И самое лучшее в ней — берлинский номер. Значит, гдровская!
Я крадусь вокруг «мерседеса», заглядываю внутрь на приборы. Согласно спидометру, до двухсот идет. Должно быть, так и есть. Хоть бы один раз, один-единственный раз прокатиться с такой скоростью, до того как я оседлаю свой реактивный истребитель. На заднем стекле висит голова с длинными рыжими волосами. Похоже, будто ее отрубили и высушили. Покажись она мне в зеркальце заднего обзора, я бы струхнул.
Ты-то может быть, но не комиссар Мегрэ, дорогуша.
— Проваливай отсюда, живо!
Что это? Может, владелец секрет с магнитофонной записью вмонтировал? Никого кругом не видно, кто бы мог это говорить.
— А я ничего не делаю. Классная машина, ничего другого не могу сказать. Вы из Берлина?
— Не задавай дурацких вопросов, проваливай!
Наконец-то я увидел, кто это сказал. Сидит за кустом на берегу небольшого омута и что-то бросает в него.
Мешок Петера сам соскальзывает на землю. Делаю несколько шагов в сторону незнакомого дядьки.
— Я тоже в Берлине живу.
Будь осторожен, дорогой Густав, и очень ласков… если тебе удастся хоть километр… Густав, об этом можно ведь только мечтать.
Похоже, дядька рыбак, вон он закидывает длинную леску, к которой прикреплен небольшой якорек; снова вытаскивает его, отходит в сторону и снова закидывает якорь.
— Вы что, рыбак?
Никакого ответа. Снова он закидывает якорь и снова вытаскивает, но и не прогоняет меня. Комиссар Мегрэ оценивающим взглядом определяет: еще не старый, загорелый, в полосатой рубашке.
— Помочь вам? Время есть. Не спешу. — Голос мой такой ласковый, будто его смазали оливковым маслом: уж очень я стараюсь не разозлить мерседесного дядьку.
А он — молчок. Вдруг вижу — якорь за что-то зацепился, никак он его вытащить не может. Сколько ни дергает, ничего не получается.
— Давай тащи со мной!
И я тащу, и он тащит, и наконец якорек поддается.
— Может, нам здоровенная попалась, а?
На лице дядьки в первый раз вижу что-то вроде улыбки, но тут же он начинает ругаться: из воды показывается старая детская коляска, вся затянутая тиной.
— Может, в этом болоте вообще рыба не водится, — пытаюсь я утешить дядьку.
— Какая там рыба!
Пинком он отталкивает коляску и вытирает руки о траву. При этом еще разглядывает меня. Я спокойно выдерживаю его взгляд. Скрывать мне нечего.
— Тебе сколько лет?
Насвистывая, он спрашивает меня о том о сем, куда еду, чем занимаюсь. Отвечаю я, стиснув зубы, самыми ласковыми и вежливыми из всех известных мне слов: я во что бы то ни стало хочу проехаться хоть один раз в жизни на «мерседесе», хотя бы один-единственный километр!
Еще раз спрашивает, куда я еду, и, когда слышит мой ответ: Росток — Варнемюнде, он снова присвистывает. Потом спрашивает меня что-то насчет поджилок и где буду жить.
Небрежно и в то же время с должной скромностью я сообщаю ему, что занимаюсь боксом, так что на поджилки не жалуюсь, и при этом слегка покачиваю левую. Петер обещал мне достать койку, но где и как, не имею представления.
Тут он снова присвистнул и сказал:
— Тогда давай! — и протянул свою леску-веревку.
Закинули мы ее и после второго раза вытащили большую тарелку с дырками. Я сказал:
— На кой она?
Он мне:
— Дурак!
А сам стоит, трет и трет ее, потом говорит:
— Олово, рококо… но дырки… дурак-то прав оказался.
Комиссар Мегрэ, необходима ясная голова. Загадка налицо. Спокойствие! Он не должен ничего заметить. Дело запутанное, чрезвычайно запутанное.
Мерседесный дядька будто очумел: закидывает и вытаскивает, закидывает и вытаскивает, от нетерпения даже подпрыгивает на одном месте. Наши трофеи: полусгнивший пень, ведро без дна — дядька ничего про рококо не говорит — и ручка от кофейника. Ее он драит до блеска, хотя сам в конце концов оказывается забрызганным с головы до ног.
— Неплохо, подлинная старина. Но где же сам кофейник?
— На дне, его давно затянуло. Здесь ил до самого центра земли, уверен.
Он косо глядит на меня, присвистывает и, ни слова не говоря, снова забрасывает леску с якорем. Так несколько раз, но потом все-таки сматывает веревку, вытирает якорь, заворачивает в промасленную бумагу и все время ругается.
Я не иду — ползу за ним, как тень, бесшумно, а уж вежливей и нельзя. Только б мне сейчас не оступиться: может, я сегодня прокачусь на «мерседесе»!..
— Твой? — спрашивает он, пхнув коленкой мешок Петера.
— Брата моего треклятый мешок. Утопить бы его в этом омуте!
— Топи, чего тебе?
Я погружаюсь в молчание, как мой отец, а это может что угодно значить… Только бы теперь не сорваться!
— Ладно, надо еще разок старика прощупать, — говорит дядька.
Что же это творится? Передо мной тихо открывается дверца «мерседеса», беззвучно взлетает вверх крышка багажника, и я, стараясь не задеть и не повредить якорь в промасленной бумаге, медленно опускаю мешок Петера внутрь.
Что же это творится? Я сижу, утонув в мягкой коже, вытянув ноги ножницами, и слушаю, как, словно усталая пчела, гудит мотор.
— Разве мы уже едем? Полагается ведь прогреть мотор?
— Дурак, девяносто на спидометре.
Что же это творится? Густав, протри глаза — правда девяносто. Оказывается, мы давно уже, мягко покачиваясь, несемся вперед.
Жаль, что по дороге потерялась малышка Тереза. Сейчас бы она поняла, что такое настоящая машина и что значит скорость!
— Как в сказке! — говорю я.
Машина буквально влетает в деревню, берет влево и тормозит у ворот какого-то желтого замка. А что, если этот мерседесный дядька в замке и живет? Вполне возможно.
Но в замке оказывается что-то вроде детского сада. Кишмя кишит мелюзга. Мне уже видится: вот-вот я среди них узнаю Че в черном берете.
Иду за мерседесным дядькой, он обходит замок и направляется к маленькому, утопающему в цветах домику.
— Какие чудесные цветы! — говорю я, и тут же на мою голову сыплется очередной «дурак».
Постучав, топаем по коридорчику в комнату. На табуретке сидит старичок. Спрашивает дядьку:
— Нашли чего?
— Ничего, только лом… Вы в самом деле там всё утопили?
— Всё, что тут было.
Тяжело ступая, дядька шагает по комнате, бормоча себе под нос:
— Дурак, вот дурак-то!
Потом спрашивает старика, не осталось ли что-нибудь на чердаке или в подвале. И вот мы уже лезем на чердак, спускаемся в затянутый паутиной подвал. Дядька ощупывает каждую крышку от кастрюли, каждую старую бутылку. И всякий раз внимательно осматривает донышко бутылки или старой чашки.
Мегрэ не пропускает ни одного движения: подозрительно, очень подозрительно! Пахнет контрабандой. Где-нибудь тут спрятаны наркотики. Дядька на самом деле инспектор уголовного розыска, замаскировался под рыбака. Напал на горячий след. В любой бутылке может быть спрятан мини-передатчик.
У Мегрэ скучающий вид. Впрочем, внимание его предельно сконцентрировано, и вот он уже обнаруживает старинный прибор. Мерседесный дядька его не заметил.
Старик объясняет, вертя ручку: его бабушка молола в этом приборе кофе. Теперь-то, дескать, готовенький в кооперативе покупают.
Дядька решительно говорит:
— Берем.
Старик не высказывает никаких возражений.
С таким вещественным доказательством, обнаруженным комиссаром Мегрэ, мы поднимаемся наверх. Старик, должно быть, ни в чем не виновен. Ничего не подозревая, он попал в шайку преступников. Я долго жму ему руку:
— Не волнуйтесь. Все будет в порядке. Мы это уладим.
Тут же мерседесный дядька берет адрес какой-то женщины, и теперь мы идем к ней. Она не впускает нас в дом, хотя мы и передаем ей привет от старика. Но дядьку это не останавливает — он мягко отстраняет старую женщину и направляется прямо в комнату, а там — к стеклянному шкафу, где стоят фотографии, всякие стекляшки и большая чашка. Не смущаясь, дядька открывает шкаф, берет чашку, переворачивает вверх донышком и… тихо присвистывает.
— Беру. Три марки.
Инспектор, расплачивающийся за вещественные доказательства, — это что-то новенькое! Мегрэ, возьмите на заметку.
Старуха чашку не отдает. Из этой чашки ее матушка кофе пила. И получила она ее в подарок от баронессы Цуппе за подвиг во времена нашествия французов. Мерседесный дядька повышает цену до пяти, затем до семи, до десяти и даже до двадцати марок. Старуха колеблется — и так ей неприятен наш визит! Торчим тут у нее в чистой комнате! А мерседесный дядька вдруг делается болтлив так, что ему позавидовали бы и Крамс и Тереза. Прямо заливается: у него, мол, чашечка будет в сохранности, да и трещина у нее, старуха ее разобьет в самые ближайшие дни…
— Неужели в могилу ее с собой хотите взять? — говорит дядька. — Когда вы умрете, никакая чашка вам не поможет, а я плачу вам двадцать пять марок, и вы купите себе новенькую, без трещины, да еще фунт кофе в придачу.
Как же это так? Старухе прямо в лицо про смерть говорит?! Меня даже всего передергивает. А та ничего. Ее эти слова про близкую смерть вроде бы даже убедили…
Я говорю:
— В этом прекрасном мире мы забыли о смерти… А она, как и все другие события нашей жизни…
Как это еще пастор с засученными рукавами говорил? Ну, тот, с которым мы на «трабанте» ехали. Старуха тихо кивает мне.
— Заткнись! — шипит мерседесный дядька.
Гляжу — он уже отсчитал двадцать пять марок, положил на стол, взял чашку. Вот мы уже и простились и торопливо шагаем по деревенской улице, быстро садимся в машину и — фьют! — катим по открытому шоссе.
Это надо уметь! Это они здорово отрепетировали в уголовном розыске…
— Теперь можно и чашку кофе выпить. Согласен?
Густав согласен, особенно если это ему ничего не стоит.
И пить мы, оказывается, будем из старой чашки. Наверняка это последнее и главное звено в цепи как Крамс любит говорить.
— Стоило похлопотать. Подлинный Мейссен. Не меньше двухсот на ней заработаю.
Как мы все ловко сварганили — об этом он рассказывает в следующем городе. Правда, я до сих так ничего и не понял. Мы сидим, перед нами огромные чашки с кофе, пирожные со взбитыми сливками.