– Маловер! – сказал Аввакум. – Что ж, иди за дровами, а ты, Прокопий, со мной на реку пойдешь.
Щемило сердце у протопопа: не то позор – с пустыми сетями в Нерчинске явиться людям на смех. Стыдно, что из-за рыбы Христу докучал.
Подошли к реке – Прокопка вперед стрелой.
– Батюшка-государь! Рыба, рыба!
А рыба в середине сети, клубком лежит. В другой сети так напихана, будто кто в каждую ячею по рыбе и по две совал.
Помолились Господу, вытянули сети. Одну сеть снова поставили, в другой рыбу понесли.
Тяжела рыбка. Упарились, тащивши.
Анастасия Марковна ахнула и еще раз ахнула.
– Ведь взбесится дурак-то наш!
На другое утро – опять сеть полна. Две сети поставили – обе полны!
В Нерчинске разговоры пошли, смех. Хотел Пашков протопопа дурнем представить, да сам же и остался в дураках. Пусты у него сети на рыбном Аввакумовом месте, хоть гони протопопа с коровьего брода.
На четвертое утро пришел Аввакум с детьми сети проверять. Полощутся, бедные, в воде, как водоросли. На куски порезаны.
Вздохнули, собрали, что осталось, пошли чинить. Всем семейством чинили. С той поры ловили рыбу тайно, и Бог давал. Все прибавка к кашке из сосновой коры. Хлеба уж совсем не видели.
Но ударили морозы, заковало реки льдом ужасным, в рост мужика. Земля же в снега не вырядилась, ветер снег уносил. Не было красоты и величия зимнего. Рябая была земля, как курица.
Голодали люди, по лесам бродили. Да с рогатиной много ли добудешь, а ружей Пашков не давал, порох берег. Вот и радовались всякой мертвечине, за волками недоеденное собирали. Аввакум с детьми тоже по лесу бродил, кору драл, дрова возил.
Однажды глазастый Прокопка углядел в молодом ельнике окоченевшую лисицу. Семья уж две недели одной сосновой кашей кормилась. Положили лисицу на нарты, закидали лапником, привезли домой в сумерках. Из шкуры Агриппина Ивану чуни сшила. У него сапоги совсем разъехались.
В другой раз ходил Аввакум отпевать умершего казака – много в ту зиму людей померло – дали конины. Грешно конину есть, да ничего иного не было.
Мучила жизнь, мучила да вдруг осыпала милостями воеводскими. Евдокия Кирилловна, жена Еремея Пашкова, никак разродиться не могла. Кинулся к Аввакуму Еремей Афанасьевич, добрый сын самодура-отца, поклонился протопопу:
– Помолись о Евдокии, батюшка! Помолись, Бога ради. Как бы дети мои сиротами не остались.
У Еремея было двое сынов. Меньшого, Ивана, Евдокия Кирилловна раз-другой присылала к Анастасии Марковне с гостинцами. Пироги приносил. Еремей, Аввакумов заступник, сам от отца много терпел. Когда протопопа кнутами потчевали, возроптал, и Афанасий Филиппович за ним со шпагою бегал. Через падун шли – один только воеводский дощаник сел на камни. Воевода на берегу, а супруга его добрая, в мужьих злодействах не виноватая, на дощанике. Вот Еремей и сказал отцу: «За грех Бог наказует! Ты протопопа кнутом бил нещадно, покаяться, государь, поспеши!» А бешеный из рук стрельца пищаль выхватил, приложился, целя Еремею в лоб, и курок-то спустил. Да осеклась умная пищаль. Он в горячке своей другой раз – щелк. Не стреляет. Он в третий раз – то же самое. Бросил пищаль, стрельца ругая, а стрелец повернул дуло в лес – да бабах! У всех, кто рядом был, уши заложило.
Молятся не за доброго, а за душу. Много поплакал Аввакум, прося Господа о благонравной и тихой Евдокии Кирилловне. Она и разрешилась от бремени, даже не вскрикнула.
Мальчик родился, большой, крепкий.
И сказал отцу Еремей:
– Аввакума позову сына крестить.
В отряде был еще черный поп. Вино любил больше Бога, угодничал перед Пашковым.
Не стал Афанасий Филиппович перечить сыну, позвал Аввакума и даже вернул ему елей, миро и священные сосуды, которые на Ангаре отобрал. Окрестил протопоп младенца, внука воеводы, нарек его Симеоном, что значит «услышанье», во имя Симеона Богоприимца.
Мешком зерна наградила Евдокия Кирилловна своего молитвенника. Воевода хоть и хмыкнул, но смолчал.
У него для протопопа были свои дары, пашковские.
Аввакум, получив священные сосуды, елей и миро, служил в избе своей службы. Анастасия Марковна растерла камнями зерно в муку, напекла просфор, и пели они всем семейством славу Господу, и причастил Аввакум детей своих, и горевал, что супруга его без причастья, ибо нельзя мужу исповедовать жену.
Вдруг вопль, гам, дверь – настежь. Зырян явился, притащили его молодцы на веревках двух женщин. То были вдовы, Марья да Софья, служили Пашкову сенными. Да ведь у зверя сам зверем станешь, а у бешеного – бешеным.
Обуял несчастных неугомонный бес, корчились, виляя телесами, голосили волчицами, зубами скрипели. Адское то было скрежетанье.
– Эти бабы, протопоп, присланы тебе на исправление, – сказал Зырян. – А сам ты ступай к Афанасию Филипповичу, говорить с тобой желает.
Пашков сидел на лежанке босой, грудь нараспашку. Лицо серое, а кирпичи жаром пышут. Пашков под себя тулуп подложил, чтоб не испечься, да не порозовел, однако. Не греет кровь греховодника. Волоса кудлатые, пегие от седины. Признался Аввакуму:
– Спину ломит. Всю ночь сегодня не спал. Бабы замучили, то грызутся, как собаки, то волчицами воют… Прогнал бы, да рукодельницы, работницы. Все семейство мое обшивают. – Поглядел протопопу в самые глаза: – Не любишь ты меня. Никто меня не любит. А без меня давно пропали бы! Ну да не о том речь. Порадей, батька, о сбесившихся. Помолись о них Богу, Бог тебя послушает.
Сполз, кряхтя, с лежанки и поклонился.
– Пожалей меня, возьми баб, попекись об них.
Поклонился и Аввакум воеводе.
– Коли Бог даст, исцелятся. Я, Афанасий Филиппович, без твоего повеления о всех несчастных молюсь. Человек уж сто от голода померли.
– Ступай, протопоп! Ступай! – ощерился, как рысь, воевода. – Знаю твои брехи. Все правду ищешь.
Аввакум назад пятками да и был таков.
Вернулся в избу, бабы в углу за печкой сидят, веревками к стене привязаны, на руках, на ногах путы. Освободил Аввакум баб.
Тут опять от воеводы человек – толокна принес да баранью ногу, бесноватых кормить. Приношение Аввакум принял, но Марье и Софье так сказал:
– Попостимся, голубушки, перед молитвою. Сколько вам пост – столько и мне.
Трое суток одну водичку и пригубляли.
Бабы от голода бесятся, а дети не боятся, не впервой у батюшки бешеные в доме. После поста отслужил Аввакум молебен, исповедал Марью да Софью, причастил, елеем помазал… Сошло с их лиц звериное, красота вернулась, стали тихи и печальны.
Пашков же, проведав про Аввакумово лечение, пришел в ярость. Бабий бес на него перепрыгнул. Приказал Афанасий Филиппович сруб у себя во дворе поставить.
– Для кого строишь? – спросил Еремей отца, ибо он был вторым воеводой.
– Для кого еще? Для Аввакума!
Ничего не сказал Еремей, пошел к матери, к Фекле Симеоновне, пошептал о новом неистовстве отца. А бедного Аввакума уж на расправу волокут.
Марья да Софья возвращаться в воеводинский дом не пожелали, так их опять же на веревке приволокли. Они и взбесились снова. Пашков видит, что пропало Аввакумово лечение, запер баб в пустой избе, прислал к ним черного попа. А Софья в него поленом, Марья – другим. Так и не посмел порога переступить.
Аввакума в ту пору Афанасий Филиппович в погребе держал, с утра до ночи, а ночью в пыточную велел доставить. Сам пришел допрос править, палачей за дверь выставил.
– Зачем тайны мои выведывал, неугомонный? – спрашивает. – Мало тебе кнута? Сожгу, и никто с меня не спросит, ибо ты – еретик, враг святейшему патриарху!
– Помилуй, воевода! – возроптал Аввакум. – Зачем мне твои тайны? Сам-то подумай, как причастить человека без исповеди? Без причастия беса от бешеного нельзя отогнать!
– Врешь, протопопище!
Афанасий Филиппович ухватил Аввакума за волосы, на пол бросил, туда-сюда таскал и тряс да и выдрал клок из головы. В огонь волосы бросил.
– Вот так весь сгоришь! В другой раз тебя спрашиваю, зачем выпытывал у баб про мои грешки?
– Не возводи на меня напраслины, Афанасий Филиппович, – поднялся Аввакум с полу, держась руками за голову. – Нет у меня другого лекарства на бесноватых – крестом врачую. Бес ведь не мужик: батога не боится. Ему страшен Христов крест, да вода святая, да священное масло, да кровь Христа, да тело Его. Это в римской вере причащают без исповеди, нам же, православие блюдущим, без исповеди причащать невозможно. Покаяние – венец чистоты души нашей, оберег телу, врач всякому недугу.
– Пошел молоть Емеля! – взвыл Пашков. – Говори, что тебе бабы обо мне сказывали? Все говори!
– Исповедуются, Афанасий Филиппович, Богу. Исповедь есть таинство, и ты хоть сожги меня, не скажу ни слова, в аду гореть дольше. И то мне страшней.
Поглядел воевода на Аввакума хитро, гадко.
– Не сваливай свое любопытство на Бога, протопопишко. Ты, верно, думаешь, что ты и есть наместник Господа на сей грешной земле Даурии? Только ты дурак и самозванец. От Бога – я, воевода. У меня власть. Хочу – убью, хочу – помилую. Я, Аввакум, много ближе к Богу, чем ты. Будь иначе, ты бы меня кнутом сек, а не я тебя, – нехорошо засмеялся, не по-человечески: то ли иканье, то ли квак лягушачий. – Крутит меня всего, протопоп! Крутит, ибо ты тайнам моим свидетель. Сжег бы тебя, да боюсь – Еремей, сын, с саблей на отца пойдет. Прочь! Да смотри, на глаза мне не попадайся.
Зыряна крикнул:
– Пусть протопопа Васька домой отведет.
Екнуло сердце у Аввакума: Васька самый большой злодей изо всех Зыряновых молодцов.
Ночь была черна как сажа, хоть звезд – будто мешок проса в небо вытряхнули. Ни единого темного лоскута – всё звезды, звезды. Шли молча. Аввакум впереди, а у Васьки – рожон в руках.
«Господи, помилуй!» – творил про себя молитву протопоп да и сказал вслух:
– Вот они, казак, какие у Господа палаты! На небо-то воззрись. Ему, человеколюбцу, сотворившему мир, и ночью светло, а у нас и белым днем в душе темень.