И посмотрел на Цецуру. У Цецуры глаза, как семечки из подсолнуха, серые, к носу узкие, а на носу будто прилепленный солнечный зайчик блестит.
Шереметев всегда косился на это блестевшее жиром пятнышко. Цецура, по своему обыкновению, хитро поглядывал на собравшихся и не спешил проронить хоть слово. Шереметев терпел и ждал. Не выслушать Цецуру себе дороже. Цецура знал: его слушают, заглядывая за каждое слово, и все водил, водил носом, сверкал «зайчиком», словно принюхивался, потом усы разглаживал, отирал под усами уголки рта и только уж потом завернул две-три фразы, круглые, как колобки.
– Ясновельможный пан Василий Борисович, ты – гроза всех наших врагов и стена наша крепкая, на тебя уповаем и твоей ясновельможной милости кланяемся, ибо как ты сделаешь, так и будет наилучше, умнее и победительнее. Ударить бы нам на Потоцкого раньше, чем татары к нему пришли, но теперь татары пришли, и чего про то говорить?
И более ничего не прибавил.
Миргородский полковник Павел Апостол сказал, не лукавя:
– Сколько войска у Потоцкого, мы толком не знаем. Идти на него – как бы в засаду не угодить. Стоять тоже плохо. Места здесь низкие. Пойдут дожди – все в болоте окажемся. Мы побьем ляхов, если полки гетмана не подведут.
– Всей-то казачьей силой да с московскими рейтарами, солдатами – не одолеть коронного гетмана?! – удивился киевский полковник Дворецкий. – Спешить, может, и не надо, коли гетман не спешит. Но побить ляхов мы побьем.
Скороговорочкой, тревожно поглядывая на полковников, на воевод, заговорил князь Григорий Козловский:
– Нельзя полагаться на то, что если мы не ведаем, где наш враг и сколько у него войска, так и он не ведает о численности нашего войска и о его местоположении. У нас большой обоз, этот обоз привлечет к нам всю массу татар. Господа! Как мы можем двигаться вперед, если не уверены, что уже в первой балке нас не ждут татары или еще хуже – крылатая польская конница? Меня очень тревожит, что гетман от нас далеко. Я, как себе, верю полкам казаков, которые идут с нами, но я не могу быть уверенным в других полках, ибо уже видел и испытал переменчивость полковников и целых полков, когда эти полки переходили на сторону противника или вдруг покидали поле боя. Я предлагаю – не идти наугад и не искать поляков и татар. Лучше всего отойти. Но если отойти нельзя, то надо выждать. Пусть враг обнаружит себя, свои силы, свои устремления.
Слушая умного Козловского, Шереметев нетерпеливо похлопывал ладонью о колено.
– Полно тебе, князь! Полно! – воскликнул Василий Борисович, дождавшись, когда Козловский кончит свою речь. – У нас с обозными больше сорока тысяч. Сегодня же пошлем в Бар, чтобы шли к Межибожу все четыре полка, которые там стоят. Вот нас уже и шестьдесят тысяч… И отчего ты решил, что мы не знаем, сколько у Потоцкого войска? Тринадцать тысяч, ну пятнадцать с отщепенцами Ивана Выговского. Пусть еще сорок тысяч татар. Татарских толп. А у нас войско. И почему мы не знаем, где стоит Потоцкий? У Межибожа он стоит. – Повернулся к Осипу Щербатову: – Окольничий, князь, ты-то что думаешь?
Щербатов про себя был согласен с Козловским, но не хотелось идти против желаний Шереметева. Шереметев человек удачливый, и потому Щербатов поддержал Шереметева:
– Полковник Апостол правильно сказал: чем нам стоять и ждать, пока пойдут дожди и мы окажемся в болоте, надо идти вперед, найти врага и уничтожить его.
– Вот это по-нашему! – воскликнул Шереметев. – Я, господа и панове, дал одному близкому мне человеку обет привести короля в серебряных кандалах. Кандалы кузнец выковал – нужен король. Так что, господа и панове, завтра собирайтесь, а послезавтра выступаем.
В поход отправились 27 августа.
С войсками гетмана назначили соединиться 25 сентября под Чудновом, но 30 августа передовой отряд наскочил на польских фуражиров, забиравших сено у местных жителей, и в тот же день случилось несколько коротких стычек с разъездами татар и поляков. У пленных узнали: коронный гетман не ждет Шереметева, но сам идет искать его. Коронный гетман уже не в Межибоже, а в Любаре. Шереметев тотчас повернул войско на Любар.
Река на изгибе вливалась в свинцово-сизую, идущую валом грозовую тучу.
– Как называется река? – спросил Шереметев.
– Шкуратовка. До Любара отсюда пять верст, – объяснил Шереметеву полковник Апостол, приехавший к воеводе с новостью: миргородские казаки взяли в плен трех поляков, и все они оказались из отряда надворного маршалка пана Юрия Любомирского. Любомирский пришел к Потоцкому с семнадцатью тысячами тяжелой и легкой конницы.
– Я предлагал искать коронного гетмана, – сказал Апостол, глядя Шереметеву в глаза, – но теперь думаю, не лучше ли нам повернуть, соединиться с гетманом, а уж потом и воевать.
– Поздно! – тихонько вскрикнул Василий Борисович, ибо увидел, как из-под тучи блеснули огни, и через мгновение над зеленым просторным полем раскатились громы пушек. – Началось, пан Апостол. С Богом! В бой! Ныне день семи отроков эфесских. Да помолятся они о нас!
Содрогнулось русское и казачье войско от нежданного огня и свинца, но не отшатнулось, не попятилось. Смертная дрожь и конец пронимает. Вскрикнула душа – и снова человек человеком, конь конем. Только глаза иначе смотрят, только рука ухватилась за ружье или за саблю, только дыхание то замрет, то заспешит: стала Божья тварь сразу и дичью и ловцом.
Ошеломляя русское войско, польский генерал немец Вольф ударил изо всех пушек, и тотчас были пущены крылатые. Могучая бронированная конница, колебля землю, поднимая вихрь, воя ветром в куцых крыльях за спиною, двинулась как сама смерть.
Пехота фон Стадена и Крафорта встретила конницу частоколом копий и ружейными залпами. Рейтары фон Ховена, драгуны Яндера ударили с флангов, и гроза оказалась отвратимой – крылатые повернули, уступая поле пушкам и пехоте.
– Князь! – обратился Шереметев к Григорию Козловскому. – Встань со своим полком в нашем тылу. Как бы татары не явились.
Василий Борисович озадачился не внезапно начавшимся сражением, а тем, что он, искавший неприятеля, был этим неприятелем найден и атакован. Не он, Шереметев, рвался на окопы поляков, чтобы смять, развеять, уничтожить, но это на его великолепное войско наскакивали со всех сторон, теснили, рассекали, охватывали кольцами неудачно выдвинутые отряды, рубили, захватывали в плен.
Самое скверное – нигде не было сколько-нибудь высокого места, чтобы обозреть порядки противника. Приходилось отбиваться, не помышляя о контрнаступлении.
Бой начался утром и не затих, не потерял напряжения в полдень, и за полдень, и поздним вечером. Это означало: сил у поляков много и они уверены в своей победе.
Не видя конца сражению, Шереметев приказал кашеварам варить казацкий кулеш и кормить во всех местах, где бой стихнет. Поляки, увидев дымы кухонь, напали на русско-казацкое войско всею конницей, польской и татарской. Любомирскому удалось вклиниться между полками иноземного строя и казаками Цецуры.
Шереметев с двумя тысячами рейтар поскакал в эту брешь, выдавил из своего стана крылатых и погнал к реке. Но из-за реки на помощь Любомирскому явился нуреддин Келькимет.
Рейтары отхлынули, поляки снова пошли в бой, и скакавший при наступлении впереди, а теперь оказавшийся в задних рядах знаменщик Шереметева был осажден с лошади вместе со знаменем и схвачен. Знаменщика тотчас переправили через Шкуратовку к Потоцкому, и Потоцкий без малого промедления, невзирая на позднее время, отправил первый свой трофей – знамя русского воеводы и знаменщика – к королю Яну Казимиру.
Знамя только символ, но сердце Шереметева сжалось от недоброго предчувствия. Захотелось помолиться или водки выпить, унять в себе недобрую тоску.
Пока Шереметев воевал, его обозные слуги успели поставить шатер. Василий Борисович хотел заорать на походного дворецкого – кто приказал, – но смолчал, прошел под голубой шелковый купол, помолился на поставленную в красном углу икону, сел за приготовленную трапезу и выпил двойной, крепкой, горькой водки. Ел быстро, жадно; не снимая сапог, лег в постель, спал полчаса и, снова полный сил и отваги, мчался с рейтарами от одного края обороны на другой, проверяя, как стоят полки, но было уже тихо, враг угомонился.
Ночью пошел дождь. Отступать было уже нельзя, вырежут на марше. Шереметев приказал огородиться табором и земляным валом. И опять всюду появлялся, подгонял, сам устанавливал пушки, бил палкой ленивых, если видел, что окопы вырыты мелкие, а вал недостаточно высок.
К утру все были без сил, но выросший вал защищал от ядер, пуль и конницы.
Старик Потоцкий, увидев на заре вместо степи земляное кольцо обороны, сначала выругался, а потом оценил Шереметева:
– О нем говорили, что он – воевода, и он – воевода. Придется и нам землю рыть.
5 сентября поляки обстреливали лагерь русских и устраивали своих два лагеря.
Бой грянул 6-го в ночь, со вторыми петухами. Извергали пламена жерла пушек и дула ружей. Шаровые молнии катились по краям туч, и трепещущий бело-голубой свет озарял пелену дождя и черные дыры в небе, из которых этот дождь сыпался.
Дождь войне помеха, но люди упрямее погоды. Бой притих вместе с рассветной хмарью, бойцы прикорнули на часок и снова за дело, не дождавшись солнца, которое в тот день так и не показалось. Солдатское дело стрелять, наступать, спасаться бегством, выть и собирать свои же кишки по земле, умирать.
Шереметев облачался в доспехи, когда в шатер ему шмякнулось ядро.
– Куда смотрят наши пушкари?! – страшно рассердился воевода. – Пусть немедля расстреляют польские мортиры.
Больше в тот день Василий Борисович не бывал в шатре. Полдня просидел в окопе у Козловского. Поляки упрямо шли именно на этот вал, и Шереметев, опасаясь прорыва, собрал людей, насыпал здесь еще один внутренний вал, который наступающим был не виден. Вторую половину дня Василий Борисович провел среди казаков, которые противостояли татарам и Любомирскому. Только в полной тьме смолкла пальба. Подсчитали потери. Убито было 159 солдат, ранено 480. Две сотни потеряли казаки, но раненых у них было всего полторы сотни. Казаки хорошо знали окопную войну, пушки и ружья причиняли им небольшой урон, теряли бойцов во время рукопашных.