Все это, впрочем, не так важно, как кажется. В Америке — шесть миллионов мусульман, и они никуда не денутся. В Нью-Йорке — больше ста мечетей, и еще одна, конечно, ничего не изменит. Поэтому, хотя две трети жителей Нью-Йорка не хотят мечети, почти все готовы с ней примириться на расстоянии в 10, а лучше в 20 кварталов от мемориального пустыря. Политика, и этому я тоже научился за треть века в Америке, не разрешает конфликты, она позволяет жить с ними.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/politics/1835.html
* * *
Говоря о Боге - Культура
Культура / Выпуск № 97 от 3 сентября 2010 г.
«В борьбе человека с миром ты должен быть на стороне мира». Лишь приняв выбор Кафки, мы готовы приступить к чтению книги, в которой рассказывается о Боге столько, сколько мы можем вынести
03.09.2010
<img src="http://www.novayagazeta.ru/views_counter/?id=1955&class=NovayaGazeta::Content::Article" width="0" height="0">
Рецензируя книгу «Мысли мистера Фитцпатрика о Боге», Честертон заметил, что куда интереснее было бы прочесть «Мысли Бога о Фитцпатрике».
С этим трудно спорить, потому что про Бога и писать-то нечего. Ведь о Нем, том единственном, с большой буквы, в сущности, ничего не известно: Он — по ту сторону бытия. Поскольку Бог вечен, у него нет биографии. Поскольку Он всюду, у Него нет дома. Поскольку Он — один, у него нет семьи (о Сыне пока промолчим). Поскольку Бог заведомо больше наших о Нем представлений (не говоря уже об опыте), все, что мы знаем о божественном, — человеческое.
Но если о Боге нельзя написать, то можно прочитать. Мы можем Его вчитать в каждый текст и вычитать из любого — как это делали герои Сэлинджера: «Они иногда ищут творца в самых немыслимых и неподходящих местах. Например, в радиорекламе, в газетах, в испорченном счетчике такси. Словом, буквально где попало, но как будто всегда с полным успехом».
Такой тактике не может помешать даже отсутствие Бога. Если Его для автора нет, то мы хотим знать — почему, и не успокоимся, пока книга не объяснит нам зияние на самом интересном месте. Ведь у литературы, да и у человека, нет более увлекательного занятия, чем выбраться из себя и познакомиться с непознаваемым. Даже ничего не зная о потустороннем, мы им обязательно пользуемся. Как топор под корабельным компасом, оно меняет маршрут и упраздняет карты. Не удивительно, что стремясь к недоступному, а может, и несуществующему знанию, мы надеемся найти в книгах то, с чем не справились в жизни.
Зря, конечно. Все, что можно, нам уже сказали, но те, кто знает наверняка, всегда внушают сомнения. Казалось бы, проще всего про Бога прочесть там, где положено, но мне это никогда не удавалось. В университете я хуже всего успевал по научному атеизму, но только потому, что в программе не было Закона Божьего. Бог, как секс, избегает прямого слова, зато каждая страница, включая эротическую («Песнь песней»), выигрывает, если говорит о Нем всегда и экивоками.
Как это делал Кафка. Он создал канон агностика, на котором я ращу свои сомнения с пятого класса. Я помню тот день, когда отец вернулся с добычей — пухлый черный том с рассказами и «Процессом». В 1965-м достать Кафку было труднее, чем путевку за границу. Хотя мы еще не знали, что это одно и то же, аура тайны и ореол запрета внушали трепет, и я ахнул, когда отец размашисто расписался на 17-й странице, предназначенной, объяснил он, для библиотечного штемпеля. С тех пор он, может, Кафку и не раскрывал, но уж точно с ним не расставался. Ко мне этот фетиш старого — книжного — времени перешел по наследству, и теперь том стоит рядом с остальными.
Сейчас купить Кафку — не фокус, фокус — всегда — разобраться. Впрочем, если судить по тому, сколько книг о нем написали, это не так трудно. Как всякая притча, текст Кафки плодотворен для толкований. Говорится одно, подразумевается другое. Сложности начинаются с того, что мы не совсем понимаем не только второго, но и первого. Стоит нам увериться в правоте своей интерпретации, как из нее выворачивается автор.
При советской власти читателю было проще: «Мы рождены, — как сказал Бахчанян, — чтоб Кафку сделать былью». Я знал этот афоризм задолго до того, как подружился с его автором. Тогда все знали, что Кафка писал про нас. Это был хорошо знакомый мир бездушной конторы, которая требовала выполнять известные только ей правила.
Накануне кончины СССР я приехал в Москву. В очереди к таможеннику стояли двое американцев — новичок и бывалый. Первый подошел слишком близко к окошку, и на него накричали.
— Почему, — спросил он, — не нарисовать черту на полу, чтобы знать, где можно стоять, а где нельзя?
— До тех пор, пока эта черта в голове чиновников, — сказал второй, — в их власти решать, кто виновен, а кто нет.
У Кафки об этом так: «Чрезвычайно мучительно, когда тобой управляют по законам, которых ты не знаешь».
Чего мы (и уж точно — я) не понимали, так это того, что Кафка не считал ситуацию исправимой, или хотя бы неправильной. Он не бунтовал против мира, он хотел понять, что тот пытается ему сказать — жизнью, смертью, болезнью, войной и любовью: «В борьбе человека с миром ты должен быть на стороне мира». Сперва в этой дуэли Кафка отводил себе роль секунданта, но потом встал на сторону противника.
Лишь приняв его выбор, мы готовы приступить к чтению книги, в которой рассказывается о Боге столько, сколько мы можем вынести.
«Замок», — сказал Оден, — наша «Божественная комедия».
Главный герой романа К. направляется в Деревню, чтобы наняться на службу к герцогу Вествесту, живущему в Замке. Но хотя он и принят на работу, приступить к ней он так и не сумел. Все остальное — интриги К., пытающегося приблизиться к Замку и снискать его расположение. В процессе он знакомится с жителями Деревни и служащими Замка, попасть в который не помогли ему ни первые, ни вторые.
В пересказе заметнее, чем в романе, несуразица предприятия. Описывая перипетии чрезвычайно точно и подробно, Кафка опускает главное — мотивы. Мы не знаем, ни зачем К. нужен Замок, ни зачем Замку нужен К. Их взаимоотношения — исходная данность, которую нельзя оспорить, поэтому нам остается выяснять подробности: кто такой К. и что такое Замок?
К. — землемер. Как Адам, он не владеет землей, как Фауст, он ее измеряет. Ученый и чиновник, К. выше деревенских жителей, их трудов, забот и суеверий. К. образован, умен, понятлив, эгоистичен, эгоцентричен и прагматичен. Он обуреваем карьерой, люди для него — шашки в игре, и к цели, хоть и неясной, К. идет, не гнушаясь обманом, соблазном, предательством. К. тщеславен, спесив и мнителен, он — как мы, а интеллигент себе ведь никогда не нравится.
Хуже, что мы видим Замок его глазами и знаем столько, сколько знает он. А этого явно недостаточно. «Вы находитесь в ужасающем неведении насчет наших здешних дел», — говорят ему в Деревне, ибо К. описывает Замок в единственно доступной ему системе понятий. Приняв христианство, европейские язычники не могли признать Бога не кем иным, как царем. Поэтому они даже на кресте писали Христа в царских одеждах. К. — герой нашего времени, поэтому высшую силу он изображает бюрократическим аппаратом.
Не удивительно, что Замок отвращает. Но если он враждебен человеку, то почему никто, кроме К., не жалуется? И почему он сам к нему так стремится? В отличие от К., Деревня не задает Замку вопросов. Она знает то, чего ему не дано, и это знание нельзя передать. К нему можно только прийти самому. Но если из Замка в Деревню идет много дорог, то в Замок — ни одной: «Чем пристальнее К. всматривался туда, тем меньше видел, и тем глубже все тонуло в темноте».
Замок — это, конечно, Небеса. Точнее, как у Данте, — вся зона сверхъестественного, потустороннего, метафизического. Поскольку неземное мы можем понять лишь по аналогии с людским, то Кафка снабжает высшую власть иерархией. Ее Кафка выписывал с той скрупулезной тщательностью, которая так веселила друзей, когда автор читал им главы романа. Их смех отнюдь не обижал Кафку.
«Его глаза улыбались, — вспоминал Феликс Вельч, близкий друг писателя, — юмор пронизывал его речь. Он чувствовался во всех его замечаниях, во всех суждениях».
Мы не привыкли считать книги Кафки смешными, но другие читатели, например Томас Манн, именно это и делали. В определенном смысле «Замок» — действительно божественная комедия, полная сатиры и самоиронии. Кафка смеется над собой, над нами, над К., который способен описать высшую реальность только через низшую и привычную.
Служебная лестница в «Замке» начинается послушными мирянами, среди которых выделяются праведники-спасатели из пожарной охраны. Потом идут слуги чиновников, которых мы называем священниками. Поделив жизнь между Замком и Деревней, они наверху ведут себя не так, как внизу, ибо «законы Замка в Деревне уже неприменимы». Выше слуг — бесконечная череда чиновников-ангелов, среди которых немало падших — уж слишком часто они хромают, как и положено бесам.
Пирамиду венчает Бог, но как раз Его Кафка упоминает лишь на первой странице романа. Больше мы с графом Вествестом не встречаемся. И, как говорит самая радикальная — ницшеанская — трактовка романа, понятно, почему: Бог умер. Поэтому Замок, каким его впервые увидел К., «не давал о себе знать ни малейшим проблеском света». Поэтому «стаи ворон кружились над башней». Поэтому Замок «никому из приезжих не нравится», да и местные живут бедно, уныло, в снегу.
Смерть Бога, однако, не прекратила деятельность его аппарата. Замок — вроде города Петербурга посреди Ленинградской области: прежняя власть умерла, но из столицы до провинции эта весть еще не дошла. Да и принять ее непросто. Бог не может умереть. Он может отвернуться, устраниться, замолчать, ограничившись, как Его уговаривало Просвещение, творением, и оставить его последствия на произвол нашей нелегкой судьбы. Мы не знаем, почему это случилось, а Кафка знает и объясняет беду.