Приехали в Воскресенский монастырь окольничий Сукин и дьяк Брехов.
— Что же ты писал, что про дело то не ведаешь? — корили они Никона. — Малый-то твой сказал, что ты хорошо про то дело знаешь! Достойно ли есть лжесвительствовати?
— Я сказал, — ответил Никон, — что не ведаю про побои крестьянам, которые им на озере Лускин учинил, а в монастыре я велел покарать крестьян за невежество. Это в моей воле, и о том вы меня не спрашивали.
Но и этот ответ не удовлетворил расследователей. Вот уж заняться людям нечем. И это когда ему, Никону, со всех сторон неправды чинят. Когда государь уже всем духовным чином завладел. Теперь кого в попы, кого в дьяконы поставить — челобитные его указом подписывают. А самого Никона и поносят, и бесчестят всячески, ко псу худому приравнивают, и на это у государя защиты для патриарха нет... А в соборной церкви нет теперь пения! Вертеп из неё сделали или пещеру, пока вдовствует... А коли и будет новый патриарх, так прелюбодейство будет, потому как он, Никон, пошёл от Москвы от многих неправд и от изгнания, поелику уже людей его патриарших царские бояре убивать начали.
— Кого убили-то? — дивясь этому нескончаемому потоку жалоб, спросил Сукин.
— Хитрово боярин сына моего боярского напрасно бил... — ответил Никон. — А государь великий сыску о том учинить не велел.
— Не знаю... — сказал Сукин. — Кто уж тебя бесчестит и ко псу худому приравнивает... Мы об этом такого не слышали. Тайна это для нас.
— Всякая тайна откровенна бывает от Бога! — отвечал Никон.
— Разве ты дух прозорлив имеешь?!
— Так-таки и имею... — отвечал Никон. — Ведомо мне, как теперь в патриаршей Крестовой палате людей в грех вводят, покупают их, чтобы неправды на меня сочиняли! Ведаю, как келейную казну мою князь Алексей Никитич Трубецкой переписывал. Всё лучшее из неё великий государь изволил взять на себя... Знаю, что уже есть и лжесвидетелей на меня накуплено. Что тридцать тысяч рублей в Палестину отправлено, чтобы патриархов там подкупить. Собору-то я и сам бы рад был, только если он непокупной будет!
Много чего успел наговорить Никон. Ужей забыто о крестьянах было. Столько наговорил Никон, что не Сукину с Бреховым теперича разбирать сказанное.
Покачал головой окольничий.
— Нетто ты власти называешь лжесвидетелями? — сказал он.
— Какие власти?! — изумился Никон. — Кому у нас книжным учением да правилами говорить? Они и грамоте-то не умеют.
— Ага... — сказал Брехов. — Один ты грамоте в Московском государстве знаешь. Других нет.
— Есть, да немного... — сказал Никон. — А Питирим-митрополит и того не знает, почему человек он.
— Напрасно ты говоришь такое... — сказал Сукин. — Всяких чинов у нас люди книжным учением и правилами с тобою говорить готовы. И есть, как я посмотрю, что говорить. Только удержано это государевой милостью до Собора. На Соборе за всё ответишь...
Когда уехали наконец расследователи дерзкие, подумал Никон, может, проклясть окольничего этого, может, соседа Ивана Сытина тоже анафеме предать, каб не творил смуты... Ещё заодно патриаршего сына боярского Лускина, что не сумел патриарха от клеветы отгородить... Но лениво подумалось. Не до того было. Снова ночью смотрел на небо Никон. Метла небесная всё явственней становилась.
В это время и письмо от Никиты Алексеевича Зюзина приспело. Одного его и любил среди бояр Никон. Все злобой на Никона дышали, один Зюзин верным был. Тогда, в Успенском соборе, пытался остановить его Никита Алексеевич... Может, надобно было послушать боярина?
Теперь вот тоже писал боярин, что надобно помириться с государем, пока не поздно, что добр государь, отходчив. Есть ещё возможность для примирения. Сам государь рад тому будет, больно уж греки-мошенники запутали всё.
Может, и прав Никита Алексеевич? Может, и явилась на небе хвостатая звезда, чтоб размести огненной метлою весь сор и мусор, на Русь завалившийся? Может, и чисто опять в святой Русской Церкви будет?
В ночь на 18 декабря сторожа Московской заставы разбудил требовательный крик.
— Кто такие? — сонно спросил сторож.
— Власти Савина монастыря! — был ответ.
Заторопился сторож, открывая ворота.
Поезд патриарха проследовал в Кремль. В Успенском соборе уже начиналась заутреня...
Когда читали вторую кафизму, вдруг сделался шум, растворились двери, и в Успенский собор толпою вошли монахи. За ними несли крест.
— Перестань честь! — загремел под сводами собора уже забытый голос Никона. Поддьяк, читавший Псалтирь, испуганно смолк.
— Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную, и Матерь Бога нашего... — запели воскресенские монахи.
Как только прозвучали заключительные слова: «сущую Богородицу Тя величаем», Никон приказал успенскому дьякону говорить ектенью, а сам пошёл по храму, прикладываясь к образам и святым мощам. И столь стремительным, столь повелительно-властным было вхождение Никона в собор, что патриарший местоблюститель, Ростовский митрополит Иона, покорно направился к Никону, когда тот позвал его под благословение. Дорого стоили эти несколько шагов Ростовскому митрополиту. Но это потом был предъявлен счёт. Сейчас же вслед за Ионой пошло под благословение Никона и всё остальное духовенство, находившееся в храме.
— Поди к великому государю... — благословляя священников, приказал Ионе Никон. — Возвести о моём приходе.
Алексея Михайловича Ростовский митрополит нашёл в церкви Святой Евдокии, где слушал государь заутреню. Потемнел лицом государь, услышав такое известие.
Тревожно стало в царском дворце. Захлопали двери, неурочно ранние засветились в дворцовых окнах огни, забегали слуги. Помчались гонцы, созывая ближних бояр и высшее духовенство. Тревога сообщилась всему Кремлю. Скакали верховые, бежали куда-то стрельцы, и валил, валил толпами в Кремль московский народ. Толкались в предутренней мутноватой темноте на кремлёвских улочках, спрашивали друг у друга, случилось чего. Одни говорили, что татаре крымские с казаками к Москве подошли, другие на поляков грешили. Никто ничего не знал...
9
Во встревоженной людской толчее на кремлёвских площадях бродил и сибирский казак Семён Дежнёв.
Сам-то он по делу явился в Кремль. Назначено было за жалованьем прийти. Вот и пришёл...
С сентября месяца Дежнёв в Москве жил. Вначале собранную в Анадырском остроге, им построенном, костяную и соболиную казну сдавал. Придирчиво каждый рыбий зуб — не поколот ли? — приказные проверяли. Каждую шкурку — не попорчена ли? — осматривали... Немало времени ушло, пока с этим делом управились, как-никак только кости моржовой на 17 340 рублей Дежнёв в Москву привёз. Слава Богу, цела казна оказалась. Всё сошлось с описью. Никакого начёта на Семёна не сделали. Теперь и о своём жаловании похлопотать можно было.
23 сентября челобитную подал Семён Иванович, просил выплатить жалованье, которое государство за девятнадцать лет задолжало.
«Будучи на твоей, великого государя, службе, — писал Дежнёв в челобитной, — поднимаючись собою и служа тебе, великому государю, многое время без твоего, великого государя, жалованья был. Голову свою складывал, раны великия принимал, кровь свою проливал, холод и голод великий терпел, и помирал голодной смертью, и на той службе будучи и от морского разбою обнищал, и обдолжал великими долги и вконец погибаю!»
Тщательно проверяли приказные, не набавил ли себе казак годов неоплаченной службы, рылись в воеводских отписках, сверяли сказки. Вроде всё верно написал Дежнёв. Но уж больно много денег платить выходило. Целых сто двадцать шесть рублей да ещё двадцать с половиной копеек. Куды Дежнёву такие деньги?! Чесали затылки дьяки, качал головой окольничий Родион Матвеевич Стрешнев. Шибко много выходило жалованья. Боярская дума заседала. Решили всё-таки заплатить казаку. Вошли в рассуждение, что всё-таки прибыльно для казны служил Дежнёв. Анадырский острог выстроил. Новые народцы к присяге великому государю привёл, только рыбьего зуба больше чем на семнадцать тысяч собрал. Пускай уж получит жалованье. Треть — тридцать восемь рублей и шестьдесят семь с половиной копеек — деньгами, а остальное — много его в государевой казне залежалось — сукном.
За этим государевым жалованьем и пришёл сегодня Семён Иванович Дежнёв. А тут в Кремле такое делается...
Про нашествие иноплеменников на Москву, к счастью, слухи не подтвердились. Уже прознали в народе, что это, оказывается, патриарх Никон в Москве объявился. Оттого и переполох такой. На патриарха любопытно было Семёну Ивановичу посмотреть. Побежал с другими москвичами поскорее к Соборной площади. В самое время поспел. Не уехал ещё Никон. Как раз из Успенской церкви его едва не силком выталкивали.
Командовал изгнанием Никона какой-то иноземец. Звучно отдавал приказы, а сутуловатый монах переводил их на русский язык.
— Уезжай из соборной церкви туда, откуда приехал! — кричал он Никону.
Поддерживаемый монахами — весь в золотых одеждах — шёл, опираясь на посох, к своим саням Никон.
И снова что-то кричал ему вслед иноземец.
— Оставь посох святителя Петра, Никон! — переводил толмач.
— Разве только силой отнимете! — отвечал Никон.
У саней он остановился, приподнял ногу и начал стряхивать с неё снег.
— А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших; истинно говорю вам: отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому! — громко, чтобы все слышали, проговорил он и залез в сани.
— Езжай откуда приехал! — закричал в ответ боярин, стоявший рядом с иноземным распорядителем. — Прах-то этот мы подметём, чтобы и мусора от тебя не оставалося!
— Тая вон метла! — указывая на небо, где всё ещё не потухла хвостатая звезда, сказал Никон. — Разметёт вас!
Дивным Семёну Дежнёву это расставание с патриархом показалось. Ишь ведь! Такое увидеть угораздило... В Сибири расскажешь кому, не поверят.