И служили в Казанской благостно. Так служили, как и в мечтаниях своих не надеялся Аввакум службу в юрьевецких храмах наладить. И народ шёл. Со всей Москвы ехали. И бояре знатные, и купцы богатые, и простой народ... Оказывается, можно и не потакая лености да мирской суетливости служить. Добро, как можно...
Об этом и толковали протопопы, когда у Вонифатьевича сходились. Думали вместях, как по всей Руси службу такую наладить. Наконец преставился Иосиф патриарх... Попы от поборов его в крик кричали, не решался он ещё и строгостями службы церковной докучать. Всё ждал, что сгонит его государь с патриаршества, копил добро на случай опалы... Теперь о новом патриархе думать надо было. Чтобы не промахнуться, чтобы не стал новый патриарх палки в колёса устроителям церкви совать. Гожих людей для патриаршества не много было. Царский духовник Стефан Вонифатьевич да Новгородский митрополит Никон... Которого звать?
Иван Миронович Неронов на сторону Стефана Вонифатьевича склонялся. Митрополит Корнилий говорил, что Никона надобно. Аввакум тоже новгородского митрополита поддерживал. Всем добр Стефан Вонифатьевич, а Аввакуму так и другом старинным будет, но дружба не в счёт, когда дело об устроении церковном идёт. Никона Аввакум ещё ранёй Стефана Вонифатьевича спознал. Запомнил, ещё когда в Желтоводском монастыре подвизался тот. Уже тогда по ближним поволжским сёлам о мордвине Никите слух прошёл.
Но не поворачивался язык и против Стефана Вонифатьевича слово молвить. Митрополит Корнилий тоже колебался.
Постились тогда и молились неделю, чтобы дал Бог пастыря ко спасению души, а потом отнесли царю и царице — Неронов настоял — челобитную, каб Стефану быть патриархом.
Митрополит Корнилий подать челобитную ту благословил, но Стефан Вонифатьевич сам отказался от патриаршества. С чистым сердцем тогда составили челобитную за Никона.
А девятого числа июля месяца привёз Никон в Москву мощи святого угодника, чудотворца Филиппа. Вот-то праздник на Москве был. Истинное торжество православия. Крестным ходом и колокольным звоном встречала Москва и чудотворца своего, и будущего патриарха.
Положили мощи святителя в Успенском соборе и немедля к выборам приступили. Два кандидата было. Никон да учитель Никона из желтоводского Макарьевского монастыря иеромонах Антоний. Жребий на Антония пал. Но отказался Антоний. Отказывался от патриаршества и Никон.
Почти столетие назад, 20 июля 1566 года, «понуждал царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси со архиепископы и с архимандриты и со всем собором боголепного Преображения Господа Нашего Иисуса Христа и великих чудотворцев Зосимы и Савватия Соловецких игумена Филиппа на митрополию. И игумен Филипп о том говорил, чтобы царь и великий князь оставил опришнину; а не оставит царь и великий князь опришнины, и ему в митрополитах быти невозможно...».
И вот день в день здесь же, в Успенском соборе, окружённый боярами царь Алексей Михайлович кланялся перед мощами святителя Филиппа в ноги Никону, умолял его принять патриарший сан.
— Будут ли меня почитать как архипастыря и отца верховнейшего? — спросил Никон. — Дадут ли мне устроить церковь?
— Будут... — со слезами на глазах поклялся царь. — Дадут...
За государем принесли клятву власти духовные. Бояре тоже поклялись.
25 июля, в день поставления на Московскую митрополию святителя Филиппа, был поставлен в патриархи и Никон.
8
На поставлении Никона в патриархи в Успенском соборе Арсен не ходил. Не зван был... Но все подробности церемонии знал в деталях. И снова и снова представлял себе, любуясь мысленно безыскусной простотой и величественностью того действа.
Шутка ли? Сумел вытребовать Никон у царя то, что не даровано было и святителю Филиппу.
Весь август провёл Арсен в патриаршей библиотеке, куда определил его Никон. Говорили, скуповат был патриарх Иосиф, но на греческие книги денег не жалел. Повсюду скупали их по православным монастырям бывшей Византийской империи посланцы Иосифа. И везли в Москву, складывая в патриаршей библиотеке вдобавок к тем, что скопились при прежних патриархах и митрополитах. Эти книги и разбирал сейчас Арсен, выискивая самые древние, чтобы, сравнивая их со славянскими, приступить к сверке. И настолько свыкся за минувший месяц Арсен с книжной пылью, что сегодня, когда вышел побродить по Москве, закружилась голова, словно хмельного мёда или вина выпил.
Сам не заметил, как, разглядывая затейливые терема, вышел из Кремля, миновал Белый город и оказался на Скородоме, где через арку трубы уходила под стену Белого города река Неглинная.
Здесь вдоль взбегающей на взгорок дороги стояли белеющие стенами срубы. Сочно желтели штабеля досок, брёвна... Возле некоторых срубов, торгуясь, стояли покупатели. Это был Лубный торг, и вся деревянная Москва произрастала отсюда.
Когда Арсен разглядывал высокий, похожий на башню, поставленный на подклеть сруб, его окликнули:
— Арсений!
Поначалу Арсен и не обернулся, полагая, что обращаются к кому-то другому — кому в Москве окликать его по имени? — но, оказалось, звали его. Кто-то тронул Арсена за плечо.
Арсен повернулся и увидел Иоганна, своего товарища по венецианскому коллегиуму.
Тридцать лет назад в последний раз видел его Арсен, но узнал сразу. Трудно было забыть это с высоко поднятыми бровями, всегда радостно-удивлённое лицо. Был Иоганн тщательно выбрит и, казалось, совсем не постарел, разве только морщинки в уголках глаз скопились.
— Иоганн?!
— Я, Арсений... Я...
От удивления не сразу и понял Арсен, что Иоганн говорит с ним на немецком. Уже когда отошли в сторонку, опамятовался. Сам заговорил по-немецки, выспрашивая, как оказался в Москве товарищ, чем занимается, что делает здесь, на лесном дворе? Выяснилось, что в Москве Иоганн второй год. Он по торговой части тут... Дела хорошо идут. Вот думал сегодня новый дом купить, строиться начал в слободе за Яузой. Одна беда — жена последнее время болеет...
— Что с ней? — участливо спросил Арсен.
— Кто ж знает... Здесь лекарей в Москве по пальцам сосчитать, да и у тех только звание одно, что лекари.
И такая печаль легла на радостно-удивлённое лицо Иоганна, что дрогнул Арсен.
— Я могу посмотреть... — сказал он. — В университете в Падуе на лекаря учился когда-то. Где ты живёшь?
— Да тебя сам Бог мне послал! — обрадовался Иоганн. — Идём немедленно. Сам увидишь, где я живу...
И он потащил не успевшего опомниться Арсена к запряжённой четверней повозке.
Скоро были в Иноземной слободе. Кругом здесь шло строительство. Дома стояли в основном деревянные, но кое-где поднимались и каменные строения. Аккуратными прямоугольниками сбегали к Яузе огороды...
Услышав, что Арсен разбирается в медицине, Иоганн уже не умолкал. Всё говорил и говорил про болезнь горячо любимой жены, про счастье, которое даровал Господь, послав встречу со старым другом. У отвыкшего за последние годы от разговоров Арсена снова начала кружиться голова, он опомнился, только когда Иоганн ввёл его в дом.
— Сюда, сюда прошу... — спускаясь с Арсеном по какой-то лестнице, приговаривал Иоганн. — Прошу.
И распахнул дверь.
Арсен вошёл в освещённую свечей комнату. Оглянулся. Больной в комнате не было. Не было и постели. Вообще мебели не было. Только столик, на котором рядом с раскрытой книгой горела свеча. Ещё — два стула. Но одном из них, спиной к Арсену, сидел мужчина в тёмной одежде.
Арсен удивлённо оглянулся на хозяина — куда привёл?! — но Иоганна уже не было в комнате. Не было и двери, в которую вошёл Арсен. Во всяком случае, невозможно было разглядеть её в сгущающемся у стены полумраке.
Медленно, словно зная уже наперёд, что будет, повернулся Арсен к незнакомцу.
— Что? Не узнаешь меня, брат? — спросил тот, и от чеканной латыни знобко стало Арсену. Один раз в жизни слышал он этот голос и сразу вспомнил, потому что забыть было невозможно.
— Узнал, какан... — склонив голову, ответил Арсен.
Если бы даже и захотел потом вспомнить Арсен, сколько времени длилась беседа, всё равно бы не смог, потому что и не разговор это был, а сущая пытка. Жилочку за жилочкой вытягивали из Арсена, развешивали вокруг, связывали друг с другом, и порою собеседник делался схожим с огромным пауком, плетущим сеть, порою снова приобретал человеческие очертания, но жилы тянул и тянул, и с каждой вытянутой жилочкой всё меньше оставалось в Арсене воли.
И разговор шёл странный. Собеседник рассказывал о делах давно минувших лет, о каком-то Иерониме Схарии, что жил в 1470 году в Новгороде, тайно проповедуя своё учение.
— Великий ересиарх был. Многих последователей имел. И сам наследник московского престола, и мать его, царица Елена Волошанка, стали последователями Схарии. Сам митрополит Зосима, возглавлявший тогда Русскую Церковь, сочувствовал. А чем кончилось? Ты помнишь это, Арсен?
Покачал головой Арсен. Не только не помнил, но и не знал он ничего о Схарии, о Елене Волошанке, о митрополите Зосиме.
— Печальным был конец учеников Схарии... — сказал собеседник. — Схария мудрецом был, всю книгу Шестокрылия постиг, но такой простой вещи не понял, что, даже тайно действуя, не сокрушить темноты и косности. Своей прозорливостью кичился, а не сумел постигнуть, что дремучесть только самой дремучестью и можно уничтожить!
— Ты, какан, про Схарию говоришь, будто сам знал его! — усмехнулся Арсен.
И осёкся, встретившись с глазами учителя.
— А ты как думаешь, знал я Схарию или нет?
— Не знаю... — опустил глаза Арсен.
Засмеялся собеседник. Заплескалась с этим недобрым смехом в Арсене кровь.
— Ты многого не знаешь, Арсен... Сейчас я покажу тебе, как можно видеть невидимое. Протяни руку. Что ты хочешь увидеть?
Ничего не хотел Арсен. И руку протягивать тоже не хотел. Но протянул. И сразу чернотой и холодом пахнуло на него.
— Тёплая у тебя рука, Арсен! — сказал какан. — Нехорошо это. На нашей мессе, Арсен, давно не был. Боюсь, что не то ты хочешь видеть, что надо, но смотри...