– Хотите служить Папе Римскому? Живых не выпустим из трапезной!
Не разошлись, пока все подписи не собрали и не сочинили святейшему Никону челобитную. Ту грамотку соловецкую Никон читал, да уже не в Москве, не на жемчужном своем троне, а на пеньке деревянном.
Монастырь бушевал, а Савва готовился к делу тихому, несуетному. Старец Киприан уже назначил день пострижения и благословил на новое имя, в честь начальника всех русских монахов преподобного Антония Печерского. Савва и сам чувствовал, плох он был или хорош, но он был, а теперь стал никакой, никому не надобный, Трижды снился ему сон. Лодка, река… Впереди утес, а может быть, и не утес, а туча… Ничего не видно, что там, за изгибом… Но душа наперед знает. За той тучей, за утесом земли нет, там небо. А плыть по небу в одиночестве одному солнцу хорошо.
Савва лицом посерел и всюду вздремывал – на ходу, на исповеди, в беседе на полуслове.
Киприан, желая взбодрить его, назначил последнее перед пострижением послушание: отправил вместе с Прохором дрова заготовлять. За дровами на Соловках на лодках плавают, по каналам, вырытым еще во времена настоятеля Филиппа Колычева.
Деревья невысокие, крученные-перекрученные, чем сильней рубанешь, тем дальше топор отскочит. Выбились работнички из сил, пошли к морю подышать вольным воздухом, пока боль в руках унимается.
– Прохор, погляди! – Савва стоял перед выложенной из камней огромной спиралью. – Экая улитка… Кто же так балует?
Прохор подошел, смотрел на камни с тем же удивлением, что и Савва, но сказал знающе:
– Это не баловство. Это клали древние люди. Может, и лопари.
– А ты видел лопарей?
– Как не видеть. Я в Мезени жил. Туда лопари наведываются.
– Страшный, говорят, народ.
– Отчего же страшный? В шкурах ходят, рыбу сырую едят… Они и приветливые, и помочь всегда рады. Не обижай – и тебя не обидят. А коль обидишь – пеняй на себя. Сильнее ихних колдунов во всей земле нет… Приезжал к моему отцу торговать песцами один мужик. Стал просить двойной водки. Отец ему не хотел давать. От водки лопари ум теряют, становятся ее рабами. А мужик осерчал и показывает на икону Иоанна Крестителя с усекновенной головой: «Не дашь, голову тебе свою кину». Отец человек простой был, посмеялся, а мужик-лопарь нож вынул, голову себе отрезал и положил перед отцом на стол. Тут и матушка моя была, и мы, детишки. Крик поднялся, плач. Отец водку принес, а кому давать, не знает, безголовому как ее дашь? Лопарь кровь в ладонь со стола сгреб, на шею попрыскал, голову приставил и жив-здоров, водке рад и отца моего хвалит. Матушке тюленью шкуру подарил.
Савва встал ногами в точку, откуда начиналась улитка, и пошел, пошел кругами, из малого в больший, и его несло будто по трубе, и почувствовал – вышел!
– Я вышел, – сказал он Прохору.
– Вижу, что вышел, – согласился простодушный инок.
Сердце у Саввы трепетало, как трепещет мотылек крылышками. Открылось вдруг, что его путь не в улитку, где последний малый завиток и точка, а в иную сторону…
– Знаешь, Прохор, – сказал Савва, окидывая торопливым взором море, – Енафа моя жива. С первым кораблем уйду отсюда.
– С Богом! Люди Господу в миру нужны и угодны.
– Хороший ты человек, Прохор.
– Я не злой, – согласился инок.
20 июня Москва встречала кахетинского царя Теймураза Давыдовича. Царь Теймураз жил в Кутаиси у своего зятя, имеретинского царя Александра. Он пришел в Москву просить защиты от Персии. Внук его Николай Давыдович был зван к царскому столу во все праздники и торжества. От русских ждал царь Теймураз любви и защиты, хотя на престол его посадил великий падишах Аббас I. До пятнадцати лет кахетинский царевич был заложником при его дворе. Аббас поставил Теймураза на царство еще в 1605 году, а к 1648 году он потерял престол в третий, и в последний, раз.
Царь бывший, но встречали ради дружбы и единоверия, Георгия Победоносца ради и ради царственной крови с почетом. Алексей Михайлович, чтоб не осрамиться перед иноплеменным гостем, указал: «В Китае, в Белом городе и в Земляном валу в улицах», которыми идти грузинскому царю, и на Пожаре шалаши харчевников, и полки, и скамьи, и мостовой старый лес и в Тележном ряду прибрать все начисто».
Встречали Теймураза Давыдовича у Сретенских ворот, где на одной стороне дороги стоял рейтарский полк Змеева, стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы, на другой стороне – монахи, бояре, окольничие, думные люди. Под царским знаменем были Никита Иванович Шереметев да Иван Андреевич Хилков.
Царя Теймураза и его свиту отвели во двор князя Льва Александровича Шлакова-Чешского, и стало до него недосуг. В Малороссии противники гетмана Выговского довели дело до крови. Царские послы не сумели утихомирить гетмана. Выговский послал на полтавского полковника Пушкаря личную гвардию – тысячу наемников сербов да полтысячи казаков. Под Диканькою Пушкарь положил три сотни незваных гостей, а остальные разбежались.
Тогда гетман позвал Крымскую Орду. С Ордой воевать было страшно, и Пушкарь послал Выговскому покаянное письмо:
«Доброго здоровья и всяческих радостных потех милости твоей от Господа Бога желаем. Ведомо учинилось нам, что ты, подняв Орду, хочешь огнем и мечом искоренить города украинские… Теперь от его царского величества приехал к нам стольник Алфимов для успокоения, чтоб между народом христианским кровопролития не было… Полагаемся на государеву волю и просим твою милость, прости нам наше неисправление перед тобою, а вперед, по царскому повелению, мы у тебя всегда в послушании будем, как и другие полковники, только будь милостив и отошли Орду назад в Крым, а царских и заднепровских городов ей не отдавай и в плен христиан не вели брать».
Выговский в покорность Пушкаря не поверил. Для его тайной измены нужны были изменники, а Пушкарь царской присяге верен. Гетман явился под Полтаву с большим войском. Пушкарь напал на обоз, взял скарб гетмана, но в другом бою Пушкарь погиб, а с ним восемь тысяч казаков да еще тысяча у победителя.
Послы доносили в Москву: Выговский требует отозвать из Приднепровья войско Ромодановского, грозит возмущением казачества, если из городов не уедут царские воеводы. Гетман грозил упреждая. Всего кроме Киева в Малороссию было послано семь воевод, а на место прибыли только двое: в Белую Церковь – Григорий Сафонов, в Чигирин – Александр Скуратов, который был при Выговском. Полковник Богун, не стесняясь гетмана, сказал Скуратову: «К нам воеводой в Чигирин едешь, нездоров от нас выйдешь».
Выговский, боясь, что правда о его измене откроется прежде, чем он поставит своих людей в полках и сотнях, слал жалобы на Ромодановского и особенно на только что прибывшего киевского воеводу боярина Василия Борисовича Шереметева. Он-де остуду чинит между царем и казаками, с ним, гетманом, не повидался, не посоветовался. А Шереметев и впрямь почитал себя, царского воеводу, выше гетмана. Не поспешил в Чигирин на поклон. Послал сказать Выговскому, чтоб в Киев ехал. Алексей Михайлович думать о малоросских делах позвал все того же Артамона Матвеева да Семена Лукьяновича Стрешнева, который ведал Литовским приказом. Положил перед Артамоном список воевод, посланных в города Малороссии, но прочитал сам, скашивая глаза:
– Белая Церковь – Григорий Сафонов, Корсунь – Аверкий Болтин, Нежин – Степан Бутиков, Чернигов – Андрей Дашков, Полтава – Алексей Чириков, Миргород – Никифор Поленов… А в Чигирине Скуратов, но он только именем воевода, без войска послан, быть при гетмане… – И посмотрел Матвееву в глаза: – Всех знаешь?
– Всех, государь. Люди степенные, терпеливые, но твердые.
– Терпеливые – хорошо. Твердость… Бог с ней… Не до гордыни. Нам одно и нужно, чтоб Выговский не разорил гнезда, слепленного нами с Хмельницким… Бог даст, булава к его сыну воротится. Хмельницкий о том просил, и мы обещали…
Вдруг страшно рассердился, даже рукой по столу шаркнул:
– Никон воду перебаламутил. Я, может, и не пошел бы Ригу воевать, а как не пойти, когда святейший благословил!
Матвеев спрятал глаза: о Никоне государь никогда такого не говаривал. Милые дерутся, третий не встревай: с двух сторон будешь бит. Но Семен Лукьянович обрадовался государеву гневу.
– Это тебе он собинный друг, а нам – петух разряженный и дурак. Я свою собаку Никоном назвал. На задних лапах когда стоит – вылитый Никон.
Государь вскинул на Стрешнева испуганные глаза.
– Выговский святейшего на камешки блестящие купил. Все видят, да молчат, на тебя глядя.
Старик распалился от своей смелости, разрумянился. Был он высок, седовлас, бровями в сестру, в царицу, в государеву матушку – уж такие черные брови, такие шелковые, ровнехонькие! И коромыслицами. Засмеялся, показывая ровные, сахарные зубы.
– Выговский думает, что один хитер, а мы про него тоже кое-что ведаем. Ныне, государь, его человек, Федоска, то ли грек, то ли жид, поехал к Яну Казимиру с поклоном: принимай-де Малую Русь обратно. Про то челобитие знают в Малороссии полковник Богун да митрополит Дионисий Балабан. И мы, грешные.
– Знаем, и ладно. Явной измены нет. Ты, Артамон, гляди, не обмолвись. О дружбе Выговскому напиши. – Государь торопливо и мелко покачивал на Стрешнева ладонями: тише, мол, тише.
– Мы ему зубы заговорим так же сладко, как он нам. Но ты, государь, не уводи войско восвояси. Простым казакам полк Ромодановского дух укрепляет, – посоветовал Стрешнев.
– Дорого войско далеко держать. Денег совсем нет, – признался Алексей Михайлович. – От медных наших монет в Киеве нос воротят.
– Что же написать Выговскому? – спросил Матвеев.
Стрешнев опередил государя:
– Пиши как есть: Ромодановский да Шереметев посланы не для войны, не против казаков, а по твоему, гетман, челобитию – унимать своевольников.
– Так хорошо будет, – согласился Алексей Михайлович. – Помяни о прелестных листах Яна Казимира. Пусть и в ум не придет, что мы про Федоску-грека знаем.
К патриарху пожаловал ходок от царя Теймураза. Принес древнюю икону Георгия Победоносца в серебряном окладе и еще пояс, тоже серебряный, с алмазной мелкой россыпью по узорам. Просил благословения Теймуразу Давыдовичу и умолял ходатайствовать о скорейшем приеме у великого государя. О царе забыли, и это ему в унижение. Никон и сам желал видеть Алексея Михайловича. Собирался порадовать: строительство Воскресенского монастыря в Новом Иерусалиме движется споро, напомнить – сие дело дивное, от него царю слава во веки веков… Очень и очень желал видеть государя Никон, да сам к нему не шел, разбирала досада: Тишайший совсем поглупел, одних шептунов слушает. Шепчут и шепчут!.. Неужто не погонит всех в шею? А не погонит – нет тебе благодати на дела твои! Попробуй управься без Бога с войнами! Без милости Божией, без молитв видать ли тебе – великий-развеликий! – польской короны? Быть ли отцом всем народам православным? Нет, не желал Никон проситься к царю, пусть сам прибежит. За грузинского ходатая тоже стараться нечего. Такие подарки келейникам подносят. И сам же знал: несправедлив. Откуда Теймуразу взять богатые дары, коли в чужом доме вот уже десять лет приживалой ютится. Осенило: поясок грузинский нужно крестнице послать, царевне Софье. Царевну прошлый год 4 октября крестили, сколько же е