Уже ступив на порог дома Барятинских, Прасковья Ивановна спохватилась: имя жены Юрия Никитича испарилось из головы. Хоть убей – ни единое имя, сколько-нибудь подходящее, не шло на ум. Княгиня встретила боярыню радостным лепетом, поцелуями, но и трепеща от своего торжества: на поклон явилась воеводиха!
Прасковья Ивановна привезла в подарок из монастыря просфиры, свечи, икону Антония и Феодосия. Призналась, что молилась о спасении Василия Борисовича и его воинства.
– Да уж для них в таборе сидеть, без еды, под дождем – мука мученическая, – согласилась княгиня и смелою рукой взялась за бусы на шее Прасковьи Ивановны. – Камни – как малина. Таким камешкам цены нет.
– Верно, нет им цены, – поддакнула боярыня. – Сие свадебный подарок Василия Борисовича. Я без них уж и жить не могу. Сниму на ночь и никак не засну. Чтоб уснуть, бусинку в ладонь зажимаю.
Княгиня тотчас ухватила Прасковью Ивановну за руку, быстрыми глазками окидывая, оценивая перстни. Ужаснулась Прасковья Ивановна, отняла руку, сказала твердо:
– Я приехала к тебе, княгиня, как к христианке. Мне ничего не дорого ради Василия Борисовича. Но ты сначала сделай – потом получишь. Пусть твой князь Юрий Никитич поспешит вызволить войско Василия Борисовича. Богом тебя заклинаю, упроси супруга в поход идти. А за моей благодарностью дело не станет.
– Ты бусы мне дай, – ухмыльнулась княгиня, – а я тогда и подумаю, как мне лучше к Юрью Никитичу подступиться. Без подарка мой ум слабехонек.
Прасковья Ивановна, сгорая от стыда, закрыла лицо руками:
– Нет, не православные мы! Не православные! – и ушла, убежала, вскочила в карету и разрыдалась, вполне несчастная, убитая пережитым позором.
Говорила ли что княгиня князю Барятинскому, злословила ли о жене Шереметева? Может, и смолчала. Однако товарищ киевского воеводы, оставив на воеводстве Чаадаева, сам из Киева все никак не шел, потому что войска у него набралось всего три тысячи – стрельцов, казаков, драгун – да с десяток пушек.
Из соседних городков и местечек отряды собирались не быстро и все были очень невелики: по десять, по двадцать человек, самое большее – являлись полусотней.
Не исполнить приказ государя нельзя, сколько ни тяни, в поле идти придется, и князь Барятинский, боясь утерять в Киеве верховенство, выманил у Чаадаева символ воеводской власти – городские ключи, оставил их вместе с Киевом на попечение своего холопа Далматова и только после всех этих интриг покинул Киев. Прошел за два дня пятьдесят верст и, поджидая русские отряды из городов, пристыл к сытному местечку.
Измена тоже не дремала. Ей осень не осень и зима не зима. Расцвела на ледяных октябрьских дождях все равно что на теплых, весенних.
Хмельницкому доставили грамоту от Беневского. Хитрый пан пел свои сладкие песни: «Не думайте, что король призывает вас, чувствуя свою слабость. Нет, он зовет вас потому только, чтоб Украина не стала пустынею и чрез то не отворились бы ворота в Польшу. Притом же пан природный не мечом, но добротою хочет привлечь к себе подданных. Свою шею заложу за вашу безопасность, при вас и с вами хочу быть».
От Выговского скакали гонцы, сообщая о победах над Шереметевым. Москаль шатер свой потерял! Все еще взбрыкивает, но коронный гетман ухватил его, как волкодав. До глотки добирается.
Хмельницкий гонцов принимал, выслушивал, но дать хоть какой-либо ответ не решался. Для вразумления гетманишки под Слободищи выступил пан Любомирский.
– Любомирский уходит! – воспряли в лагере Шереметева.
Не теряя времени, табор был снова построен и двинулся к Слободищам. Далеко уйти не удалось. Поляки принялись взнуздывать норовистого коня, посылая конницу, пехоту, татарские тысячи. Успели пушки перевезти и заградить путь огнем и свинцом.
За полдень снова появился Любомирский, который повел свое войско с ходу в бой, был отбит, но Шереметеву стало ясно – сегодня не пробиться. Табор отполз на прежние, не очень-то удобные позиции, но тут хоть окопы были обжиты.
Наглость Любомирского, напавшего на лагерь гетмана, была наказана жестокой рубкой. Любомирского преследовали, но не далеко.
Откуда было знать Шереметеву, что атакует его битый противник. Любомирский, впрочем, заставил лишь покориться еще одной неудаче. Уж очень хорошо расставлял свое войско Станислав Потоцкий, вояка, много раз побежденный и много раз побеждавший. И впервые подумалось Шереметеву: а побил бы он, грозный воевода, коронного гетмана, когда тот один, без татар и Любомирского, под Межибожем стоял? Почудилось – не побил бы ведь. И сам себя устыдился.
«Сник ты, воевода. Кишка у тебя тонка».
И, рассердясь, ночью повел стрельцов на пушки Вольфа. И одну, махонькую, уволок у поляков. И порохом малость разжился.
– Ничего, воевода, ты еще живехонек! – похвалил себя, довольный безумным, непростительным для воеводы похождением.
Утром 28 сентября от Хмельницкого приехал гонец, привез реляцию. Гетман сообщал, что победил поляков, и за службу просил, пусть великий государь его, гетмана Войска Запорожского, пожалует.
– Кто мне говорил, что гетман замыслил измену? – радовался Шереметев. – Ох, Господи! Гора с моих плеч спала. Измена! Измена! Сами на себя напасть кличем.
– Отчего же тогда гетман не идет к нам? – не без удивления поглядывал на воеводу Козловский.
– Трусоват, вот и не идет. Побил Любомирского, теперь похрабрее будет.
Но день дождливый сменялся днем ветреным, ветреный – дождливым, а гетман выручать воеводу и свои же казачьи полки, верные Московскому царю, не шел. У Юрко Хмельницкого иное было на уме. 1 октября коронный гетман получил от гетмана Войска Запорожского грамоту с предложением мира.
– Но мы о мире только и помышляем! – воскликнул Потоцкий. – О мире в нашем отечестве, Речи Посполитой, где Литва, Украина, Польша есть три ипостаси единого государства, где все мы служим королю, а король служит нам, Польше, Литве, Украине. Мы готовы начать переговоры хоть сегодня и ждем гетмана Войска Запорожского к нам. Шатер боярина Шереметева очень подходящ для подобной высокой встречи.
Василий Борисович, лишившись шатра, жил в землянке, устланной золотой соломой, пахнущей медвяно и хлебно. В землянке, правда, было не совсем сухо, но тепло.
Война последние дни шла лениво. Обе стороны понесли потери и приходили в себя.
Всю ночь Покрова Василий Борисович молился. Он знал совсем немного молитв и потому читал «Отче наш» да величание: «Величаем Тя, Пресвятая Дево, и чтим Покров Твой честный, Тя бо виде святый Андрей на воздусе, за ны Христу молящуюся». Князь Андрей Боголюбский, оставивший по себе столь святой праздник, однако, был убит, и Василий Борисович подкреплял себя молитвою ко святому князю Даниилу, московскому чудотворцу.
– «Избранный чудотворче, – плакал воевода, – предивный угодниче Христов, града Москвы и державы Российския крепкое ограждение, раздоров и нестроений искоренителю, благоверный княже Данииле, похвальная восписуем ти, к раце мощей твоих притекающе. Ты же, яко имеяй дерзновение ко Господу, от всяких нас бед свободи зовущих: радуйся, преподобне княже Данииле, московский чудотворче».
Прочитав молитву, Василий Борисович слушал шелест соломы и ждал. Снова читал молитву и снова ждал… Ждал Андрея, или Даниила, или хотя бы знака небесного… Не могла же вся святая русская рать на небесах оставить его на погибель от поганых татар, от предавших истинную Христову веру – поляков-католиков.
«Господи! – просил воевода. – Коли я грешен, коли дано мне сие испытание за мою гордыню, так меня и накажи: убей… Зачем наказывать за мои грехи моего государя, мое царство? Зачем столько гибнет не знающих о моих прегрешениях русских солдат и казаков? Даниил, княже, ты сам водил полки, тебе ли непонятна моя молитва? Князь Андрей, ты велик был в бранном поле. Не допусти гибели моего войска».
И содрогался: поздно, поздно вспомнил он о небе! О нынешнем спасении еще отроком нужно было Бога молить не ленясь, ребенком!
Утром табор начал тайно готовиться к еще одному, к бесповоротному походу. Казаки подсказали Шереметеву дорогу на Слободищи через Пятки. Она сначала вроде и уклоняется в сторону, но на самом деле короче других дорог и, главное, идет вдоль леса, а значит, отбиваться вдвое легче.
4 октября на румяной заре, по прихваченной морозцем дороге бодро и весело пошли русские солдаты с казаками плечо в плечо, прочь из западни, к соединению с силами гетмана, к победе.
Шереметев был во главе табора, готовый не только защищаться, но и нападать на похитителей своей воинской славы.
Измена! Измена, такая обычная у казаков и такая невозможная, непереносимая в русском войске, развеяла все надежды воеводы.
Перебежчик-казак ушел из лагеря, как только земля темна стала. Потоцкий тотчас потерял сон. Пока русские спали, страшась и веря в завтрашний день, поляки и татары выстраивали вдоль дороги на Пятки войска, а на спуске в балку – кое-что поляки восприняли из уроков старого Хмельницкого – выкопали глубокий ров, который обойти было невозможно. По правую руку – крутизна, по левую – цепь прудов, наполненных водой, а за рвом – пушки, пехота и свежий конный отряд князя Михаила Вишневецкого, сына великого Иеремии.
Когда после мучительного, беспрестанного боя табор выполз ко рву, у Шереметева слезы навернулись на глаза.
– Предали тебя, воевода! – сказал он себе, не обращая внимания на летящие в табор гранаты.
Стало ясно – не пройти. Но и отступить было почти невозможно. Пушки расстреливали табор почти в упор, и, паля в ответ, смерть в смерть, деревянная змея попятилась, ломая строй телег. В этот излом ворвались сначала смельчаки Вишневецкого, потом Любомирского, а за поляками в чрево табора хлынули толпы татар.
– Ребята! – вскричал Шереметев, хватая из телеги рогатину. – В топоры их, в рогатины!
И первый насадил на узкое длинное лезвие машущего саблей шляхтича. И пошло. И это был уже не бой, а рубка человеческого мяса.
– В топоры! – хрипел князь Козловский, хлопая по железной шапке жолнера, как по полену.