Государь призадумался, и тут-то и пожаловали дьяк Тайного приказа с посланцем Ордина-Нащокина.
– Ах, от Афанасия Лаврентьевича! – не скрыл радости государь и тотчас несколько сконфузился перед Борисом Ивановичем: как бы Борис Иванович не заревновал. Слушал доклад посланца слегка рассеянно.
Воин не знал, все ли можно говорить при Морозове, и от Морозова кровь у него и впрямь попримерзла, язык к нёбу прилипал, как прилипает в стужу к железу. Однако про Ивангород сказал.
– Как нам без Ивангорода? – огорчился государь. – Нет-нет! Пускай уж Афанасий Лаврентьевич постарается. И мир добудет, и город, а денег на то, чтоб послы королевские были сговорчивей, получи в Приказе сбора немецких кормов. Я знаю, там есть деньги. Так и скажи отцу. Царь велит и просит стараться. Все вы старайтесь, ради Бога!
Царь был похож на каравай хлеба.
От него и свет шел хлебный, и запах. Воин вышел из комнаты, заветной для всякого жителя царства, с непонятной, но жестокой обидой. Словно бы ни на чем, но обманули.
Отправился за деньгами в Приказ немецких кормовых денег.
– Тебе так много?! – изумился подьячий в бабьем шерстяном платке тюрбаном.
Это был Втор Каверза. Он очухался и всплыл, как всплывает непотопляемое… Голова вот только мерзла.
– Тебе так много! – снова запричитал Втор Каверза, словно от себя отрезал.
– Это не мне, – сказал Воин.
– Без судьи приказа таких денег дать не смею.
– Но сие есть повеление царя.
– Царь указывает, а без денег наш приказ останется. Приходи завтра.
Три дня гонял Втор Каверза Воина Ордина-Нащокина. Сам же и не выдержал:
– Дай ты мне, Бога ради, рубликов… десять – и получишь денежки сей же миг.
– Десяти грошей не дам. Я не за своим хожу, за царским и ради царя.
Втор плакал, отсчитывая монеты. Одну локтем смахнул-таки себе на колени. И этот… поляк русский, невежа, кошачьи глаза вытаращил, нагнулся и снял с коленки ефимочек ненаглядный. Только Втор Каверза не промах – выдал треть суммы. Пришлось Воину Афанасьевичу идти к Федору Михайловичу Ртищеву. У него хранил Ордин-Нащокин деньги, собранные в Лифляндии для нужд нежданных и необходимых. Ртищев выдал Воину половину так трудно собранной и так твердо сбереженной казны. Без запиночки – выдал. Знал: на пустое лифляндский наместник денег требовать не станет.
Ликовал Воин.
Да ни лучика того ликования не выступило у него на ясном челе. То ликование мерцало в ночных сердцебиениях, как мерцают змеиные кольца под черным корневищем. Так Воин сам думал о своей радости.
Афанасий Лаврентьевич отдыхал впервые за много натужных дней и месяцев. Забыл, когда о себе молился, все о царе, о государстве, о народе. Но выпал вдруг такой день – пробудился с легким сердцем, с незанятой головой, захотелось полежать, поблаженствовать. Он и полежал, чувствуя, что тело его такое же, как в двадцать лет, сильное, послушное, не испорченное жиром или какой-либо дряблостью. Поднявшись, не стал бить поклонов, не стал и молиться, испрашивая у Господа покоя множеству людей, коих никогда не только не узнает по имени, но даже издали не увидит. Перекрестился, прочитал «Отче наш», пошел умываться, причесал гребнем волосы. Не будучи голоден, сел у окна, взял книгу, на которую все времени не хватало. Это был список книги Григория Богослова «Слово о мире, говоренное в присутствии отца после предшествовавшего молчания, по случаю воссоединения монашествующих».
«Я не менее всякого другого, – читал Афанасий Лаврентьевич, – знал время говорить и молчать. Посему онемех и смирихся, когда вблизи меня не стало ничего доброго, как будто облако набегало на сердце мое и сокрыло луч слова».
Сам поток речи святого учителя втягивал в себя, как в золотоструйный поток, светил, высвечивая темное, и темное это от света растворялось.
«Люди, почитающие для себя наслаждением не иметь никаких наслаждений, смиряющиеся ради небесного царства, не имеющие ничего в мире и стоящие выше мира, живущие во плоти как бы вне плоти, которых часть – Господь, нищие ради царствия, и нищетою царствующие. Вот что своим присутствием веселило меня, составляя мое богатство, мое лучшее утешение…»
Афанасий Лаврентьевич поймал себя на том, что об этом он думает постоянно… Всякое раздражение, всякая помеха совершить большое, доброе, государственно значимое дело кончается в нем капризной мыслью все оставить и уйти в монастырь. Но сам-то ведь знал: не к монастырю стремят его тайные помыслы и воля – в Московский Кремль, честным и благородным правлением исправить зло, укоренившееся среди властей. Тем и послужить Богу.
Отложив книгу, Афанасий Лаврентьевич отправился погулять.
Февраль взбил снега, как перину. Мир стал мягче, уютней. Резкие краски января расплывались. Березовые веточки в голубом небе уже праздновали весну. В ветвях, просыпая серебро инея, суетились звенящеголосые синицы.
Афанасий Лаврентьевич, поскрипывая снегом, шел тропою, ведущей к реке. Он любил постоять над белым простором, в этом зимнем свету, когда даже воздух блистает ледяными иглами.
Вдруг показалось: кто-то идет след в след, стараясь совмещать скрипы шагов. Похолодел от нежданного, неведомого ранее ужаса, но голову повернул медленно, презирая страх. Это был Сильвестр.
– Ты?.. Ты почему идешь за мной?
– Из Литвы, тайный человек, – сказал Сильвестр, напряженно вглядываясь в лицо господина.
Афанасий Лаврентьевич, таясь, перевел дух.
– Я скоро буду.
Сильвестр умоляюще поднял руки.
– Да что ты, в самом деле? Сильвестр?! Что за причуда?!
– Господин! Господин, твой сын Воин… у короля.
– В плену?!
– Нет, господин. В бегах!
Афанасий Лаврентьевич шевелил бровями, дергал веками, не понимая, что произошло… с глазами. Снег стал серый. И небо стало серое. Красного кирпича палаты – серые!
– Я иду, Сильвестр, – сказал Афанасий Лаврентьевич, трудно разворачиваясь на узкой тропе. Мир оставался серым. Но в голове было ясно: «Воин убил меня».
– Человек приехал из Королевца, – сказал Сильвестр, – из резиденции Богуслава Радзивилла. Дворянин. Имя его Микулай Поремский. Радзивилл высек его за какую-то провинность.
– Значит, и… этот беглец?
– Беглец. Я поместил его в секретную комнату, чтоб не было досужих разговоров.
– Спасибо, Сильвестр. Но его донесение я выслушаю в канцелярии, в присутствии всех наших чинов и подьячих.
Поляк смутился многолюдья. Он думал, что его речи – большая и важная тайна.
– У короля собрано десять тысяч войска. Чарнецкий, Полубенский и Сапега хотят идти на Ляховичи…
– Это, милостивый пан, вы расскажете нашим тайным дьякам, – прервал его Ордин-Нащокин. – Расскажите, и как можно полнее, о моем сыне. Вы видели его?
– Я видел пана Воина в Гданьске у короля, – сказал Поремский, удивляясь словам воеводы. – Я его раньше знал. Я бывал на посольских съездах. Это – он. Король дает ему на содержание пятьсот ефимков в месяц.
– Ефимков? – переспросил Ордин-Нащокин.
– Пан Воин привез с собой русскую казну. Из этой казны король и платит ему. Ходит он в немецком платье. Похвалялся оказать королю услугу. Пойти в Лифляндию и вас, ясновельможный пан, отца своего, привести к королю. О Московском государстве говорит очень дурно.
Афанасий Лаврентьевич был бледен, но спокоен. Распорядился:
– Проводите пана Поремского в комнаты для приезжих, но сначала расспросите о сговоре Чарнецкого, Полубенского и Сапеги.
Подождал, пока Поремский вышел, поднялся из-за своего воеводского стола.
– Господа, я не вправе отныне приказывать вам, но я не вправе также самовластно сложить с себя высокие полномочия… Подождем государева суда. Я напишу сейчас письмо, отвезти его надо со всевозможной быстротою.
Афанасий Лаврентьевич спешил сообщить великому государю о своем несчастье, озабоченный тем, что не смеет более съезжаться со шведскими послами. И правильно, что спешил: известие об измене сына лифляндского наместника получил и князь Хованский, псковский воевода. И разумеется, поторопился сообщить государю приятное для себя известие. Конец выскочке Нащокину! Уж очень залетел высоко. Каково падать будет? Тут хоть соломку наперед настели, не спасешься.
Алексею Михайловичу письмо князя Хованского об измене сына Ордина-Нащокина принесли не среди прочих посланий, донесений и доносов, но отдельно, рано поутру, чтоб царь прочитал это на свежую голову.
Принес письмо сам Илья Данилович Милославский. Алексей Михайлович глянул на размашистую руку Хованского, выловил среди строчек имя Воина Ордина-Нащокина и, отложив письмо, поднялся, взял тестя за руку. Крепко взял.
– Знаешь ли ты, Илья Данилович, какой нынче день?
– Двадцатое февраля, великий государь. День прославления преподобномученика Корнилия Псково-Печорского и других многих.
– Среди сих многих, Илья Данилович, нетленно сияет имя святителя Льва, епископа Катанского. Помнишь, какое чудо свершилось в том городе Катане на благословенном острове Сицилии?
– Нет, государь, не помню.
– Был в Катане волшебник Илиодор. Сей служитель сатаны поражал народ лжечудесами и до того сделался дерзок, что пришел в церковь во время литургии и начал творить при всем честном народе черную службу. Тогда епископ Лев вышел из алтаря, надел на шею Илиодора омофор и вывел его на площадь. Тотчас на той площади, по приказу епископа, разложили огромный костер, и епископ Лев вошел в огонь, ведя на омофоре гнусного Илиодора. Кто, Илья Данилович, сгорел дотла в том огне? Волшебник. Кто остался невредим? Святитель.
Милославский моргал глазами, соображая, о чем государева притча.
– Вижу, что ты, Илья Данилович, призадумался, а загадка моя не больно хитрая. Вот прикажу-ка я Афанасию Лаврентьевичу брать вас, шептунов, за руку по очереди и в огонь заводить. Афанасий Лаврентьевич не дрогнет, войдет в огонь… И выйдет. А то ишь! Чтоб доброму человеку голову рубить – из-за топора драки затевают!