Сефирь Газы поселил Шереметева на своем дворе, в комнате для слуг, вместе с попом Симеоном и толмачом Терентием Фроловым.
Хан Магомет Гирей позвал Шереметева в свой дворец через неделю. Василию Борисовичу принесли его золотую шубу и весь боярский великолепный наряд. Шел под взглядами дворовых людей надменный, ни разу ни на кого не поглядел, чем и вызывал восхищение. Шереметева провели мимо гарема, чтобы ханские жены в щелочки могли рассмотреть русского боярина.
Хан принял Шереметева в диванной комнате, чтобы боярин чувствовал себя спокойно, мог сидеть, лакомиться сладостями, говорить о разном.
Магомет Гирей глазами и лицом был красив, умен, благожелателен. Ростом на полголовы ниже Шереметева, он превосходил воеводу величавостью, ибо всякое движение его было искренним, всякая улыбка шла от сердца, и благородство его было природное, истинно царское.
Усадив пленника, хан сел сам, очень радостный, ласковый. Жестом пригласил отведать фруктов, сказал, благожелательно взглядывая на толмача:
– Кто хорошо государям служит, с теми то бывает.
Шереметев выслушал перевод и поклонился хану. Однако сам ничего не сказал и с огромного подноса, уставленного благодатью крымских садов, взял одну только виноградинку.
– Я хочу быть другом твоего царя, – снова заговорил хан.
– О таких высоких делах с послами надо говорить, – ответил Василий Борисович. – Я только пленник.
– Ты – Шеремет! – воскликнул хан, и глаза его сияли любовью. Уж очень много хотели получить за боярина.
Ответом было молчание, и хан, чтобы расшевелить гостя, рукой взял инжиру и поднес Шереметеву. Пришлось подставить ладони. Чуть подсушенный инжир был удивительно сладок, косточки похрустывали.
– Вкусен твой стол, великий хан, – сказал Шереметев, – а по мне, лучше бы конину сырую есть в окопах.
– Зачем сырую? Самого жирного коня зарежу! – засмеялся Магомет Гирей. – Ты мне нравишься, Шеремет.
Василий Борисович поглядел на инжир на своей ладони и бросил его обратно на поднос.
– Горьки мне твои сладости, великий хан.
Хан не выказал неудовольствия, но отпустил Шереметева.
Сефирь Газы после ласкового приема во дворце тоже подобрел к пленнику. Бараниной кормил, виноградом. И вдруг однажды снова явился с золотой шубой.
– Скорей надевай. Тебя желает видеть чауш турецкого падишаха. Он привез халат великому хану – большой человек в Порте и в Истамбуле.
– Я пойду в том платье, какое ты мне носить оставил, – сказал Шереметев.
– Не серди хана, Шеремет! Нынче будет важный разговор. О твоем выкупе будем говорить. Сколько ты за себя даешь.
Шереметев чуть призадумался и надел шубу.
На этот раз хан принял пленника в тронной комнате. Турок стоял, стоял и нуреддин, придворных было немного.
Говорить начал Сефирь Газы:
– Великий хан собирает войско, чтобы идти на украинные русские города. Царскому величеству, самодержцу Московскому, встретить наше войско не с кем, ратных людей у него мало, а какие были – побиты в Чуднове.
Шереметев вспыхнул, глянул на толмача своего, на Терентия:
– Говори слово в слово! – и воззрился на Магомет Гирея. – Что за чепуху мелет твой визирь! Великий государь, царь и великий князь всея Руси Алексей Михайлович – обладатель многих царств, княжеств, неисчислимых земель и народов. Людей у него – как песка в море. Мой государь сильный и богатый. Он своих воинов жалует деньгами и землями. Не только что вас в украинные города впустить, но и подпустить к ним не позволит. Вы сами ведаете: великий государь Алексей Михайлович бьется своими людьми со всеми неприятелями. Помощи ни у кого не емлет и из иных земель солдат не наймует. Если бы вы полякам не помогли и вашим – поляки, я побил бы вас всех. Я и так вас много побил!
– Гяур! – закричал Сефирь Газы, бросаясь, однако, к толмачу и рукой затыкая ему рот. – Пошел вон!
Шереметев повернулся спиной к хану.
– Остановись! – снова взбесился Сефирь Газы. – Мы возьмем за тебя из казны твоего государя поминок за четыре года вперед! Казань возьмем, Астрахань! И сам ты заплатишь великому хану двести тысяч золотом!
– Я за себя никакого выкупа не даю. Ни ефимка!
Толмачи ханский и шереметевский молчали, и Сефирь Газы топнул на них ногой, перевели – затопал обеими ногами.
– Шеремет другое говорит. Вы все врете! Вы невежды. Пошли, пошли прочь.
Но не толмачи – Шереметев отправился из ханских палат, да прямо в кузницу. Заковали Василия Борисовича в железо, погнали на двор, где жили сеймены, ханская гвардия. Двор этот был во дворце, но нашли здесь для воеводы саклю, хуже которой во всем Бахчисарае не сыскать.
Мало кандалов, браслетов и ошейника – приковали к стене. На цепь сажал сам Белюб-баша, голова сейменов. Он говорил по-русски и утешил Шереметева:
– Ислам Гирей у польского короля семь лет на цепи сидел, а потом ханом стал.
Нет, не молился Богу Шереметев, не просил иной участи, не собачьей. Мыслям тоже не давал простору. Грыз лепешку, дотянувшись до кувшина с водой, придвигал его, чтоб можно было взять, пил, промывал гноящиеся глаза. Смотрел на утрамбованный земляной пол, смотрел в темные углы сакли, смотрел на свои цепи и в щели двери, на свет дня, на тьму ночи, на сумерки вечера и утра. Не думал, хочется ли ему жить по-собачьи, если вся оставшаяся жизнь будет такой же. Смотрел, когда бодрствовал, спал, когда спалось. Спал без снов.
Однажды пришел в его саклю тучный, с веселыми глазами татарин.
– Меня зовут Юсуп-бей. Я – пристав, буду тебя стеречь! – И засмеялся, колыхая брюхом.
Юсуп-бей пришел с толмачом Терентием, Терентий перевел сказанное.
– Зачем меня стеречь? Меня как пса держат. Я сам стерегу лопату для говна.
Юсупа-бея слова воеводы очень насмешили. Он так хохотал, что растряс свое брюхо и побежал за саклю облегчиться.
– Посольский стан великого государя в Мангупе, – быстро сказал Терентий. – Присылали человека спросить, сколько ты за себя выкупа дашь.
– Ничего не дам. Расскажи послам, как меня держат.
Терентий угостил Василия Борисовича яблоком и дал платок – под ошейник. И холодно от него, и шею натирает. Иззябшие руки плохо слушались, и толмач стал помогать воеводе.
Тут снова появился Юсуп-бей, замахал на Терентия руками:
– Не старайся! Сейчас кузнец придет, снимет ошейник. Раз я у тебя, будешь жить как царь. Хлеб у тебя будет, мясо будет.
И верно, в саклю принесли дрова, небольшой котел, привезли бочку с водой. Пришел кузнец, снял ошейник, освободил от цепи в стене. Кандалы, однако, оставил.
– Пищу себе сам будешь варить, – объявил Юсуп-бей воеводе. – По шесть курушей на месяц для пропитания тебе дадено. Это деньгами, да по три ока мяса, да по восемь сухарей в день.
– Что это за око? – спросил Шереметев.
Терентий и Юсуп-бей потолковали, посчитали, получилось, что один ок равен трем фунтам.
– Есть деньги – давай! Я сам тебе буду покупать еду, – предложил Юсуп-бей.
– Тогда неси перо, бумагу и каламарь. Напишу послам великого государя. Пусть хоть сколько-то денег пришлют на мою нищету.
Огонь, дрожащий теплый воздух, запах дыма, запах варева… В животе трубило, и невозможно было дождаться, когда снятый с огня котел остынет. Василий Борисович, однако, не позволял себе даже помешивать в котле. Чуднов научил терпеть. В былое время слуга, замешкавшийся на мгновение, по морде получал.
Пепельно-розовые головни были так нежны и такая в них была сокрыта жизнь, что душа замирала и ждала. Эта жизнь, таившаяся в недрах дерева, выдавала себя мерцанием. Нутряной огонь, набирая силу, раскалял головню, и она становилась почти прозрачной. Недоставало последней малости, может быть, слова: скажи – и откроется, увидишь, что есть огонь. Но всполох иссякал, дерево меркло, жар подергивался пленочкой, так у кошек дрема смежает глаза.
Огонь избавил Василия Борисовича от собачьего житья. Не заметил, как улетел мыслями в детство свое. Вот подводят коня, темно-золотого, со светлой длинной гривой и почти белым хвостом. Конь такой огромный, что вблизи ноги его кажутся стволами сосен.
«Да ведь я до стремени рукой не мог достать! – улыбался воспоминанию Василий Борисович. – Сколько же мне было?»
И сердце улетает из груди, как упорхнуло в тот раз, перед конем, когда отец поднял на руки и посадил в седло. Ужас, счастье и открытие: все стало маленьким.
С той поры и пребывал в облаках, покуда не сверзился к стопам Юсупа-бея.
Голова кружилась от голода, но Василий Борисович робел перед едой. Оттягивая миг скотства, когда будет хлебать, дрожа и стеная, глядел на головни, вслушиваясь в речи огня. Звуки были едва уловимые, и Василий Борисович напрягал слух, досадуя на саму кровь, постукивающую в висках. Он вдруг понял: есть иная жизнь, не менее драгоценная, чем жизнь человеческая. Занятый человеческими делами, служа царю, он упустил время и ничего не знал об этой иной божественной стихии, ни о жизни земли, ни о жизни воды, ни о жизни огня…
Мысли смешались, и перед глазами, как живая, всплыла картина. Его дядя, в искрящейся собольей шубе, широкий как дуб, седобровый, грозный, хуже тучи, стоит возле саней. И все смотрят на него со страхом, ибо он, Федор Иванович Шереметев, царя сильнее. Царь Михаил его умом живет. «Последний» разговор между Федором Ивановичем и отцом, Борисом Петровичем, кончен, Все слова сказаны. Всесильный Федор Иванович обещал оставить Петровичей – Бориса, Ивана, Василия – без наследства, все свои владения он отдаст внукам со стороны жены – князьям Одоевским. Петровичи ему ненавистны, ибо их отец, Петр Никитич Шереметев, когда Федор Иванович был в плену у поляков, ограбил палаты своего дяди и владел его поместьями, как завоеватель, выжимая из людей и земли последние соки…
Картина, возникшая перед Василием Борисовичем, была из самых ранних, но и самых ярких. Вот он бежит к Федору Ивановичу, к этой черной громаде, и в руке у него петушок. Федор Иванович, насмешки ради, привез внучатым племянникам сахарных петушков.