– Благодарю тебя, Афанасий Филиппович! – поклонился протопоп воеводе.
– За что же?
– За то, что не тайком гору на меня возводишь. Государь наш добрый человек, да только многих приятелей моих на тот свет спровадили. Уповаю на Бога, Афанасий Филиппович. Не по нашему желанию будет, а как Бог даст.
Усмехнулся воевода, вытаращил на Аввакума синие чистые глазки свои. Рукой махнул, как на воробья:
– Ступай! Теперь тебе денно и нощно ждать возвращения моих десятников.
Не прибил, не надругался – и то уж хорошо. О смертной казни протопоп даже не призадумался. Чего думать о московском суде, когда кругом дебри, медведи, реки бешеные… Нынче жив, и слава Богу.
Сошлись два человека, как два богатыря. Тут бы порадоваться, что нет им равных, что оба – молодцы. Куда там! Тотчас коней взгорячили, сшиблись в смертной схватке – мне перед Богом быть, на меня пусть людишки смотрят. Сломали копья, иступили мечи, грохнулись наземь, обнявшись так, что сок кровяной из обоих капает, саму душу друг из друга выдавливают.
В Аввакуме нашел себе поединщика Афанасий Филиппович. Творя мерзость и неправый суд, протопопа держал перед глазами, все свое дурное из себя выворачивал с наслаждением, назло правдолюбцу.
Аввакуму было проще. Молился за воеводу. В своем житии написал о том, докучал-де Свету-Богородице: «Владычице, уйми дурака тово!» Так Она-Надежа уняла: стал по мне тужить.
Если и тужил об Аввакуме Афанасий Филиппович, да недолго. Может, подкормил разоренное кораблекрушением семейство. Может, раскаялся, что запросил у царя человеку неповинному смерти. Люди дуруют и с дуром своим – к Богу, к царю. Божий суд за пределами жизни, а вот царя марают низостями да лжесвидетельствами не хуже, чем вора в бочке дегтя.
Как после вина – похмелье, так и после великих побед – похмелье. Надули русского царя поляки с мнимым избранием в короли, надули шведы, приглашая к разбойному разорению Польши, но обиднее всего – гетман Хмельницкий держал великого царя за великого дурака. Предательство Хмельницкого совершалось втайне, но многое недобро-русское творилось явно, наглым насильством. Сбрехать царю Запорожское Войско почитало за честь, и оттого честь их была беспутной и кровавой, как у разбойников. Отнекиваться, возвести клевету на московских воевод для чигиринской казачьей старшины стало делом обычным. Недорого стоило. Если и летели за ложь головы, то не свои. Казачья голова для гетмана и писаря с есаулом все равно что кочан капусты. Лишь бы их карману не было убытку, лишь бы варилось и поспевало тайно замешенное варево. По весне 1657 года все надежды на польскую корону для Алексея Михайловича развеялись, ни один из окаянных вопросов не разрешился сам собою, и надо было, набравшись духа, хоть на иные дать ответы смелым голосом, пристукнув царским посошком. И все же превосходнее всего Алексей Михайлович умел не торопиться. Уж как ему был нужен Никон для ответа, однако не позвал и сам к нему не поехал. Дождался, когда святейшему понадобилось проситься к его царскому величеству на Верх, о празднике Вербного воскресенья говорить, кому из бояр Ослятю водить, какую вербу на Лобном месте ставить, если великую, то сажать ли на ветвях детей – псалмы петь, как бывало, или только нарядить яблоками, лентами, звездами.
Вербное приходилось на 22 марта, на мученицу Дросиду, дщерь царя Траяна.
– По утрам мороз крепко землю прихватывает, – сказал озабоченно государь. – Пусть все по-зимнему оденутся.
– А кому водить Ослю?
– Почтим князя Алексея Никитича Трубецкого, он нынче люб народу. Полки водил, города брал.
Никон, имея к государю вечную свою просьбу – дай денег! – понял, что самое время ковать золото, но царь улыбнулся ему доверчиво, как давно не улыбался, обрадовал:
– Есть у тебя буду! – И стал серьезен, перевел разговор на украинские смутные дела: – Как мне с Хмельницким быть, отец, наведи на ум!
Рассказал о кознях гетмана, о которых всеведущий Никон не знал. Послушать было чего. Шведский король Карл X, зарясь на польскую корону, зазывал Хмельницкого посулами самыми лестными. Шведу эти посулы ничего не стоят, но для гетмана они соблазн. Болезнь сводит гетмана в гроб. Одна ему приутеха: передал гетманскую булаву сыну Юрию, да только гетман – должность выборная, Хмельницкий хоть и почитает себя благодетелем Украины – казаки и народ у него в долгу на века, но за судьбу Юрия неспокоен. Память у казаков – девичья, на старшину положиться, как на волка. Народ нынче к гетману привык, а завтра к иному привыкнет.
У Никона перехватило дух. Приехавший от Хмельницкого с посольством казак Федор Коробка прежде царя у него был, у патриарха. На людях поднес короб ладана, икону, Евангелие в серебряном окладе, серебряные потир, чашу и тарель, а с глазу на глаз передал от гетмана «на всякие нужды» десять тысяч серебром.
– Скажи ты мне, – спрашивал государь Никона, – что бы ты на месте Хмельницкого избрал? Карл предлагает три ипостаси. Если признает над собой шведскую корону, то владеть ему Киевским воеводством, именуясь князем Киевским и Черниговским, гетманом Войска Запорожского. Если захочет остаться в Польском королевстве, которое признает владычество Карла, то шведы будут оберегать казаков от шляхетского притеснения, и казаки смогут жить вольно, по своему хотению, лишь бы только не давали татарам набегать на польские и литовские земли, не пускали Орду за Днепр, за Буг. И третья ипостась: Хмельницкий может устроить удельное княжество, Речь Посполитую казацкую. Княжество Карл предлагает устроить в Киевском воеводстве или в Брацлавском до Ямполя. О нас король тоже не забывает. Дает нам Черниговское воеводство за Литву и велит через Березину не переступать. Ну, так что избираешь, святейший?
– Под тобой, государь, быть во веки веков!
Алексей Михайлович рассердился.
– Я тебя о тайнейшем спрашиваю! Что мне от Хмельницкого ждать?
– То и ждать. Со шведами он плутни заводит, чтоб ты возревновал о казаках. У тебя их дело нынче не первое, а – десятое.
Алексей Михайлович разобиделся, как малое дитя, даже губы надул.
– Редко мы с тобой говорить стали, отец, – сказал, отводя от святейшего глаза. – Раньше у нас было два ума – одно желание, а нынче ума два, но и желания два. Велик ли прок от совета закрыть глаза и ничего не видеть? Этого как раз Хмельницкий и желает.
Никона охватила усталость, и он не возражал царю, не разубеждал, и царь, не перенося гордыни молчания, принялся объяснять, как незатейлив Хмельницкий в обмане.
– Прислал письмо, дескать, приехал к нему от Яна Казимира пан Беневский, приглашал пойти под Речь Посполитую. И вот из-за этой неправды он, гетман, пустил на поляков свое войско. За блаженного меня держит, и ты с ним, святейший, будто заодно! – Алексей Михайлович встал, всплеснул руками. – Я ведь царь! Меня обмануть слуги мои не дадут. И никто меня не обманет, если я сам не пожелаю быть обманутым. Ради большей, невидимой обманщикам моей пользы.
– В чем же неправда Хмельницкого, если он послал на поляков казачий полк? – изумился Никон.
– Да в том неправда, что у меня не спросил! В том неправда, что послал он казаков воевать не ради пользы Украины, а по договору с Карлом. Карл понял, что в одиночку Польшу ему не съесть. Пригласил на пиршество семградского князя Ракоци да Хмельницкого. Поморье и Великая Польша – ему, шведу; Малая Польша, Галицкая Русь, Литва с Мазовией – Ракоци; а Хмельницкому – Украина, навеки отделенная от Речи Посполитой.
– Ублажить надо казаков. Хочет Хмельницкий быть князем – возведи его в князья, а то – в царевичи. Есть же у тебя касимовский царевич, сибирский.
Не было страсти в голосе патриарха, не было твердости в слове, ясности в мыслях. Нет, не жил собинный друг государской заботой, свое у него на уме. И Никон хоть и понимал, что не к месту, но не сдержался, спросил о вожделенном:
– Государь, на Иверский монастырь мне бы еще тысячу рублей…
– Будет тебе тысяча, святейший, – сказал Алексей Михайлович, и лицо у него стало покойное.
От чужого человека не требуют желанного. С чужого спрос иной, на чужого сердиться нехорошо. Никон стал рассказывать, как пост держит. Сухарь в день да кружка кваса. Государь не порадовался, как бывало, не изумился. Спокойное у него было лицо, ровное, Никон в том ровном лице опасности для себя не усмотрел. Обрадовался, что деньги легко дались, без упрека, без запроса. Государюшко с деньгами всегда трудно расставался. Много даст, а хоть малое, да вернет, товаром ли каким, деревенькой, ружьями…
Говорить об украинских делах государь позвал Артамона Матвеева и Бориса Ивановича Морозова.
Первым приехал боярин. По-свойски, раньше назначенного времени. Алексей Михайлович расцеловался с дядькой по-родственному – свояки.
– Как Бог дает, Борис Иванович?
– Помаленьку, государь.
– Как в хозяйстве? Сколько собираешься поташу наломать в этом году?
– Сколько Бог даст… В прошлом годе с Мурашкинских двух майданов взял 272 бочки, со Знаменского – 135, с Вадцкого – 47. Арзамасские майданы тоже не подкачали, больше ста бочек там наломано.
– Крепко.
– Я, государь, на моих мужиков не жалуюсь. Ивашка Антропов просит взаймы две тысячи рублей, и я ему дам. У него пять корабликов своих, соль из Астрахани возит. Иван Спешилов тоже корабли гоняет, у Ивана Красикова корабль, и у других есть. Мне один Иван Демидов платит оброку тысячу золотом. Этот вино курил, а теперь винокурни продал, лавки завел в Астрахани. Демидов мужик лысковский. Там у меня хорош Алешка Артемьев, в Вологде свои товары продает, у него тоже тысячное дело. А у Зиновия Абросимова и подавно, У него, крепостного-то, своих крепостных человек с двадцать. – Засмеялся, перекрестился. – Ох, стар я стал! Раньше бы про этаких молодцов молчал бы с три короба, а теперь на целый короб наговорил.
– Так ведь есть о чем! Пошли, Господи, чтобы все русские мужики жили, как твои. Вот мне бы радость была!
– Алексеюшка, прости меня, грешного старца, правду истинную скажу: нехитрое то дело! Обогатить мужиков из царева кармана ни у какого царя золота не хватит. Но только дай мужику волю жить, как ему хочется, и он уже господину не грошики слезные понесет, а золотую кубышку… Не все мои мужики богаты. Иные просят на ссуду хлеба, кто пуд пшеницы, кто полтора пуда, а кто и четвертку. Слава Богу, на семена, но бывает, от голода спасаются. Я всем даю. Впавшим в бедность прощаю, чтоб скорее выбрались из прорвы… Пришла вчера челобитная. Просит меня лысковский крестьянин дать ему на хоромы сто пятьдесят бревен, и я велю дать. Радуюсь – не избушку строит, но впрямь хоромы. Значит, человек крепкий. Пусть еще народит таких же крепких детей, как сам.