&class=NovayaGazeta::Content::Article" width="0" height="0">
Президент Обама предложил образовать 50-миллиардный фонд для обновления транспортной сети. Проект предусматривает модернизацию железных дорог США.
Из газет
Я тоже не знал, где живут зимой белоголовые орлы. А когда узнал, то с трудом поверил, ибо они коротают зиму не во Флориде, как все, кто может себе позволить, а неподалеку от Нью-Йорка, на островке Иона, отделяющем один рукав Гудзона от другого. В годы войны там была оружейная фабрика, арсенал, депо, железнодорожный мост, казармы. Потом армия ушла, и вернулась природа. Кирпичи обветрились, крыши проломились, железо стало ржавым, окна — пустыми, и все поросло местной породой невкусного, но чрезвычайно жизнелюбивого винограда. Больше всего Иона похожа на Зону из «Сталкера». Тут даже страшно. Но именно такое, странное, на мой — но не орлиный — взгляд, место облюбовали царственные птицы, слетевшие с американского герба на невзрачные руины. Прямо, как у Пушкина:
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его...
Примерно это мы с женой и собирались сделать, когда студеным днем, вооруженные дешевыми биноклями, пробирались по шпалам на остров.
Вот тут-то, рассыпавшись вдоль железнодорожного полотна, они и стояли. Тепло одетые одинокие мужчины с взглядом одержимых готовились к съемке. Вместо нашей юннатской оптики у них были фотопушки, ценой и калибром не уступающие настоящим. Самый важный приник к видеоискателю камеры размером с Большую Берту. С ее помощью можно было бы узнать, есть ли жизнь на Марсе, и снять ее, но судя по наклону объектива, фотографа интересовало другое.
— Орел? — спросили мы.
— Какое?! — махнул он рукой, но приосанился. — Разве что в молодости.
— А что же тогда снимаете?
— Как все, сейчас увидите.
Но сперва мы услышали. Из-за скрытого холмом поворота раздался быстро приближающийся звук: сперва — град, потом — прибой, затем — камнепад, наконец — какофония. Когда мы перестали себя слышать, раздался свирепый свисток и к нам на поляну ворвался локомотив. Сотня камер вспыхнула разом, успев снять сияющего машиниста, рискованно высунувшегося из окна.
— Джимми, — проорал нам в ухо человек с пушкой, — он лучше всех получается.
Ненаселенные вагоны вызвали чуть меньше энтузиазма. Скучные, коричневые контейнеры и на каждом написано «CHINA EXPORT,». Неразличимые, как горошины в бесконечном стручке, они мчались по рельсам, везя Америке все необходимое, и еще больше лишнего. 50, 60, 70 вагонов летели на нас, как бомбы изобилия.
Только сфотографировав красные огоньки исчезнувшего хвоста, любители оторвались от аппаратов, и я смог познакомиться со странным племенем американских железнодорожных фанатиков. Зная каждый в лицо и по номеру, они называли поезда по-детски — звукоподражательным «чу-чу» и любили их с той подростковой страстью, которой мир награждал самолеты на заре авиации. Только наоборот: вектор их архаического чувства ведет из будущего в прошлое, в эпоху, когда инженер был героем, Жюль Верн — кумиром, железная дорога — приключением.
Я еще застал эту эру, потому что в школе сидел у окна, из которого видна была насыпь. Только она и помогла мне пережить тригонометрию. Шустро сновавшие на Рижское взморье электрички в счет не шли. Я ждал поездов, как это дивно называлось, «дальнего следования». Тихо, без спешки отчалив от вокзала, они набирали скорость с легкостью и достоинством дирижабля. Пассажиры, не торопясь начинать особую дорожную жизнь, курили у окна, прощаясь с городским пейзажем. Как я им завидовал! И правильно делал.
Гребенщиков, который был в каждом городе России дважды, говорил, что долгое железнодорожное путешествие, если пить в меру, открывает третий глаз. К Иркутску, уверял он, каждый, сам того не зная, превращается в буддиста: путь кажется важнее цели.
В Новом Свете пассажирский поезд — дорогой аттракцион, но постепенно он опять становится необходимостью. Оказавшись более человечной и менее вредной альтернативой крыльям, только железная дорога и связывает ХХI век с ХIХ.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/society/1724.html
* * *
Мечеть у воронки - Политика
Политика / Выпуск № 100 от 10 сентября 2010 г.
Накануне девятой годовщины Нью-Йорк ведет свою войну, фронт которой куда ближе — в 180 метрах от места преступления
10.09.2010
<img src="http://www.novayagazeta.ru/views_counter/?id=1835&class=NovayaGazeta::Content::Article" width="0" height="0">
Эта зеркально перевернутая, как это принято в Америке, дата вошла в державный календарь — прочно, но невнятно. Что это? День скорби или мщения? Начало войны? Годовщина преступления? Праздник чужой победы?
Так или иначе, уже в девятый раз Америка отмечает дату террористического налета, которой так и не нашли другого — неканцелярского — названия: 9/11.
С местом не лучше: оно по-прежнему пусто. Что особенно бросается в глаза с моей стороны Гудзона. С тех пор, как «близнецы» сгинули в черном пламени, панорама Нью-Йорка кажется исковерканной — словно красавица с выбитым зубом. Трудно поверить, что в городе, где Эмпайр-стейт, вернувший cебе после 11 сентября статус самого высокого нью-йоркского небоскреба, построили за 410 дней, до сих пор не смогли зарастить дыру в пейзаже. Вместо обещанного мемориала уже девять лет все тот же котлован, разве что не дымится. Открытая рана не может зажить, а трагедия — найти разрешение. Ведь череда начатых 11 сентября событий так ни к чему и не привела, если не считать войны в Ираке, стоившей 4400 американских жизней и триллион американских долларов. Теперь, как объявил президент Обама в связи с выводом войск, этот кошмар кончился — хотя бы для Америки. Но можно ли считать свержение постороннего диктатора верным ответом на вызов, брошенный 11 сентября?
«Вряд ли», — говорят политики, занятые другой, но столь же несчастной войной в Афганистане.
Между тем накануне девятой годовщины Нью-Йорк ведет свою войну, фронт которой куда ближе — в 180 метрах от места преступления. Здесь собираются построить роскошный, стомиллионный, 11-этажный мусульманский центр. Подавляющее большинство — 71% — ньюйоркцев возмущено таким соседством: «мечеть у воронки». Исламский центр возле могилы «близнецов», разрушенных исламскими же террористами, вольно или невольно становится триумфальным храмом.
Нью-Йорк — самый терпимый город в мире. Ему не остается ничего другого, потому что здесь говорят на 800 языках, и треть нью-йоркцев родилась за пределами США. Но и в этой столице космополитов великий скандал с мечетью привел к риторическому взрыву, разделившему страну и город между либералами и консерваторами.
«Тут не о чем спорить, — говорят первые, — потому что Америка — свободная страна, исповедующая веротерпимость».
«Тут есть о чем спорить, — говорят вторые, — потому что Америка — демократическая страна, и большинство не хочет мечети».
«Мы построим храм дружбы, — обещает им имам будущего центра и выпускник Колумбийского университета (специальность — плазменная физика) Фейзул Абуд Рауф, — и назовем его Дом Кордовы в память о цветущем испанском городе, где мирно жили мусульмане, евреи и христиане».
Чтобы сравнить аргументы, я выбрался в Даунтаун, где спор ведут лицом к лицу на бесконечных демонстрациях, которые сейчас здесь проходят. Отличить противников мешают огромные звездно-полосатые флаги. Тут ведь все — патриоты, все — американцы. Мусульмане, правда, лучше знают Конституцию, которая всем обещала свободу — и возводить мечеть, и протестовать против ее постройки. В сущности, на месте погибших «близнецов» идет война чувств и принципов — страха и веротерпимости.
Ярче всего армию напуганных исламом представляет пастор крохотной флоридской церкви, который обещает в годовщину теракта сжечь стопку Коранов. Даже на экране Терри Джонс — зловещий и одержимый — производит жуткое впечатление. Горячий поклонник Мела Гибсона, он никогда не расстается с пистолетом. Проведя 30 лет миссионером в Европе, Джонс вывез оттуда твердое убеждение в том, что ислам ее уже захватил.
«Америка, — провозглашает он под вой труб и барабанный бой, — последний бастион на пути вселенского джихада, и чтобы спасти страну, надо сжечь книги, написанные сатаной».
Терри Джонс знает, что говорит, потому что он тоже написал книгу и назвал ее «Ислам от дьявола».
Флоридский юродивый с паствой в 30 человек — фигура гротескная, но его выходка может очень дорого всем стоить. Костер из Коранов, говорят в госдепе, вооружит террористов и ожесточит, уверяют генералы, и без того отчаянную войну. На кон поставлена жизнь солдат, инженеров, врачей, учителей, помогающих подняться исламскому Востоку. Но и запретить сжигать книги Америка не может — по той же причине, которая мешает ей запретить нью-йоркскую мечеть. Чтобы свобода оставалась собой, она должна быть нейтральной.
В принципе, ситуация ясная. Но на самом деле никаких принципов нет вовсе. Всякая абстрактная идея ставит нас перед конкретным выбором, как это случилось сейчас в городе, пережившим 11 сентября. Все, чему я научился за треть века в Америке, толкает меня в либеральный лагерь, где уважают чужое мнение, терпят другую веру и надеются на взаимность. Тормозят меня только инстинкты. Умом я на стороне мечети, нутром — против. Меня останавливает ложная зеркальность происходящего в двух мирах. С одной стороны — горящие книги, с другой — взорванные башни, с одной стороны — карикатуры, с другой — кровь, с одной стороны — роман Рушди, с другой — отрубленные головы, с одной стороны — символы, с другой — трупы. Это не одно и то же. Фанатики одинаково омерзительны, но по-разному опасны. И об этом трудно забыть, когда решается вопрос о мечети. В конце концов, все террористические акты начинались в одной из них.