Скрижаль – красивое слово, древнее, а смысл его прост: доска, плита с письменами. И сказал себе Неронов, старец Григорий:
– Даде Бог Моисею две скрижали свидения, скрижали каменны, написаны перстом Божиим… А мне, грешному, одна «Скрижаль» послана, от Никона – врага моего, но нечего мне сказать против. Уста немеют, ибо предан анафеме восточными патриархами. «Свет веры воссиял нам от стран Востока», и горе мне, коли моя вера не есть вера древнего премудрого Царьрада и Антиохии.
Старец Григорий говорил вслух, плакал, молился и вновь читал, поражаясь противности своей и своему падению.
Когда утром Епифаний и Савва пробудились, Неронова в избе не было.
– Где ж старец? – спросили они монашка.
– Ушел могиле Стефана Вонифатьевича поклониться. В Москву.
Москва всегда Москва.
Стоял Неронов меж кремлевскими церквами, как перед кровной родней, и слезы текли по его лицу. В тот день и с крыш и с деревьев капало, Вместо крещенского мороза разразилась пахнущая весной оттепель. Был день Собора семидесяти апостолов, 4 января. Иван Великий мерил глубины неба, веселила сердце золотыми куполами Благовещенская церковь, и как сама сила Господня, как скрижаль Иисуса Христа для всей Русской земли стоял Успенский собор.
Толпа на площади заворохалась, зашушукала, и, очнувшись, Неронов увидал со стороны Патриарших палат величавое колыханье.
– Идет! Идет! Господи, помилуй! Господи, помилуй! – Люди крестились, теснились, глазели.
Патриарх Никон шел служить обедню.
Неронов, как по морю, пошел через людей, чтоб только в глаза поглядеть святейшему.
Показалось: поубавилось в Никоне Никона, попростел. Ни орлего взора, ни чела с печатью вселенской скорби. Погрузневший, но посвежевший, румяный, привычно шел кир Никон среди иерархов, через толпу, поглядывая на птиц, на развесенившееся небо.
Неронов шагнул ему навстречу, загораживая дорогу.
– Что тебе? – спросил великий пастырь.
Неронов чуть посторонился, давая пути, но молчал, пораженный: не узнал. Сказал, покашливая, чтоб голос чище был:
– Я тот, кого ты ищешь, – казанский протопоп Иван, а в иноках старец Григорий.
Непонимание стояло на лице Никона.
– Я – Неронов!
Никон закивал головою и пошел себе дальше. Неронов, пятясь, заговорил торопливо, зло:
– Что бы ты ни затеял, всякое твое дело не крепко, ибо все один делаешь, все сам. Не крепко, попомни меня! После тебя иной патриарх будет. Все твое дело по-своему переделает. Иная тогда и тебе будет честь, святой владыко.
Никон прошел мимо, но в дверях храма остановился, оглянулся.
– После службы в Крестовую приходи. Там ты меня уличишь, сколько сердца в тебе есть.
В смущении вошел старец Григорий в собор Успения.
Тишина и раскаянье легли на плечи его, тяжело легли. Будто столпы перестали держать каменное небо собора, и оно, несокрушимое, легло на его плечи.
Неронов дождался конца службы и, пропустя Никона, потащился следом.
Владыка обернулся, подождал.
Тут они и обнялись вдруг, себе на удивление.
– Правду тебе скажу, владыко святый! Не твоих проклятий испугавшись, приволокся в Москву. На Руси друг друга лихо лают, ветер носит. Под клятвой вселенских патриархов боюсь быть. С тобой поспорил бы, а со святым Востоком раздор творить – обречь себя и всякого, кто твои перемены почитает за наказание, на духовную немочь.
Никон слушал сосредоточенно и печально. Ни слова в ответ. Примолк и Неронов.
Вошли в патриарший дом. Поднялись в Крестовую палату.
Никон опустился у стены на лавку, покрытую красным сукном, Неронов сел рядом. Покосился на патриаршую простецкую рясу, потрогал тяжелый золотой, в драгоценных эмалях и жемчуге нагрудный крест.
– Деревеньку, чай, можно купить за твой крестик?
– Подарок царя, – сказал Никон смиренно.
В последнее время святейшему снились смутные, обольстительные сны, которых он не помнил поутру. Чудилась беда, но наяву ничто не предвещало худого. Всюду и во всем была прибыль. Не зная, как избавиться от душесмятения, Никон наложил на себя пост и предался смирению. Неронов угадал со своим пришествием.
– Чертог похлеще, чем у царя, – сказал Неронов, окидывая взором Крестовую палату, задержав глаза на патриаршем, в жемчуге и каменьях, троне.
– Я, чай, патриарх Московский и всея Руси, Великая, Белая и Малая…
– Да уж куда там! – Неронова прорвало. – Какая тебе честь, владыко, всякому в царстве быть страшным? Дивлюсь! Уж не царевы власти правеж правят. От тебя всем наказанье! Твои посланники паче царевых слуг ужасны. О Христовой кротости – одно словоблудие, на деле – кнут, огонь, ссылка.
– Не могу, батюшка, терпеть, – ответил Никон, глядя перед собою. – Кто-то должен унять самовольство и блуд.
– Все книжки старые перепортил. Чем твой служебник лучше прежнего?
– Ничем, – согласился Никон, – обои добры. По коим хочешь, по тем и служи.
– То слова. Ты благослови меня служить по старым!
– Благословляю!
Перекрестил, встал, прошел к столу, принес охапку челобитных.
– Возьми, старец Григорий, и прочти! Не один ты меня честишь. Честят поболе твоего чинами, всякое слово в сих грамотах черное.
– Чего же им не писать? Правду пишут. Гордостью да мучением сан свой держишь. Христос, Учитель наш, в сердце смирение держал, а ты добре сердит!
– Прости, старец Григорий, не могу терпеть!
– Это и я так умею: прости да прости! От моего прости – моей душе прибыль. Иное дело – твое прости. Будет от него прок – первым приду, поклонюсь тебе в ноги. Ладно, прощай, владыко.
– Поди, – согласился Никон. – В Чудов монастырь поди. Постись. Через две недели сниму с тебя проклятие собора. Прилюдно.
Неронов поклонился, подошел под благословение.
– И меня благослови! – попросил Никон.
Неронов благословил патриарха.
«А куском хлеба не поделился, – укорил-таки, покидая патриарший дом. – Уж до того, видно, сладко кушает, что перед людьми стыдно».
Не через две – через неделю привели по приказу патриарха старца Григория в Успенский собор.
И спросил его патриарх:
– Старец Григорий, приобщаешься ли ты Святой Соборной и Апостольской церкви?
– Не ведаю, что глаголешь! – ответил Неронов. – Я никогда от Святой церкви отлучен не был, и собору на меня никакого не бывало, и прения моего ни с кем нет! А что ты на меня клятву положил своею дерзостью, по страсти своей, – то от гнева твоего, потому что я стоял за Святую Соборную и Апостольскую церковь и правду говорил.
Никон опустил голову, и слезы полились из глаз его. Неронов, крепившийся сердцем, разомлел и тоже расплакался.
Прочитал Никон над старцем Григорием разрешительные молитвы, и тот причастился Святых Тайн от руки патриарха.
Перед Татьяниным днем новый духовник царя Алексея Михайловича благовещенский протопоп Лукьян Кириллов позвал старца Григория на Верх в дворцовую церковь Спаса на всенощную.
Во сне такое не приснится: гонимый властями человек был поставлен от царя по правую руку, среди царского семейства. Как тут на деток царевых не поглядеть, на царицу хоть разок, на царевен, сестриц государя. Старец Григорий набожности себе не прибавлял, поглядел на всех и остался доволен: хорошие люди.
Когда пришло время проповеди, протопоп Лукьян Кириллович взял Неронова за руку – с царем о том условлено было – и, поклонясь, поставил на солею перед Царскими вратами.
– Скажи, батька, слово свое честное, ибо примирение твое со святейшим великому государю царю и всему православному народу бальзам духовный.
Смутился Неронов. Теперь и коситься не надо: и царь с царицей, и царевны с царевичем лицом к лицу, и не он – они ждут его милости. Недоумение запечатало уста говорливому старцу. Одно дело «всему народу» говорить с паперти о царе заблудшем, и совсем другое – самому царю в святая святых царского дворца. Ни одно словечко, будь оно золотое, за стены Терема не выйдет. Душа бывает пламенна, как шестикрылый серафим, когда возропщет о неправом государе народу, но что молнии с облаков кидать, если вот он, царь, смотрит кротко и вся родня его кроткая. Возвел Неронов глаза на образ Спаса и взбодрил себя истиной: слово правды нетленно, неистребимо, ибо в нем Дух Святой. Поклонился стоящим перед ним:
– Не могу я, грешный, говорить угодное, хоть и страшно мне. Друг наш, золотниками сердца всех нас превосшедший, Стефан Вонифатьевич, ныне с нами здесь, и не могу я оскорбить его сияние кривой душой моей, хоть тебя самого, царь великий, ради.
И такого наговорил о Никоне и о его исправлениях верного на соблазнительное, что царь только личиком кукожился. Кончив обличение, Неронов снова стал махоньким. Как опадает петух после драки. Ничего ему в ответ сказано не было, и пошел он мелкими шажками, бочком, то ли кланяясь, то ли дергая, как воробушек, головкой, в обход царя и слушателей своих краешком храма к спасительным дверям. Царь и его семейство стояли завороженные, не смея остановить эту притихшую в мгновение ока грозу.
Житье Неронову патриарх назначил в Покровском монастыре для убогих, но Неронов, миновав Кремль, поспешил в Скоргород, к духовным детям, чтобы поутру, пока не хватились, покинуть столицу подобру-поздорову.
Еще не рассвело, но стража ни разу не остановила старца Григория: духовным лицам ходить по ночному городу дозволялось.
Проворный был старец: всенощную с царем стоял у Спаса, обедню же – у раки преподобного Сергия.
Ушел из Троице-Сергиева монастыря, на ночь глядя, и следы его ночной снегопад запорошил.
Впрочем, особо не прятался. Зиму жил на Саре, в Игнатьевской пустыни, которую сам же и построил.
Как реки по земле, облака по небу, так белые зимы да зеленые весны – по времечку. Вскрылась вода – поднялся воевода Пашков и поплыл через море Байкал.
Стояла вода в утесах, как в переполненной чаше. Глубина – ужас глазам! Сосну на сосну поставь, и сколько еще сосен, один Бог знает, дно видно так, будто ладонь к глазам поднес.