так, введя в русскую литературу диковинную украинскую Диканьку (вместо списанного известно у кого Ганца Кюхельгартена), Гоголь разом присоединил к нашей словесности целый край, который служил ей не хуже, чем Прованс — Франции. Ненавистный Набокову (за что я люблю его еще меньше) суржик Гоголя перекрыл дорогу пушкинской гладкописи. После «солнца русской поэзии» наступила пора вечерней прозы. Кончилась она в «Вишневом саду», который хорош уже тем, что его вырубили.
— Трагедия, — говорил Бродский, — когда умирает не герой, а хор.
У Чехова погибает и место действия, ставшее названием последнего шедевра отечественной классики.
Среди любимых книг следующего века хорошо называются те, что с прилагательными. «Белая гвардия» — действительно белая, потому что в снегу. «Золотой теленок» — редкий случай успешно вынесенной в заглавие шутки. Назвав тельца теленком, авторы понизили кумира в идола, бога — в божка, статую — в ювелирку из обесцененного революцией драгметалла. Другими словами, «не в деньгах счастье». И я могу представить старого Льва Толстого, назвавшего бы именно так свой опус, потому что ему принадлежит пьеса с невыносимым названием «Власть тьмы, или Коготок увяз, всей птичке пропасть».
С Синявским — другая история. Вызвавшая бешенство (я помню рецензию Романа Гуля в эмигрантском «Новом журнале» — «Прогулки хама с Пушкиным») лучшая книга Абрама Терца превратила название в жанр, да еще такой, какому я всю жизнь завидую.
К тем названиям, которые мне не нравятся, одна претензия — претенциозность. Страдая от недостатка сдержанности, они все обещают больше, чем прилично, хотя и дают больше, чем обещают.
В моих глазах это не извиняет «Героя нашего времени», напоминающего название не книги Лермонтова, а статьи Белинского о ней. «Мертвые души» слишком хвастаются глубокой двусмысленностью. Что такое «Новь», я вообще не знаю, про ненужную иронию Гончарова я уже говорил, а «Бесы» разоблачают героев до того, как мы с ними познакомились, что напоминает художника, подписывающего рисунок кошки «Кошка», чтобы мы не перепутали. «Воскресение» — метафорично, «Чайка» — тоже. «Мастер и Маргарита» — вымученное название, которое оказалось на месте того, что так и не придумалось. «В тени Гоголя» — название никакое, а «12 стульев» честно рассказывают о 12 стульях. Что напоминает фильм «Змея в самолете», содержание которого полностью исчерпывалось названием, чего, конечно, ни в коем случае нельзя сказать о гениальном романе Ильфа и Петрова.
Ведь как бы я ни относился к названиям великих книг, ничто не мешает мне нежно любить сами книги, которые далеко не всегда отвечают за то, что написано на обложке.
2.
В пятом классе я получил двойку за то, что написал в сочинении «Капитанская дочь» вместо «Капитанская дочка». Это был первый и, честно говоря, последний урок чтения, который я вынес из школы. Он состоял в уважении к звуку, который диктует свою волю названию и позволяет проверять его на физическую, а не только семантическую полноценность. Убрав слог, я зарезал строчку, лишив ее протяжности, благозвучия и женской рифмы. Одно дело «дочка — почка», другое — «дочь — невмочь».
Хороший заголовок вкусно произносить и легко запомнить. Не обращая на это внимания, та же школа любила синтаксические обрубки, задавая тему сочинения таким, например, образом: «Делать жизнь с кого». Эти синтаксические инвалиды напоминали названия концертов входившей тогда в силу Зыкиной («Лишь ты смогла, моя Россия») и росли из того же корня, взятого в кавычки.
Избавляясь от цитатной придури, мое ироничное и романтичное поколение полюбило заголовки, которые значат, что угодно, но никто не знает, что именно. Например — «Бутылка в перчатке», которым оперировали авторы, писавшие «взгляд и нечто» в той молодежной газете, где мне довелось дебютировать.
Хорошо знакомый со стилистикой комсомольской сумасшедшинки Довлатов уверял, что все книги его печатавшихся сверстников называются одинаково: «Караван уходит в небо».
Сергей слегка преувеличивал, ибо первую же книгу его земляка, товарища и соперника Валерия Попова я полюбил до того, как открыл, за дерзкое название: «Южнее, чем прежде». Запятая в заголовке делает его не только предложением, но и сюжетом, вытянувшимся по временной оси из прошлого в настоящее и, возможно, будущее. Автор обещает еще не открывшему книгу читателю путешествие туда, где ни тот ни другой пока не был. Собственно, только такие книги стоит писать да и читать. Неудивительно, что я купился, о чем за полвека ни разу не пожалел.