– Хорошие у нас детки, – сказал Алексей Михайлович. – Ты у меня умница.
Похвалил царицу и заснул.
Во сне к нему тотчас пришел Никон.
– Догадался без спросу явиться?
– Догадался, – сказал Никон, садясь на постель.
– Что же ночью-то? Ты бы на обед приходил.
– На обеде у тебя народу много. И все мои ненавистники.
– На Николу Вешнего приходи. Соберу тех, к кому ты был добр.
– Приду, коль старое забыто.
– А чего забывать? Ничего и не было.
– Было, – сказал Никон. – Ты меня разлюбил.
– Да ведь не разлюбил!
И они заплакали, и сладкими были их горькие слезы.
– Про Новый Иерусалим хочу тебя спросить! – спохватился государь. – Не кощунство ли это – перенять святость у Святой земли… Ты бы поискал прозорливых старцев, что им Иисус Христос-то сказывает.
– Старцев искать надо. Пойдем вместе поищем, коли хочешь, – предложил Никон.
– А где их искать?
– На Руси.
– А царство на кого оставить?
– Да на Аннушку!
Алексей Михайлович очень удивился:
– Ей же четыре года.
– А пальчики-то у нее, пальчики-то нитку с ниткой сплетают!
Алексей Михайлович наморщил лоб, чтоб сказанное Никоном в ум взять, и проснулся. Он нынче не стал рассказывать царице о новом неистовстве святейшего, о проклятье Питирима.
Ведь через крутицкого – все царское семейство проклято.
«Сладко ему кушать надо!» – хотел рассердить себя, да только напугал и поскорей заснул, как спрятался.
Утром новость: захворала царевна Анна. Запылала, заметалась. Царь, встревожась, поспешил к Троице, к Сергию. Оставил в Москве делами править Глеба Ивановича Морозова, самого неговорливого, нешумного ближнего боярина.
У Глеба Ивановича – известное дело – своих желаний словно никогда и не было. Никакого новшества не позволит, но и худа не допустит.
Ни Господь Бог, ни Сергий молитв царя не услышали.
Умерла царевна Анна 9 мая, на Николу Вешнего.
Мария Ильинична плакала, но сама распределила приезжих боярынь, кому в какую ночь сидеть у гроба.
В первую – княгине Авдотье Семеновне, жене Якова Куденетовича Черкасского, да Алене Васильевне, жене Петра Михайловича Салтыкова. Во вторую – княгине Марье, жене Ивана Алексеевича Воротынского, и вдове Василия Васильевича Бутурлина Настасье Григорьевне, в третью ночь – княгине Авдотье Федоровне, жене Никиты Ивановича Одоевского, да Авдотье Андреевне, жене боярина Василия Ивановича Стрешнева.
В четвертую – Стефаниде Семеновне, вдове боярина Ивана Васильевича Морозова, да Ульяне Осиповне, вдове оружейничего Григория Гавриловича Пушкина.
В пятую – Федосье Прокопьевне, жене Глеба Ивановича Морозова, а с ней Аксинье Матвеевне, жене окольничего Федора Михайловича Ртищева-старшего. Жену младшего Ртищева, с кем государь в детстве рос, – Ульяну – Мария Ильинична назначила на шестую ночь.
На девятый день по смерти царевны Анны к Никону приехал от царя Дементий Башмаков.
Святейший, горюя о преставившейся крестнице, все девять дней жил и молился в скиту.
Башмаков привез от царя красное вино, пшеничную муку, мед, рыбу. Никон потрогал муку на ощупь.
– Хороший помол. На пироги. Мед, чую, липовый, духмяный. Осетры велики, стерляди много. Благодарствую. Да пошлет Господь моему благодетелю по его щедротам.
– Монастырю огород большой пожалован, знаешь ли ты о том? – спросил Башмаков. – Государю про огород ты не писал.
– Я князю Юрию Ивановичу Ромодановскому писал. Он огород пожаловал, ему и спасибо.
– Еще государь велел спросить, кто тебе говорил, что на дорогах заставы и духовным людям в твой монастырь ездить запрещено?
– От кого слышал, не помню. Так ведь заставы-то через каждые десять верст.
– Заставы убраны. Ставили их не ради тебя, святейший, не ради духовных людей, но ради мирских. По воскресеньям да в праздники ленятся в церкви ходить. Отговорку придумали: дескать, к тебе ездили. Ты лучше скажи, зачем анафему говорил митрополиту Питириму? Питирим на Ослю садился по указу великого государя.
– Если крутицкий исполнял указ великого государя, то я великого государя прощаю и благословляю. Только что-то ему уж и сказать ничего нельзя. В древние времена греческим государям даже пустынники писали и государи их слушали.
– При древних греческих василевсах церковь ереси заедали, вот пустынники и обличали еретиков. Ныне ересей, слава Богу, нет и тебе обличать некого.
Никон перекрестился:
– Господь помилуй! Скажи, Башмаков, мы тут как в темной яме живем, какие от воеводы Трубецкого вести, побил он Выговского?
– Князь Алексей Никитич прогнал казаков от Константинова. Теперь вместе с князем Ромодановским под Конотопом стоит.
– Слышал я, будто в Каменец-Подольске собираются воедино: венгерский король Ракоци, молдавский господарь Стефан, турки, татары, все по Киев пойдут помогать Выговскому.
– Ох, святейший! Уж больно много ты знаешь! Я такие тайные вести впервой слышу.
– Коли я про такое ведаю, затворник, а государь не ведает, плохи в царстве дела, – сурово сказал Никон и поклонился иконам. – Довольно о мирском, пошли, дьяк, на панихиду по царевне Анне. Она упросит Господа не оставить ее отца в грядущих испытаниях.
И началось шествие. Хоть и пожиже московских времен, но никоновское. Шли дети боярские с оружием, в монастырских воротах встречали стрельцы с протазанами, человек десять. В монастыре навстречу Никону крестным ходом двинулись монахи и монастырские работники с архимандритом впереди.
Никон повел Башмакова глядеть, как строится Воскресенский собор.
– С кирпичом беда, Дементий! Скажи государю, хочу кирпичный завод устроить. Кирпича нужно много. Миллион хватит ли? Скажи государю, ради Бога, без его помощи собора мне не кончить.
После панихиды по царевне Анне Алексеевне, прощаясь, Никон спохватился:
– Будь милостив, Дементий! Испроси у государя разрешения для меня. Хочу поехать в Крестный монастырь. Поживу в дальней пустыни, помолюсь. Не забудь, Бога ради, моего нижайшего прошения.
– Я – царю слуга. Что ты говорил, то и передам великому государю слово в слово.
Башмаков подошел под патриаршее благословение и поехал себе в Москву, куда Никону путь заказан. Сам на себя тот заказ накликал.
Князь Алексей Никитич Трубецкой сидел на складном стуле под полотняным навесом, со зрительной трубой в правой руке и с четками в левой.
От зноя воздух на лугу дрожал, а вот над Конотопом, за стеной которого вздымались зеленые кущи садов, повисло кудрявое веселое облако. Это облако никуда не двигалось. Город блаженствовал в тени, тогда как воинство князя изжаривалось на июньском солнце.
Уже два месяца с днем стоял Трубецкой под городом, с 19 апреля, ожидая, когда наказной северский гетман полковник Грицко Гуляницкий принесет и положит к его княжеским ножкам, к сему складному стулу бунчук и булаву.
Князь надеялся: казаки оголодают, ведь не осенью начал осаду – весной, когда запасы на исходе. Но Конотоп не голодал. Со стороны города то и дело долетали дразнящие запахи копченостей. В городе разводили свиней, теперь их кололи, а мясо коптили.
Все два месяца князь Алексей Никитич пребывал в пасмурном недовольстве. Киевский воевода вконец заел своими окликами и укорами. Новый гонец прибыл уже с седьмым призывом Шереметева оставить под Конотопом четверть войска, ибо полк Гуляницкого малочислен, и поспешать под Киев, чтобы, соединясь, отразить грозу действительно великую – полки венгров, молдаван, поляков, турок, казачьи полки Выговского, войско крымского хана Магомет Гирея уже на Украине.
– Да кто он, Борис Васильевич, чтоб мне, Трубецкому, указывать? – Алексей Никитич спрашивал своего товарища по воеводству Семена Романовича. – Ему ли мне указывать? Тебе ли ему указывать, князю Пожарскому? Его дед Федор Иванович, верно, был великий человек, но дед-то двоюродный. Сам-то он кто? В Сибири воеводствовал, в Тобольске. На куличках. Полгода в Смоленске, два месяца в Борисове. Получил Киев – и сиди себе тишком.
В седьмой раз не внял воевода боярин князь Алексей Никитич воеводе боярину Борису Васильевичу. Ускакал гонец Шереметева ни с чем. Впрочем, киевский воевода давно уже понял: нападет на него Выговский со всею мощью соединенных сил – отбиваться придется в одиночку. О Киеве, о своем животе сам, как мог, заботился. За пороги к кошевому атаману Ивану Серко ездили тайно его люди. Посулами царского жалованья, хлеба, свинца, пороха, пушек склонили Запорожскую Сечь к походу на степь, громить ногайские улусы.
Другие тайные люди побудили казаков Дона грянуть на крымские приморские города. Но Шереметев не только готовил удар по татарским тылам, он оплетал обещаниями и секретными договорами казачьих полковников. Полковники хоть и желали самостийной воли, но о будущем задумывались крепко. Польскую волю всякий из них испытал на себе, и всякий знал – война когда-нибудь кончится, и не очень-то хотелось остаться при коне да сабле. Каждый присмотрел село, городок, рыбную речку или землю, чтоб было чем жить и что детям оставить… Землю и крестьян без обмана можно было выслужить у Московского царя. У поляков на ту землю, на те села и города имелись свои владетели.
Особенно обхаживал Шереметев переяславского полковника Тимофея Цецуру, ему была обещана гетманская булава. Цецура стоил того, чтоб за ним ухаживали, его слова слушали, кроме Переяславского, еще пять полков.
Возмечтал о булаве и Юрко Хмельницкий. Этот с верными старому Хмелю казаками соединился с Серко, пошел казацкую долю пытать.
Князь Семен Романович Пожарский с князем Семеном Петровичем Львовым перед сном мылись в бане. Излихостились телеса под доспехами, на жаре. Вот и приказал Семен Романович своим рейтарам:
– Привезите мне баню, а сами хотите попариться – привезите бань на весь полк.
Раскатали рейтары по селам двенадцать бань. Привезли, сложили, затопили. Веников по лесам наломали. Парься, князь, парься и ты, солдатская, потом изошедшая плоть!