— Русским! — закричал Арсен. — Тайная азбука придумана у меня.
Ослабла верёвка.
— Какая буква? — ткнув кончиком гусиного пера в тетрадь, спросил Башмаков.
— Наш...
— Эта?
— Иже...
— Это?
— Како...
— А это «он»? — догадался дьяк. — Никон — писано?
— Никон...
— Добре... — сказал Башмаков. — Теперь чти всё подряд. Медленно читай. Я следить буду.
Читал Арсен по тетради, которую раскрытую держал перед ним молоденький помощник палача. Башмаков рядом стоял, водил кончиком гусиного пера по строчкам. Раз попробовал Арсен соврать, дьяк сразу заметил.
— Если тебе удобнее с дыбы честь, поднимем...
Спокойно сказал, без раздражения... Больше не сбивался Арсен, читал, как записано было.
Никто не перебивал Арсена. Слышно было, как за тоненькой перегородкой скрипит пером поддьяк, записывая Арсеновы слова. Боярин по-прежнему, наклонив голову в высокой шапке, неподвижно сидел на скамье.
Когда дочитана была тетрадь, Башмаков расспрашивать стал. Какую грамоту Никона Лигаридию носил? Откуль Лигаридия знает?
Арсен старался отвечать быстро, а сам краешком глаза следил за помощниками палача, возившимися у стены подвала возле зловещего сооружения, покрытого пятнами запёкшейся крови. Боялся задержаться с ответом Арсен.
Вопросов много было. Про Славинецкого спрашивали, про Симеона Полоцкого, снова про Лигаридия и про Никона. Про мессу, про коллегиум, про медные деньги, которые Лигаридий пытается поменять на серебро, про Иоганна.
На все вопросы отвечал Арсен.
— Добре! — похвалил Башмаков. — Теперь, Арсен, надо будет это ещё пару раз повторить. Только уже под пыткой.
— Зачем?! — вскрикнул Арсен. — Я же всё рассказал! Зачем пытка нужна?
— Не наша на то воля... — сокрушённо развёл руками Башмаков. — Положено так, Арсений... А потом, кто знает, может, ты и ещё что вспомнишь.
Вот теперь-то и узнал Арсен, что такое дыба. Когда палач вспрыгнул на просунутое между связанными ногами Арсена бревно, показалось Арсену, будто оторвали у него руки. Только вскрикнул Арсен и потерял сознание. А когда очнулся, увидел перед собою лицо Башмакова.
— Что ж ты так? — расстроенно спросил он. — Нам же ведь разговаривать надо, а ты беспамятеешь. Я-то хотел полегче для тебя сделать как...
И снова подтянули Арсена на дыбе. Теперь его испытывали огнём. Поджигали в печи веники и медленно водили ими по голой спине Арсена. Замахал боярин длинным рукавом своего кафтана — чадно становилось в застенке, палёным мясом запахло. Быстро-быстро говорил Арсен, всё быстрее вылетали слова, пока не слились в один непрерывный, рвущийся из распахнутого рта крик.
Очнулся Арсен, когда вылили на него ведро холодной воды. Ни дьяка, ни боярина в застенке уже не было. Палачи возились сейчас у покрытого запёкшейся кровью сооружения.
Вот один из них повернулся и подмигнул Арсену.
Только слабо застонал Арсен в ответ. Это не боль была, каждая частица его тела задыхалась сейчас криком боли. Не мог даже и удивиться Арсен появлению в застенке какана.
— Больно-то тебе как, Схария... — сочувственно сказал тот. — Но ты ведь сам себе этот день назначил. Двадцать шестое июля. Помнишь? Зачем ты к Панталеону ходил? Зачем Иоганна беспокоил? Разве я не учил тебя, Схария, узнавать людей, зачатых под нужными нам констелляциями?[10]?
— Какан... — еле слышно прошептал Арсен. — Спаси меня. Я не выдал тебя, какан!
— Ты всё рассказал, Схария... — вздохнул какан. — Прощай. Мне пора уходить, Схария...
— Помоги мне! Помоги! — закричал ему вслед Арсен, но уже исчез какан, не удержал его своим криком Арсен.
— Вестимо, пособим... — сказал палач. — Нетто нелюди мы?
Вдвоём с помощником подняли они Арсена и посадили в те страшные, покрытые запёкшейся кровью тиски, которые давно уже приметил Арсен. Внизу вставлены были в тиски пальцы Арсеновых ног, вверху — по одному пальцу правой и левой руки. Одновременно сжимались тисками пальцы. Одновременно с четырёх сторон шла боль. Нарастала она, всё острее резала тело и вот словно рассекла его. На этот раз крик Арсена слышен был и за каменными стенами застенка, на Мясницкой улице. Вздрогнул застигнутый этим криком запоздавший прохожий, торопливо перекрестился на ходу и, не оглядываясь на страшное здание, ускорил шаг.
— С-х-х-х-а-а-р-р-р-и-яяяя! — неслось откуда-то из-под земли. — Я-я Сх-х-х-а-рия-я!
Страшный был крик. Леденела кровь в жилах от этого крика.
А внизу, в подземелье, уже никто не пытал Арсена.
Морщась от непрекращающегося крика, торопливо записывал поддьяк в расспросных листах: «Поелику переговаривался Арсений после кажной пытки, тисками его пальцы пробовали, и пришёл Арсений тогда в изумление и в нём и остался».
Боярин в высокой шапке листал в это время тетрадку Арсена. Темно было там. Бежали, схватившись друг за дружку, буквы по страницам... Вздохнул боярин. Встал. Подойдя к печи, поворошил угли. Потом кинул на них тетрадку. Бумага сразу взялась огнём. Пыхнула ярко и рассыпалась чёрной золой.
Перекрестился боярин и повернулся к дьяку.
— Дементий Миныч... — сказал. — Буде уже... Отдыхать пора...
9
Медленно, но неотвратимо вершатся на Руси дела... Ещё четыре года назад получили в Сибирском приказе челобитную архиепископа Симеона. Писал Тобольский владыка о расправе над Аввакумом, учинённой Пашковым, просил принять меры к воеводе, поскольку он, Симеон, «к такому озорнику попов и дьяконов посылать не смеет».
Архиепископа тогда успокоили, сообщили, что заменят воеводу Дмитрием Зиновьевым, но спешить с исполнением не стали — ещё не всё сделал Афанасий Фёдорович, что требовалось. Заменили его теперь, когда стало известно о гибели казачьего отряда в Монголии. И не Зиновьевым, а Толбузиным.
Ещё 12 мая 1662 года прибыл Иларион Борисович в Иргенский острог.
Враз переменилось всё. Все палачи и шпыни пашковские под замок посажены были для их же сбережения. Крепко они казакам досадили... Кривой Василий тоже в тюрьме сидел.
Аввакуму же Толбузин прощение привёз. Велено было возвращаться в Москву. Ещё больше обрадовался протопоп, когда узнал, что кончилось патриаршество Никона. Как не обрадоваться! Такого волка Церковь избыла.
На радостях Аввакум к Пашкову пошёл. Немало добра накопил в походе воевода, снаряжал в путь сразу несколько дощаников.
— Эх, протопоп, протопоп! — ответил Пашков, когда Аввакум попросил взять его с собой. — Во всей моей власти был и тогда такие творил дерзости! Нетто сейчас молчать станешь? Здесь тебя, протопоп, земля не взяла, дак хочешь, чтобы вода прибрала? Пошто под грех меня подвести хочешь? И тех грехов, которые есть, некуда складывать.
Прав воевода был.
Да ведь и с другой стороны если подойти, то и так казна сильно на Аввакума потратилась, на край земли его загоняя. Нешто и на обратную дорогу с неё тянуть? Нет... Шибко-то губу, протопоп, не раскатывай.
Делать нечего. Пришлось свою книгу «Кормчую» куму-приказчику продать. Кум хороший человек был. Хорошо дал. И хлеба, и мяса собрал в дорогу и ещё денег добавил.
Команда тоже быстро подобралась. Не только Аввакум снимался с Иргень-озера. Ехал и ещё народ. Старики, конечно, да недужные, но все — люди. Сшили лодку добрую, чтобы через Байкал на ней пройти, крест на носу поставили — можно было в путь отправляться.
Но ещё одно дело замышлено было. На последние деньги выкупил Аввакум из тюрьмы кривого Василия. Добрый человек был, каждому иргенскому казаку успел при Пашкове напакостить. Прибили бы его, несчастного, и грехов своих отмолить не успел бы.
Теперь с Василием все в сборе были. Отслужив молебен, тронулись в дальний путь. Ходко вниз по реке лодка бежала. Кручи кругом Каменные, а вода будто тихая совсем. К вечеру, когда лучи заходящего солнца прикрыли всю лодку тенью до установленного на носу креста, с берега крик донёсся:
— Спасите, православные! Не дайте погибнуть!
Когда пристали, палача пашковского увидели.
Ободранный весь, пал перед Аввакумом на колени, ноги обхватил.
— Кнут-то твой где? — спросил Аввакум. — Потерял, что ль, по лесам бегаючи?
— Какой кнут, батюшка! — завопил палач. — Вслед за вами с тюрьмы убежал. Погоня за мной! Спаси!
Что тут будешь делать? Думал протопоп одного кровопийцу для покаяния спасти, а Бог и другого дал. Тоже спасать надо...
Велел Аввакум палачу на дно лодки ложиться, сверху одежды накидали, как будто постель. На постелю Настасья Марковна легла.
Дальше поплыли.
Но немного и спустились, снова с берега остановиться велят. Это уже погоня из Иргенского острога снаряженная оказалась. Обыскали казаки всё судно, но протопопицы не тронули.
— Опочивай, матушка... — сказали. — И так ты, государыня, горя натерпелась. Убег, видно, кат окаянный. А может, и с горы где сверзился...
Пришлось и Аввакуму грех на душу взять, соврать пришлось.
— Все, — говорит, — православные, может быть... Места-то глухие совсем.
— Глухие, батюшка... Как ты с бабами да со старичьём доплывёшь, не знаем...
— Одна надёжа на кормщиков... — отвечал Аввакум.
— Дак и кормщика тебе неважненького кум твой дал...
— Зато другой больно добрый! — кивая на крест, установленный на носу лодки, ответил Аввакум...
Через десять лет, вспоминая в пустозерской яме о первом дне своего пути из ссылки, протопоп Аввакум напишет Епифанию:
«А я, — простите Бога ради, — лгал в те поры и сказывал: «нет ево у меня!» — не хотя ево на смерть выдать. Поискав, да и поехали ни с чем; а я ево на Русь вывез. Старец да и раб Христов, простите же меня, что я лгал тогда. Каково вам кажется? Не велико ли моё согрешение? При Рааве блуднице, она, кажется, так же сделала, да и Писание ея похваляет за то. И вы, Бога ради, порассудите: буде грехотворно я учинил, и вы меня простите; а буде церковному преданию не противно, ино и так ладно. Вот вам и место оставил: припишите своею рукою мне, и жене моей, и дочери или прощение, или епитимию, понеже мы заодно воровали — от смерти человека ухоронили, ища ево покаяния к Богу. Судите же так, чтоб нас Христос не стал судить на Страшном Суде сего дела. Припиши же что-нибудь, старец...»