Таинство смерти
1
Униженный рохданитом богоподобный каган много месяцев не знал ни сна, ни покоя в своем дворце и мыслил теперь не о мироправстве, а более о греховном – стремился познать божественную суть подзвездных владык, изведать исток их сакральной силы и всемогущества; жаждал сам открыть Великое Таинство их существования, хотя предупрежден был иудейскими мудрецами – всякий, ступивший на путь познания промыслов господних, лишен будет разума. А утратившего здравомыслие кагана ждала удавка Приобщенного Шада, независимо от срока царствования, как случилось это с отцом Иосифа, Аароном. Но и страх смерти не мог сдержать пытливого ума и оскорбленной гордыни богоносного владыки Хазарии.
Со времен Вавилонского пленения проклятым царем Навуходоносором – то есть более тысячи лет – не существовало на земле государства израильского. И вот отыскалось одно из пропавших десяти колен – сыновья Тогармы – и стараниями почитаемого рохданита Исайи, многими царями из рода Ашинов воссоздалась Хазария – цветущая страна среди степей, исполненная мощи, силы и величества. Кто теперь посмеет сказать, что нет у иудеев ни земли своей, ни царства? Но явился этот рохданит, играющий в кости, и унизил не только богоподобного, а и весь народ иудейский, живущий в свободном государстве! Рабы ли утвердились в устьях рек великих и на берегах морей, перекрыв все земные Пути? Рабы ли держат самые крупные невольничьи рынки? Рабы ли управляют всем окрестным миром от Средиземного до Студеного морей?
А рохданит опальный посмел назвать Хазарию страной рабов…
Более всего каган опасался, что подзвездный владыка разнесет молву по всему миру о том, что могущественная иудейская страна – миф рожденный благим и страстным разумом плененного и богоизбранного народа. Сам же богоподобный каган, сакральный вождь сыновей Тогармы – несведущий профан, князек кочевников, жалкое подобие и стотысячная суть Моисея, мечтающая о мироправстве! По утрам, вознося молитвы к богу Иегове, каган жаловался на рохданита и просил восстановить справедливость, однако молчал господь, не подавая никакого знака и богоподобного охватывал ужас. Неужели игрок в кости, владеющий Великими Таинствами и знаниями сакральных имен бога и молитв к нему, уже поведал господину великую ложь о Хазарии и кагане?
И ныне уже подал знак Приобщенному Шаду низвергнуть Иосифа с престола… А не возжелал ли этот рохданит сам утвердиться на царство?
Сомнениями одержимый и страхом божьей кары, он бросил все свои сакральные дела и решился-таки вновь поехать в Саркел. Ожидая воли богоподобного, гнили в погребах незахороненные тела белых хазар, не могли соединиться в браке женихи и невесты, а новорожденные оставались безымянными. Всякий раз, наезжая в сакральную столицу Хазарии, свита кагана везла на верблюдах золото – жертвенную десятину от всякой прибыли государства, которая лично возносилась богоподобным под звездный купол и оставлялась у двери. Караван из тринадцати животных едва дотаскивал тяжелые тюки до стен внутренней крепости, после чего несколько кундур-каганов переносили золото в башню. А выше, под самый купол, поднимал его уже сам каган – это была единственная земная работа его, благородный труд возложения жертвы. Чем чаще каган Хазарии восходил под звезду по надобности государственной или по своему желанию, тем более приходилось жертвовать, ибо десятина никак не могла быть меньше, чем предыдущая. Без даров взойти под купол богоподобный мог лишь единственный раз, когда после венчания на трон получал из рук рохданита Венец Великих Таинств. Поэтому, отправляясь в Саркел, каган велел навьючить жертвенным золотом верблюдов, однако по пути ко всем прочим грешным мыслям пришла еще одна: он усомнился в божественности ритуала жертвоприношения. От иудейских мудрецов он знал, что золотой телец – символ управления миром – вкушается самим господом и ангелами его. А как и где, не следовало знать даже богоподобному, поскольку это есть Таинство и промыслы божьи. Но торгуя в хлебной лавке и теперь, взойдя на сакральный престол, он видел, что все живое, от черного хазарина до подзвездных владык, питается хлебом насущным, а золото пробуют на зуб лишь для того, чтобы вкусить его качество.
Как обычно, каган скакал на арабском коне в полном одиночестве, хотя со всех сторон был окружен незримыми всадниками, из-под копыт лошадей которых далеко на горизонте взвивались пыльные следы. Раскаленная степь бросала в лицо знойный воздух, пот выедал глаза, а разум все настойчивее терзали искусительные размышления. Если бы дары богу Яхве не выносились из-под купола, а накапливались там, то за все существование Хазарии под куполом бы уже. не оставалось места. Убогое жилище рохданита под звездой не позволяло незаметно спрятать даже одной привозимой десятины. Стало быть, жертвенное золото выносится из башни и отправляется неведомо куда. Всей Хазарии было известно, на что расходуется десятинная жертва, приносимая в синагогу, но каким образом и на что использовались Великие Дары? Не этот ли опальный рохданит пожирает золотого тельца?
Покуда мчался он по горячей степи, и мысли были жгучими, а жажда справедливости – огненной, да на подъезде к Саркелу подул север и остудил кагана. Неведомо откуда на охраняемой дороге появилась ватага славянских разбойников-варяжей я, верно, думая, что перед ними караван купеческий, ударила из глубокой балки и отсекла верблюжий обоз от свиты и стражи. Ничего этого богоподобный не видел, занятый собственными раздумьями, и узнал о нападении лишь от каган-бека, настигшего владыку Хазарии уж под самыми стенами сакральной столицы.
Из тринадцати навьюченных золотом верблюдов варяги отбили девять и угнали в степь. Стража немедля устремилась в погоню, но тем часом таившиеся поблизости разбойники набросились на остатки каравана, бывшего по сути, без охраны, и безнаказанно увели остальных четверых верблюдов с дарами да похитили четырех жен из гарема кагана, который путешествовал за господином на арбах под балдахинами. Уйти от конной погони с караваном из девяти верблюдов по степи невозможно, и потому стражники к исходу дня настигли варягов, которые бросили захваченное имущество вместе с животными, даже не разрезав вьюков и умчались налегке в сумеречную степь. Довольные победой стражники возвращались на дорогу не спеша, и когда пришли к оставленному обозу, то другой части ватажников уж и след простыл, а ночь надежно упрятала их от скорого возмездия.
Неслыханная дерзость славян лишь добавила скорби к поруганной гордыне. Богоподобный менее жалел золото, чем своих жен, хотя их было в гареме бессчетно: одни достались от отца, других он сам набирал через каган-бека. Кагана возмутила одна лишь мысль, что варяги сейчас тешатся с его женами, а прикасаться к ним не мог никто из смертных! В порыве гнева богоподобный вырвал у Приобщенного Шада светоч из руки и ударил его огнем в лицо. Каган-бек пал ниц и так замер.
– Стражу казнить немедля! – придя в себя, повелел каган. – Тела их бросить шакалам!.. А головы разбойных варягов к восходу солнца должны быть у моих ног. Но чтобы ты не схитрил, похищенных моих жен привезешь вместе с головами. Живых или мертвых – мне все равно.
– Повинуюсь! – вскричал обоженными устами каган-бек.
Богоподобный намеревался этой же ночью вступить в Саркел и войти в звездную башню, однако непредвиденные обстоятельства заставили его дать знак остановки на ночлег. В тот же миг вырос походный шатер со всем внутренним убранством и рядом – шатер для гарема. Старые жены, исполнявшие обязанности служанок, кинулись к нему, чтобы снять дорожные одежды, смыть пот и обрядить в одеяния для вечерней молитвы, но богоподобный лишь шевельнул рукой, и расторопные старухи, ослепленные черными покрывалами, вмиг исчезли. Он же повалился на полушки ложа и не успел перевести дух, как услышал звуки близкой казни. Пара коней взбивала землю копытами, после чего раздавался короткий крик и треск раздираемой плоти: стражников по кочевому обычаю рвали конями. Приобщенный Шад умышленно казнил провинившихся близ шатра кагана, чтобы тот испытал удовлетворение. Послушав предсмертные вопли, он сам снял мягкие сапоги наездника и встал перед походным алтарем. Как всякий богоносный, он молился не по канонам псалтири, а молитвой личной, и порой увлекаясь ею, становился страстным и одержимым, так что забывал о времени. Тут же он долго не мог сосредоточиться и тупо глядел на ковчег: мешали крики обреченных и смачно-приглушенный хруст расчленяемых тел. Он постоял коленопреклонно, подождав завершения казни, и когда вновь воздел глаза на ковчег со скрижалями завета, то теперь крикнул сам, словно его сейчас, набросив на каждую ногу волосяной аркан, разрывали надвое.
Он позрел разумом знак божий! А знаком этим было внезапное нападение варяжской ватаги. Только в сей миг он осознал это, ибо послать разбойников на его дорогу мог лишь господь! И он же так надежно укрыл их в степи…
За греховные мысли настигло божье наказание!
– Всевышний Яхве! Вседержитель! Прости раба твоего! – раздирая на себе дорожные одежды, истово взмолился он. – Каюсь! Покусился я изведать промыслы твои! Не позрел предупреждения твоего, когда послал мне слугу своего, опального рохданита! А я разгневался на него и заподозрил в дурных замыслах – мой престол отнять. Прости, господи!
Резкий порыв ночного ветра вздул шатер, и опадая, он всколыхнул воздух, оглушил хлопком парчовых стен и одним дыханием потушил семисвечник. Господь гневался – не прощал! Но богоподобный не отчаялся, поскольку был посвящен в одно из Таинств – Таинство молитв и магию священных действ. Он вспомнил первосвященников Аарона и, дав знак каган-беку, вызвал его и велел немедленно привести в шатер козла. Покуда Приобщенный Шад исполнял волю владыки, богоподобный сменил одежды на одеяния, сам возжег семисвечник и, возложив руки на голову приведенного к алтарю козла, стал каяться в грехах, как некогда сам Аарон в судный день. Каган молился со слезами, страстно, и по тому, как задрожала под ладонями голова животного, ощутил, что всевышний сменил гнев на милость.
Исполнив весь ритуал покаяния, он совершил омовение и только сейчас заметил, что посветлели стенки шатра и на востоке встает солнце. Истолковав это как доброе знамение, каган еще раз возблагодарил бога и приготовился лечь на походное ложе, но в тот час к нему вошел каган-бек. Очистившись огнем светоча, пылающего у входа, он склонился перед богоносным. Лицо Приобщенного Шада взялось волдырями после ожога, полуопаленная борода торчала в одну сторону, однако при этом он был доволен и не мог скрыть этого.
– О, всемогущий! Дозволь положить к твоим ногам головы!
– Головы? – недоумевая, спросил каган. – Чьи головы?
Прощенная молитва выветрила память…
– По воле твоей, о, богоподобный, я обезглавил тех, кто посмел вчерашним вечером напасть на твой караван!
Каган вспомнил и застонал от раздражения и обиды.
– Зачем ты сделал это, безумец? Неужели не узрел воли божьей? То были не разбойные варяги – ангелы небесные, пришедшие наказать меня!
– Я исполнил твою волю! – вскричал испуганный каган-бек.
– Что теперь ждет нас? – загоревал богоносный. – Если господь потребует жертву за посланников своих, я пожертвую тобой! Своею рукой заколю, как агнца!
Приобщенный Шад вдруг разодрал обоженную, вспузырившуюся кожу На лице и пополз к ногам кагана, желая целовать обувь.
– Прости и помилуй, о превеликий и великодушный! Солгал! Видит бог – солгал! Схитрил! Но это промысел господний! Я обезглавил первых встречных в степи, а разбойные варяги ровно сквозь землю провалились!
– Слава богу! – облегченно воскликнул богоносный. – Истинно: ложь твоя во спасение!.. Не отыскал ли моих жен?
– Да, мудрейший! Отыскал и привел! – радостно сообщил Приобщенный Шад. – Они возле твоего шатра!
– Где же ты нашел их? Или тоже схватил первых встречных женщин и привел мне под видом жен?
– Нет, всеведающий, это твои истинные жены! Я обнаружил их в степи. Разбойники бросили их…
– Надругались?
– Сказать не смею, – потупился каган-бек. – Но если ты сказал: “Не разбойные варяги – ангелы небесные”, то следует ли считать надруганием то, что они совершили с твоими женами?
– Ты помудрел, Шад, – польстил богоподобный. – Показывай этих женщин! Я же посмотрю: опоганены они варягами или освещены ангелами.
Возле шатра, распластавшись на земле в ожидании воли господина своего, лежали, четыре совсем еще юных жены. Изорванные одежды едва прикрывали их тела, ни у одной не было на голове покрова, а босые ноги были в пыли и порезах о жесткую степную траву. Они не смели поднять лиц к своему мужу, дышали в белесую соленую землю. Каган-бек предупредительно удалился, а богоносный велел женам посмотреть ему в лицо. Пугливо и трепетно они привстали на колени, но так и не посмели взглянуть на господина, пряча глаза под приспущенными веками и ресницами. Из четверых он смутно признал лишь одну – над левой бровью была приметная крупная родинка, запомнившаяся кагану, когда Приобщенный Шад привел ее во дворец на смотрины. Богоподобный осматривал невест чрез отверстие в стене, сам оставаясь незримым. Именно это родимое пятнышко решило ее судьбу, и скоро она разделила с ним ложе. Остальные три жены, нетронутые им, были избраны в гарем недавно, и он совершенно не помнил их лиц, однако ничуть не сомневался, что это его жены. Все они были прекрасны, нежны и изящны, что более всего доказывало принадлежность к гарему; Лишь их неопрятный, скитальческий вид и страх за случившееся портил их совершенство.
– Поднимите глаза! – потребовал каган.
Одна за одной три женщины подняли веки, а та, с родинкой, не смогла перебороть боязнь и лишь виновато мигнула.
– А ты? – спросил богоподобный. – Ты можешь посмотреть на меня?
– Да, господин, – с трудом вымолвила она и вскинула голову.
Несмотря на пережитое потрясение, разбойничий плен, насилие и беззащитно-одинокую ночь, проведенную в дикой степи, в глазах юных своих жен каган узрел восторг и удовольствие. А та, с родинкой, и ранее познавшая мужчину, вовсе светилась от счастья и не могла скрыть его. Жены богоподобного воспитывались в аскетической сдержанности, как было принято на Востоке, и лишь глаза оказывались неуправляемы и выдавали чувства. В редких случаях и у редких жен видел каган сияющие очи, однако знал, когда и отчего это происходит. Знать, не ангелов послал господь в образе разбойников, а настоящих варягов – грубых северных варваров…
Ни одна женщина более не могла быть женой богоносного, если на нее хотя бы пал взгляд иного, мужчины. Видеть гарем позволялось только каган-беку, ибо он был приобщен к Великим Таинствам, да евнухам-слугам.
Господь не разгневается, если каган исполнит древний обычай, доставшийся от кочевого прошлого.
– Умрите же, поганые! – велел богоподобный и бросил женщинам арабский кинжал.
Та, с родинкой, подхватила его на лету и ударила себя в грудь. И не успела еще ослабнуть ее рука на золоченой рукояти, как за кинжалом потянулись сразу три… Каган отвернулся и не спеша вошел в шатер, но взгляд его запечатлел какую-то вещичку в разжатой, мертвой ладони. Он никогда не замечал мелочей, творя дела великие и сакральные; он уже не видел ни убивших себя жен, ни этого шатра среди степи, удалившись мысленно к стенам башни. Блестящая же вещица сейчас притягивала его внимание, и помедлив, он вернулся назад.
В ладони жены с родимым пятном оказалась небольшая золоченая бляшка с чешуйчатых доспехов, которые мог носить только высокородный славянин, ведающий бога – светлейший князь.
Стараясь не коснуться мертвой руки, каган взял бляшку и подал знак Приобщенному Шаду. Тот незаметно явился и, очистившись огнем, встал в ожидании.
– Где нынче твой храбрый печенежин? – спросил богоносный.
– Послал его зорить аланское сумежье…
– Верни! И отправь к Киеву! Да по пути к нему пусть не воюет ни городов, ни весей. Пусть пройдет лесами, вне дорог.
– Исполню, повелитель! – вскричал каган-бек.
– Как ему имя?
– Куря.
– Вели этому Куре не воевать Киев, а подле него рыскать, – распорядился каган. – Слышал я, княгиня киевская соколиной ловлей тешится в окрестностях столицы и выезжает на охоту лишь со своими слугами. Пусть выкрадет ее! И мне привезет всего на одну ночь… Еще я слышал, она прекрасна и прелестна, хотя стара летами.
– Истинно, о всеведущий! – подтвердил Приобщенный Шад, желая оправдаться перед владыкой и польстить ему. – Через две луны ты будешь лицезреть ее, о, богоносный!
Через четверть часа, оставив стан среди степи, каган уже скакал к стенам Саркела. Предупрежденный правитель сакральной столицы, один из кундур-каганов, заранее отворил ворота, а горожане стояли преклоненными вдоль всего пути богоносного и были готовы по мановению руки Приобщенного Шада пасть лицом в землю. На полном скаку каган въехал в город и, целеустремленный, не заметил встречающего народа. Неподвижные люди, скрюченные в земном поклоне, напоминали камни на морском берегу. Прямо из седла он ступил на лестницы и перебрался во внутреннюю крепость. Вьюки с жертвенным золотом уже стояли у лестницы, и прежде, чем ступить под купол, богоподобный по ритуалу должен был надеть голубой хитон, перенести дары ко входу под звезду и после этого отворить дверь в подзвездное пространство. Но сейчас каган вспомнил, что часть золота похищена варягами, а чтобы пополнить десятину, следовало послать Приобщенного Шада в Итиль к казна-кагану. Путь туда и обратно займет не менее пяти дней, богоносному же не терпелось войти к рохданиту немедленно. Он никогда бы не посмел нарушить ритуал, особенно такой важный, как возложение даров, но тут вновь пробудилась грешная мысль, что преследовала всю дорогу: кто же вкушает золотого тельца под звездой, если пища рохданита – хлеб да рыбец?
Охваченный великим искушением, он оставил дары у лестницы и стал подниматься наверх с пустыми руками. Мягкие сапоги издавали лишь легкий шорох, казалось, сердце стучит громче шагов, дымные светочи возле стен давали красноватый, колеблющийся свет, и тень кагана на противоположной стене казалась гигантской. Вдруг впереди и вверху возникла и на миг заслонила огонь крылатая тень! Зависла над головой! Каган готов был сорваться и бежать вниз, да летучее существо обратилось в простого нетопыря и, мазнув по лицу своим мерзким крылом умчалось вниз по лестничному ходу. Богоподобный поднялся в тронный зал на втором этаже и сел, чтобы перевести дух. Сюда он мог взойти, не имея с собой даров, ибо шел сам к себе. Следующий же шаг по лестнице должен был вызвать гнев господа, поскольку ритуалы . устанавливались не человеческими промыслами – так учили мудрецы.
И каган сделал шаг с ожиданием кары божьей, но ничего не произошло. Следующий шаг он ступил более уверенно – небеса молчали! Тогда он снял со стены светоч и, освещая лестницу впереди себя, взошел к двери, за которой начиналось подзвездное пространство. Жертвенник, куда он обязан был ссыпать с вьюков принесенное золото, был пуст. Золотой телец, оставленный здесь в прошлый раз, был уже съеден.
Богоподобный приблизился к двери, приник к ней ухом и стал слушать. Неясный шорох и хруст напоминали скудное застолье рохданита: должно быть, подзвездный грыз сухую корку… Готовый к земному поклону, каган толкнул дверь и ступил через порог, и в тот же миг почувствовал, что в подзвездном пространстве пусто. На столе среди объедков пищи сидела огромная крыса, которая при появлении богоносного спрыгнула на каменный пол и исчезла в темноте: светочи не горели под куполом, свет падал лишь от того, что принес с собой каган. И все-таки, ожидая окрика, он обошел небесное жилище рохданитов и никого не обнаружил. Всякий звук гулко отдавался под сводом, одного светоча не хватало, чтобы озарить все пространство, и богоподобный возжег семисвечники, стоящие на каменных столбах у стен.
Желание проникнуть в таинственное существование рохданитов в первый миг затмило разум. Осмотревшись, он сначала сел на мраморную скамью возле стола – на место, где восседал подзвездный владыка, – и ничего, кроме каменного холода, не ощутил. Потом он взял со стола сухарь, похожий на глину, и отгрыз несколько крошек – пресная маца показалась ему безвкусной и горьковатой – ничего боговдохновенного не происходило. Тогда каган открыл ковчег, стоящий тут же, и нащупал тугой пергаментный свиток. Вот он, магический список Великих Таинств! Дрожащей рукой он извлек его и развернул…
Перед богоподобным оказался Закон Моисея – скрижали, принесенные с горы Синай, то, что по обыкновению хранится в ковчегах, и что с младенчества изучает всякий иудей.
Схватываясь досадой и разочарованием, богоподобный перекрутил весь свиток и более ничего не нашел. Потом он помазался миром из сосуда, перебрал на столе никчемные вещи – старый деревянный гребень, шило, костяную пряжку, источенный и поржавевший нож, несколько больших, гнутых гвоздей и палочек для письма. Ничего магического или таинственного он не узрел под звездным куполом! Вконец смущенный, каган осмотрел стены, однако кирпичные своды были ровными и одинаково подернутыми слоем пыли и копоти. Взгляд его поднялся выше к самому куполу, и тут он неожиданно обнаружил, что над головой не видно сияющей звезды! А богоподобный помнил, что она сияла, когда здесь был рохданит.
В следующий миг он уже стоял на коленях, воздев руки к небу. Вот как проявился гнев господен! Подзвездное пространство оставлено рохданитами, а Хазария – богом! Подтвердились прежние опасения: игрок в кости опорочил перед всевышним кагана и его государство! И поделом ему, нечестивцу, возымевшему гордыню и жажду познать сакральную божественную суть рохданита – божью ипостась на земле…
Оставив жилище владык, богоносный бежал прочь и оказался в своем тронном зале. Он упал перед алтарем и истово молился весь остаток дня и ночь. Наутро же он вспомнил о дарах, что все еще лежали во вьюках у лестницы, и, словно черный хазарин на пристани, стал взваливать на плечи тяжелые вьюки и поднимать их к жертвеннику у дверей. Возложив все золото, он вызвал каган-бека и велел немедля доставить ему недостающее. Пока Приобщенный Шад рыскал по Саркелу, богоподобный вновь молился и каялся, проклиная свое любопытство и порочную жажду знаний того, что недоступно даже кагану.
Оставив жилище владык, богоносный бежал прочь и оказался в своем тронном зале. Он упал перед алтарем и истово молился весь остаток дня и ночь. Наутро же он вспомнил о дарах, что все еще лежали во вьюках у лестницы, и, словно черный хазарин на пристани, стал взваливать на плечи тяжелые вьюки и поднимать их к жертвеннику у дверей. Возложив все золото, он вызвал каган-бека и велел немедля доставить ему недостающее. Пока Приобщенный Шад рыскал по Саркелу, богоподобный вновь молился и каялся, проклиная свое любопытство и порочную жажду знаний того, что недоступно даже кагану.
Господь безмолвствовал…
Явившийся к нему каган-бек виновато повалился в ноги и сообщил, что нужного количества золота в казне Саркела нет, поскольку все добываемые драгоценности от таможенных сборов и дани с подданных народов переправляются в Итиль, в распоряжение казна – кагана. Однако золото можно собрать с богатых купцов и вельмож, на что потребуется высочайшее повеление богоподобного. Каган повелел сделать это, и в тот же час кундур-каганы рьяно взялись растрясать кошельки белых хазар. А чтобы они были сговорчивее и не скупились, раввины указывали на башню и восклицали:
– Вы прогневили господа! Звезда погасла! Пожертвуйте десятину всевышнему! Воздайте творцу и воздается вам! Великий богоносный каган молится за вас!
Жители Саркела отличались невероятной скупостью и, как всякие скряги, носили на себе тряпье вместо одежд и деревянные сандалеты. Они клялись и божились, что живут скудно, нищенски и только ради исполнения воли богоподобного кагана Иосифа бен
Аарона приносят последние монеты и незатейливые украшения из золота. Лишь к исходу дня, когда кундур-каганы взялись было за плети, а раввины охрипли от возгласов и мольбы, недостающая сумма жертвы была собрана и передана Приобщенному Шаду. Тот поспешил к башне и напоролся на глухое недовольство владыки. Богоносный, поджидая золото, все слышал и все видел из бойницы тронного зала. Он знал, .что белые хазары Саркела обладают несметными сокровищами и каждый из них мог бы один пожертвовать недостающую сумму без ущерба для себя. Завидев же скупость жителей, их мольбы и стенания, каган оскорбился и неожиданно согласился с рохданитом, игроком в кости; только рабская суть могла породить эту вселенскую жадность и скряжистость в богоизбранном народе. Благородный и вольный человек всегда предпочтет господа, а не кумира – золотого тельца. О, несчастный рохданит Моисей! Не зря он разгневался на свой народ, когда вернулся с горы Синайской – с горы Элогима – и разбил скрижали. Достоин ли народ божественного закона, если предал вождя своего и отдался во власть золота? Точно так же сейчас хазары предавали своего кагана, неустанно молящегося об угаснувшей звезде и о благополучии священной Хазарии.
– Они рабы, – шептал он, слушая причеты раввинов и грозные окрики кундур-каганов. – Даже поганые булгары благороднее и щедрее… Но я избавлю их от рабства! Я сделаю вольным хазарский народ!
Возложив на жертвенник всю десятину целиком, богоносный не стал более искушать судьбу и, даже не притронувшись к заветной двери, спустился в тронный зал. И – еще одна ночь прошла в молитвах и покаянии. Наутро, чуть свет, многие горожане вышли из своих домов, чтобы посмотреть, не засветилась ли звезда над башней, и скоро к богоносному едва не вбежал каган-бек.
– Горит! – крикнул он, очищая себя огнем. – Слава всевышнему! Народ торжествует и воздает тебе хвалу! Позри!
Каган приблизился к бойнице: жители Саркела ликовали с такой же страстью и силой, как вчера плакали и стенали, не желая давать золото.
– Рабы, – вымолвил богоносный, хотя сам ощутил торжество: господь снизошел к хазарам! Знать, вернулся и подзвездный владыка…
Он отослал каган-бека, с благоговением нарядился в голубой хитон и, помолясь, ступил на лестницу. Теперь он поднимался в согласии с ритуалом и мысленно уже беседовал с рохданитом. Если под куполом вновь окажется игрок в кости, то богоподобный повинится перед ним, раскается и испросит совета, как исторгнуть рабство из хазарского народа, ибо покуда оно существует, не может быть и речи об управлении миром. Он пережил период юношеского безрассудства, когда внезапная и беспредельная власть над смертными затмевает разум и искажает мировосприятие. Теперь он хотел идти к всемирному владычеству через долгий и скрупулезный труд, сравнимый разве что с трудом ваятеля, и этот путь должен был понравиться рохданиту. Восставшая на Севере заря угасла, и теперь ничто не волновало кагана и ничто не угрожало Хазарии.
Он одолел последний изгиб лестницы и, ступив к заветной двери, увидел, что золота на жертвеннике нет – господь принял великие дары! Мысленно прочитав молитву, каган вошел в подзвездное пространство и, ритуально поклонившись, застыл на пороге…
Спиной к нему на толстых, волосатых ногах стоял римский легионер. Мощный торс охватывали доспехи из воловьей кожи с металлическими пластинами, нечто подобное было на запястьях и щиколотках, а голову венчал шлем с гребнем и поднятым забралом. Он был воплощением воинственного духа и мужской силы. Обнаженные участки тела были натерты какой-то мазью, так что рохданит-легионер блестел, как статуя.
Если прежние владыки подзвездного пространства вызывали трепет одним лишь своим высочайшим положением и таинственностью существования, этот подавлял волю еще и величественностью, и красотой. А когда он обернулся и каган увидел его суровые темные глаза, то невольно содрогнулся! Это был небесный воин, архангел, карающая рука Эль Шаддая!
От его взгляда хотелось прикрыться, но не отводить глаз, и он заслонил нижнюю часть лица краем одежды, как это делали жены его гарема. Рохданит приблизился к нему и твердой рукой мягко отвел его напряженную руку, открыв лицо.
– Позволь же лицезреть тебя, богоподобный царь! Мы так давно не виделись с тобой…
Это дружеское и даже нежное отношение как-то сразу избавило кагана от скованности. Он уже не дивился тому, что рохданит говорит с ним, как со старым знакомым.
– Вижу, ты чем-то опечален? – участливо и озабоченно спросил он.
– Да, всемогущий, – покорно ответил каган. – И печаль моя безмерна.
– Ну! Есть ли в божьем мире такая беда, чтобы ты, богоносный, горевал! – как-то легкомысленно проговорил подзвездный владыка. – Ты проиграл войну? Или враг стоит у стен твоей столицы?
– Тебе известно, Хазария как никогда в безопасности…
– Открой же мне тайну страданий!
– О, вездесущий! В прошлый раз, когда я поднялся под звезду, бывший здесь рохданит посмотрел на мой народ и сказал – рабы, – признался каган. – В тот миг я был не согласен с ним, но теперь все более убеждаюсь в правоте его слов.
– Постой, а кто он был?
– Я не должен спрашивать имени… Знаю, что он – опальный и любит играть в кости.
– Да! – вдруг серьезно и озабоченно протянул подзвездный владыка. – Коли он сказал так, знать, истинно рабы.
– Оттого мне и печально, – тихо проронил каган. – Возможно ли, чтобы миром управляли рабы?
Постукивая сандалетами, рохданит приблизился к кагану и, склонившись к самому уху, прошептал горячо и трепетно:
– Возможно.
Богоподобный ощутил его дыхание, смутился и не расслышал.
– Прости, всеведущий. Нельзя ли повторить, что ты сказал?
Легионер огладил его бритую щеку, засмеялся и отступил.
– Возможно, бесподобный!
Окончательно смущенный каган растерянно помолчал и тут же поправился:
– Верю тебе, сущий в небесах!.. Да я всего лишь каган Хазарии, и мне мало открыто Великих Таинств. И то, что говоришь ты, для меня запредельно.
– Ты так любопытен?
– О да, владыка, и это мой грех.
– Отчего же? Напротив, мне нравятся любопытные. Они всегда хотят познать непознанное и испытать то, что никогда не испытывали.
– Я считал это недостойным пороком, – признался богоподобный. – Так учили мудрецы…
– На то они и мудрецы, чтобы всех поучать! – рохданит вновь стал легкомысленным. – Если бы ты знал, чему меня они учили! Кроме искусства побеждать!.. Да… Отчего же мудрецы тебе не сказали, что миром правят рабы? Эти знания вовсе не относятся в Великим Таинствам. Мне кажется, об этом знают все!
– Одни я, недостойный, не знаю, – повинился каган. – И слышу от тебя впервые.
Рохданит сел на каменную скамью и огладил свои блестящие колени.
– И поэтому тебе чудится, что миром управляют свободные и благородные? Отнюдь! – он засмеялся от щекотки. – Не поимей обиды, богоподобный, но мне приятно беседовать с наивными царями. Они чисты, . непорочны и нежны оттого, что не отягощены знаниями. Ангелы! Вот, к примеру, византийский царь, уж так кичлив, высокомерен и лукав с иными, а со мной приятен, ласков. Давно люблю его!.. Германцев не терплю, славян, грубы и прямодушны. Сканды, англы – холодные цари, не смысля ничего в Таинствах мира, мнят о себе. Они все вольные и с ними скучно… Да, прекрасный и богоносный каган, рабы владеют миром! А кто еще пожелает им владеть? .Свободным не нужна власть, ибо они всегда стремятся освободиться и от нее. Вольный человек существует сам для себя и даже своему господу не воздает положенного; Я не открываю тебе тайны – свободные никогда не захотят покорить весь мир, установить свою власть, поскольку не желают кого-либо порабощать. Ведь они – благородны! Им претит зависимость и унижение другого!.. Иное дело – рабы! – он откинулся спиной к столу. – Пребывая в неволе и тяготах, они мечтают о господстве в мире, и мечта со временем становится золотой. Чей ум изощреннее? Чей дух крепче и менее подвержен упадку? В ком сильнее жажда жить? А в том, кто носит цепи. Свобода разобщает народ, а собирает его рабство. Свободные никогда не смогут сговориться, чтобы сообща идти к единой цели; рабов же соединяет общая участь и ясность цели, как цепь на шеях. Раб, встретив на пути раба, всегда отыщет в нем и надежную опору, и верного спутника, и не побрезгует есть от одного хлеба. Но как поступят два свободных человека, если их сведет судьба? Непременно рассорятся! Поскольку каждый из них мнит о себе, что он есть мир, вселенная со звездами и светилами. Их одолевает гордыня, а это, как известно тебе, возлюбленный каган, есть смертный грех. Благородство всегда соседствует с прямодушием, и поэтому чаще приводит к войне, чем к миру. Я более скажу: раб ближе к господу! И потому по нашему закону мы зовемся рабы божий. А почему всевышний Иегова выделил из всех народов иудейский народ и сделал своим избранником? Надеюсь, ты прошел путем исхода из Египта?
– Да, мудрейший из мудрейших, – зачарованно проговорил каган. – Прошу тебя, говори еще! Тот рохданит, что водрузил мне Венец Великих Таинств, по сути, ничего не открыл! А лишь заставил омыть ему ноги и испить воду. Другой же играл со мной в кости и под конец оскорбил и унизил. Но ты явился и вдохновил меня! Как приятна речь твоя, о несравненный владыка!
– Я тебе в самом деле нравлюсь?
– Ты прекрасен! Так говори же, говори!
– Но я уже сказал все!.. Все, что могу сказать тебе.
– Позволь же спросить, – сдерживая пыл, промолвил богоподобный. – Тот, что оскорбил меня, вовсе не приемлет рабства. И в гневе воскликнул: “Они распнут! Как Христа распяли!..” Он сказал, рабам не увидеть мессии…
Подзвездный владыка чему-то грустно усмехнулся.
– Жаль старого Аббая… Когда-то он владел притоком Нила и получил свое имя. Но с тех пор минуло несколько веков, а он ничуть не изменился. Всю свою историю опальный!.. И все равно его жаль. Он погасил зарю на Севере и наверняка был бы прощен, да жажда свободы стала ему новой опалой. Из гордости он пытался ступить на небесный путь народов Ара и пройти там, где не хаживали рохданиты. Вот и поплатился…
– Он погиб? Его сгубили в Руси?
– Нет. Кто знает пути, того не сгубить… Только теперь он лежит черным камнем на берегу реки Ра. Такое случается с азартными игроками.
Кагана охватила жажда покаяния и желания простить все обиды. Однако более всего ему хотелось угодить рохданиту, развеять его легкую грусть, заставить – говорить еще.
– Немедля же я отправлю войско на реку Ра! Отыщу черный камень и привезу его сюда! Даже каменному не дам лежать в чужой земле!
Легионер внезапно рассердился и побагровел:
– Не смей!.. Пусть там и лежит! Для рохданита нет чужой земли… Или он относился к тебе лучше, чем я? Ласковее беседовал с тобой?
– О нет, небесный путник! Владыки ласковее тебя нет на всем свете!
– Ну так ступай ко мне, – смилостивился рохданит и позвал рукой. – Сядь на колени.
– Достоин ли я чести такой?! – устрашился каган, у него задрожали ноги.
– Достоин, царь… Ты ведь хочешь еще что-то услышать от меня? Вижу, тебя распирает любопытство! – он погрозил пальцем и засмеялся.
– Бесконечно бы слушал тебя, златоречивый! – вымолвил страстно богоподобный и несмело подошел к рохданиту. Тот усадил его на колени и приобнял за плечо.
– Так и быть, спроси меня, и я тебе отвечу.
– Отчего же меня учили мудрецы: вечное рабство гибельно для Хазарии! Только свобода возвысит иудеев над другими народами!
– Они учили тебя, не посвящая в суть учения. Мудрецы считают, что кагану не нужны эти знания.
Богоподобный вдохновился, привыкая к твердокаменным коленям владыки.
– Но рохданит Моисей? Зачем он сорок лет держал народ в пустыне? А потом Исайя, который уводил хазараимов в пустынные горы?
– Ты еще больше нравишься мне, богоподобный царь, – мягко проговорил легионер. – Твои вопросы разжигают страсть… Но я вынужден сдерживать себя, чтобы в порыве чувств не нарушить Таинства Знаний. Ведь ты посвящен мудрецами лишь в Первый Круг.
По опыту каган знал, что излишняя горячечность вопросов может привести к обратному действию и вместо откровения можно поиметь обидное оскорбление. Он как бы смирился и доверительно спросил:
– Тогда скажи, милостивейший, зачем меня заставили торговать хлебом среди лавчонок черных хазар?
– У тебя воистину по-женски хитрый ум! – засмеялся рохданит и потрепал его за щеку. – Ну, так тому и быть, отвечу… Тебя держали среди рабов, чтобы ты до восхождения на трон не утратил рабской сути.
– Ты хочешь сказать, я и доныне раб?
– Ты царь царей и раб рабов. Каган помедлил, стараясь понять смысл, но рохданит не позволял ему размышлять:
– Не мучай себя тем, что недоступно разуму. Если бы ты был посвящен во Второй Круг, тебе бы не стоило труда познать, кто есть царь царей и раб рабов.
– Теперь мне будет еще печальнее, – загоревал каган. – Я был уверен, что существует всего один Круг Великих Таинств… Сколько же их всего?
– Три.
– Три Круга?!. О, всевышний! Не видать мне отныне покоя! Ты, премудрый, обласкал меня вниманием своим, но ты и разочаровал меня! Хватит ли срока моего царствования, чтобы вымолить у бога возможность хотя бы приблизиться к Таинствам Второго Круга?
– Если будешь послушен моей воле.
Богоподобный сделал попытку вскочить с колен, чтобы пасть в ноги рохданиту, однако тот обнял его покрепче и прижал к груди.
– Не делай этого, прекрасный мой царь. Что приятнее: валяться у меня в ногах или сидеть на коленях?
– Несравненное счастье – на коленях! – воскликнул каган. – Кто же введет меня во Второй Круг? Господь?
– У господа иных дел довольно, – ответствовал подзвездный владыка. – И потому я послан к тебе, возлюбленный каган. Сейчас я совершу один из таинственных ритуалов, смысл которого доступен не многим на земле. Готов ли ты к посвящению?
– О, Знающий Пути! – с восторженным благоговением воскликнул каган. – Во снах об этом грезил, просил в молитвах!..
Рохданит-легионер бережно снял с него голубой хитон, страстно и долго мазал какой-то скользкой и благовонной мазью, поставив его посередине зала, под звезду, а затем, рыча по-львиному, совершил с ним содомский грех…
2
Ранним весенним вечером, на закате солнца, к киевским воротам выплыл из зеленой степи чудной, ровно на потеху разряженный караван. Видом он напоминал заморский, купеческий, тканями торгующий, поелику так пестрел от яркого многоцветья, будто скрестилась, сплелась под городскими стенами дюжина радуг. Да токмо персидские либо греческие гости в Русь прибывали на кораблях и товар свой вывешивали на реях уж когда у причала стояли, в Почайне. Эти же сухопутьем пожаловали, в кибитках разукрашенных, и даже малорослые лошадки у них дорогими лентами повиты, упряжь златом и серебром убрана. А как остановились у ворот и вышли из повозок, тут и вовсе смутились стража и киевляне, на стены высыпавшие.
Едва земли ногами коснувшись, стали гости сии танцевать и песни петь, да так ладно, что очаровали слух и очи, ибо несвычные их наряды полонили взор. Невиданной красоты шали, ровно крылья, летали в руках женщин, а какие очелья и мониста, какие серьги да обручья искрились и сияли, какие звонкие бубенцы и бубенчики украшали персты, платья и трепещущие в руках бубны! А поверх всех нарядов и ожерелий у каждой на шее небольшой нож в золоченых ножнах. И черноокие, чернокудрые молодые мужчины тоже напоминали птиц, летая в чудном танце округ черных лебедиц своих, при этом травы сапогом не поправ. Одежды на них не менее яркие – кумачовые шаровары, шитые пурпуром белые рубахи, малиновые скуфейчатые шапки в узорочье, богатые кривые кинжалы за широкими поясами красной кожи, и у каждого в правом ухе – золотая серьга.
Не менее получаса стояли киевляне на стенах, зачарованные невиданным зрелищем и сами уж готовые открыть ворота да в пляс пуститься с гостями, покуда старая Карная, прибредшая в Киев волхвица из своего затвора, вдруг не узрела их и не крикнула голосом глашатая:
– Дивитесь, люди! Се не купцы! Не потешники! Се же волхвы и волхвицы! Се племя раманов! Позрите – у каждого в ухе Знак Рода!
Тут и неискушенный опамятовался и позрел на сей благословенный знак – свастику, в центре которой стоял солнечный камень карбункул. Кто устрашился, кто возрадовался, и вмиг отослан был гонец в терем княгини, ибо всякий помнил, какие страсти возгорелись на отчине, когда Святослав по неразумению своему одарил своей серьгой пришлого кормильца и вмиг беспутным сделался. Кто сии чудные певцы и танцоры, будто витязи доспехами, златом укрытые, да еще и серьгами отмеченные? С добром иль худом явились к городским вратам и невиданные пляски устроили?..
Княгиня тем часом занималась делом, в последние годы ставшим вровень с иным занятием – ловлей: в своих покоях беседы вела с братом своим во Христе. Говорили они то душа в душу, то супротив друг друга становились, когда Ольга чуяла, как от слов Люта Свенальдича кипит возмущенное сердце и разум лишается воли. И внуки ее, Святославовы дети – Ярополк, Олег и Владимир – при сих беседах присутствовали, дабы учиться уму-разуму. Прибежавший гонец посмел нарушить ход мысли княгининого названного брата, поклонился, просил слова молвить, и в тот же час получил гневливый окрик Лютов.
– Изыди вон, холоп!
Гонец к двери было шатнулся: уж лучше битым быть толпою киевлян, пославших ко княгине, чем попасть в немилость к Свенальдичу. Оглянуться не успеешь, как со свету сживет, заключив в сруб или еще хуже, в яму каменную…
Но Ольга кивнула старшему, Ярополку: дескать, спроси, чего прибежал этот заполошный боярский сын. Внук поймал гонца за рукав, зашептал ему на ухо, а брат во Христе в тот миг вещал:
– Допрежь того, как могу я по твоей воле снарядить корабль и послать в святую землю за митрополитом, след тебе исполнить несколько благих деяний, без коих ни один епископ не ступит в подвластную тебе сторону. А надобно ныне, сестра, непременно собрать со всех земель письмена, исполненные на пергаменте, бересте, камне или дереве, свезти в Киев и отдать сжечь в огне, поелику всякий знак, оставленный рукой волхва, вещего странника либо сведомого мужа, суть поганый знак, влекущий на Русь силу черную, сатанинскую…
На сей раз Люта прервал Ярополк, подбежавший к бабке своей с сияющим взором:
– К Киеву племя раманов явилось! И пляску творят у ворот невиданную! Любо бы позреть, княгиня!
– С чем явилось сие племя? Где дары? Где их послы?
– ан нет послов и даров! Ворот отворить не просят, танцуют себе да и только! Тешат народ…
– Вели гонцу мое слово передать: пусть убираются восвояси. Неведомо мне племя Раманов и в землях моих такого не значится.
– Мудрый ответ, сестра, – одобрил Свенальдич. – В Руси своих потешников да скоморохов довольно. Иное дело – молельников истинных нет…
– Гонец сказывает, у каждого мужа в ухе – Знак Рода! – воскликнул старший внук.
– У каждого? – встрепенулась Ольга и поднялась со скамьи. – Да возможно ли сие?!.
– Ей-ей, возможно! – осмелился гонец. – Сам зрел – сияет, как некогда у князя нашего сгинувшего сиял. И о сем же провозгласила Карная, бывшая там!
Здесь и Лют подскочил, взял гонца за бороду.
– Брешешь, холоп! Сей знак поганый я самолично токмо детине-князю добыл и вернул! И нет другого на свете!
Княгиня же взволновалась, метнулась от окна к окну.
– Желаю сама позреть! Эко дивное племя – раманы. Молву слыхала, они манят к себе, как солнце, и русский дух не в силах устоять против. Хочу сама испытать!
– В сей же миг пойду к воротом и взгляну! – Свенальдич шапку схватил. – Не суетись, сестра. Диво ли, когда потешники рядятся? И знаки носят потехи для! Твою волю исполню, прогоню незваных от ворот, пускай себе идут.
Не успел он и терема покинуть, как в растворенные окна ворвалось пение – далекое, но с первых же звуков чарующее. Княгиня тотчас же вышла на гульбище и увидела, как по улице от городских ворот движется к терему многолюдная толпа, в середине которой, ровно круг радужный, идут и пляшут разукрашенные танцоры. Всего лишь на миг взметнулось недовольство – кто это посмел без ее воли отворить ворота незнаемому племени?! – да тут же и утонуло в душевной радости.
Обвороженная пением, она застыла, ибо услышала гимн заходящему солнцу, воспеваемый на священном языке, коим вещал лишь Валдай – Владыка Чертогов Света. И девы-Рожаницы на сем же языке пели колыбельные…
И вознесенная звуками чудными, княгиня поднялась над теремом вначале, а там и еще выше, над градом Киевом, и уж позрела поля и нивы земель своих – г еще бы миг, и воспарила над всей Русью, да голос Лютов вмиг возвратил на землю, и легкий стан огруз под бременем естества.
– Сестра! Сестра!.. Позри, средь них твой ворог, утекший от расплаты!
– Кто? Кто ворог? Где?
Она словно от сна очнулась и взглядом повела – неведомое племя уж на теремном дворе, в окружении народа, припевающего и приплясывающего – кто и ворота открыл, неведомо…
Верна была молва! Манил взгляд Раджи…
– Да вот же он, боярин Претич, подручный бывший! – неиствовал Лют и указывал обоими перстами, словно рогами упирал. – Се он судил сына твоего, он крикнул в рощенье – смерть! На кол обрек! Позри, неужто не узнаешь? Эко вырядился!.. Вели схватить его!
С замирающей душой глядела княгиня, да не могла различить среди чернокудрых и смуглых танцующих мужей подручного, но тут один из них внезапно сорвал шапку да ударил ею оземь. И стихло все! А незваное племя это вдруг поклонилось княгине земным поклоном и отступило чуть назад, оставив впереди только простоволосого мужа.
Лишь сейчас она признала Претича: прежде бывши русым исчернел он теперь, посмуглел, и наряд его отличался от остальных тем, что не было у него в ухе Знака Рода…
– Здравствуй, княгиня пресветлая! – сказал он на языке Великого волхва Валдая. – Не забыла ли, куда посылала и зачем? Помнишь ли, кому давала посох?
А она забыла! Тот поединок с сыном на берегу реки священной Ра и отсеченная коса, позор и горе, павшие на голову княгини, размыли память. Не нужен был ей более Раджа – жених со священной реки Ганга, и дух Вещего Олега не являлся к ней ни в снах, ни наяву, покинув навсегда, – верно, сыновний меч не токмо лишил ее косм, но сразил и бесплотного тезоимца, и не у кого было спросить теперь совета. И посему, побившись на земле, словно птица с подрезанными крылами, как всякая жена, лишенная Пути, Ольга побрела впотьмах искать в ином утешения. Да вскорости и нашла: сначала в беседах с братом во Христе, Свенальдичем, попозже в храме, где служил чернец Григорий, а затем – во внуках…
И будто бы прозрела, и космы отросли на локоть…
Забыла о подручном княгиня, однако же промолвила, смущенная пением и словом гимна солнцу:
– Помню все, боярин… Ты привел Раджу?
– Нет, матушка! Бери повыше! – не таил в себе радость боярин. – Раджа – се токмо светоносный муж. Позри на достойных моих спутников! И все они – раджи! Две дюжины! Да еще две – жен-волхвиц, дев ясновидящих. На Ганге их довольно!
Тем часом Лют Свенальдич, не ведая сакрального языка, как, впрочем, и весь остальной народ, запрудивший двор княжеский, пытаясь внять словам, затих и обратился в слух, тараща недоуменные очи. Лишь старая Карная, волхвица-ворожея, должно быть, в сем языке сведомая, стояла на особицу и своей клюкою чертила по земле.
– Кого же ты привел? Скажи или яви очам.
– Мужа Вещего! Великого Гоя! Богатыря, который отныне Русью станет править и ей служить! Царя царей привел!
– И кто же муж сей? Где он? Почему не вижу? – неясное волнение вдруг охватило Ольгу.
– Да не спеши, постой! – боярин улыбался. – Дай срок, взойдет заря, и на восходе он сам явится как солнце! Великий праздник ждет тебя, княгиня! Я вперед пришел с раджами-раманами, дабы известить, и чтобы ко утру ты изготовилась встречать. И стольный город привела в порядок! Не то я зрю окрест – уж больно пыльно стало в Киеве, покуда я ходил на реку Ганга. Куда ни кинешь взор, везде то грязь, то сор, тенеты по углам и окна мухи засидели! А надобно бы улицу от врат до терема коврами устелить, чтоб царь царей не по земле ступал – се Вещему ль достойно? Ин-да вели своим холопам повсюду розы рвать! Да не с быльем колючим, а лепестки одни. И теми лепестками путь выстилать тому, кого ты ждешь! Так принято на Ганге! А мы тем часом русь взвеселим, поелику уж больно стыдно зреть, как вольный сей народ унылый стал. Дух шалый изведен, исчезла радость жизни, померкли очи, и в цепи не закован, а будто бы в цепях. Пристало ли даждьбожьим внукам в уныние впадать?
В сей миг Свенальдич более терпеть не смог и окриком прервал боярина:
– Что ты глаголешь там, скоморох? Наречия подобного не слышал! А посему изволь сказать доступно, коли явился к нам! А нет – ступай и не смущай княгиню! И уводи шутов с собой!
В ответ ему Претич только рассмеялся и вновь обратился к Ольге на языке молитв, посылаемых Даждьбогу – как и достойно его внукам.
– И зрю я, матушка, округ тебя прохвосты вьются, словно рой! Кто сей муж, что за тобою призирает и будто бы уж воли лишил? Не сын ли Свенальда, именем Лют?
– Да, он и есть, Лют Свенальдич. – ответствовала княгиня.
– Ну так гони его! На что теперь тебе сей вор и изменник? Иная началась пора!..
– Не смей, боярин! – прикрикнула она. – Ты сказал вор? А муж сей в беде и позоре меня не оставил, и благодаря ему я вновь встала на ноги и свет позрела. Ты не явил еще, кого привел а уж советуешь прогнать наперсников моих. Лют был мне утешитель во все годы, покуда ты ходил на реку Ганга, а отец его, Свенальд, Русь защищал от набегов. Не ведаю, кого привел ты и кто войдет с рассветом в Киев, но сиих мужей покуда не отпущу от себя!
– Да полно, матушка! Неужто ты не чуешь, кого привел? Кто ныне встал у змиевых валов, чтоб дух перевести и пыль дорожную с себя стряхнуть, прежде чем войти в стольный град? Неужто сердце слепо?!
– Ты, верно, и не ведаешь того, что меня… косм лишили? Так знай теперь! Я прокляла свой рок и нет мне возврата в былые времена, когда было открыто сердце… Ответствуй мне, кого привел? Кого ты называешь царь царей?!
– Да сына твоего! Он тебя косм лишил. И он же ныне царь царей!
Душа взмутилась, ровно поток весенний на порогах, и всякий малый родничок, забивши чистым из глубин земных, был в тот же миг поглощен сим мощным половодьем. Допрежь всего княгиня испытала великий гнев, и в нем, как в неспокойном море, отчаялась и вовсе потеряла разум, велев схватить непрошеных гостей – всех, поголовно! – и в ямы Лютовы, которые нарыл он по берегу Днепра, бросить. А Святослава – будь он хоть трижды царь царей! – в Киев не пускать, а если умудрится ворваться силой, избить его дружину дружиною Свенальда, а самого забить в железа и, вывезя на середину реки, бросить в воду. Лют все сие одобрил и клялся лютовать, покуда не исполнит всякой воли княгини. В тот же час он позвал своих витязей, с коими когда-то ходил на остров Ар сокровищ поискать, велел взять в круг все племя раманов, чтоб ни один не утек, и повязать веревкою одной, пообещав в награду отдать всех женок, с раджами пришедших, в наложницы, поелику они больно уж лепы, а их чресла, и перси, и уста точат не мед, но страсть телесную послаще меда.
Витязи исполчились и, бесстрашно оттеснив народ, пошли было на приступ, но в сей же час женщины воздели руки и ударили в свои бубны, а мужи вдруг свистом огласили двор, так что заложило уши, и в пляс пошли! Но что за танец был! Летая над землей подобно молниям искристым, без мечей и даже без кривых кинжалов, они разили воинов Лютовых, и те катились кувырком, словно не витязи бывалые, каленые в боях рукопашных, а дети малые на снежном городке. Иной вставал, качался и норовил опять ввязаться в драку, иной же отползал со стоном под ноги киевлян и вместо жалости вызывал лишь смех веселый. Отбивши таким образом напор, раджи встали в хоровод, тем самым заключив волхвиц в круг, и, издавая клик чудной, затопали ногами:
– Ра-джа-джа! Ра-джа-джа! Ра-джа-джа-джа-джа-джа-джа!
А женщины зазвенели бубенцами, забряцали своими тяжелыми украшениями и затянули песнь долгую, и плотные звуки эти, сплетясь в незримый столб, вдруг поднялись над головами и потянулись в небо, захватывая с собой взоры людей.
– Ай, н-на-ны, н-на-ны, н-на-ны! Дари-дари-дари – дай-ра! Дари-дари-дари – дай-ра!
Лютово воинство, тем часом с силами собравшись, за мечи похваталось и, выстроившись клином, дабы рассечь сей круг, ударило внезапно, когда увлеченные и самозабвенные раджи, казалось, сами улетели в небо вслед за голосами своими. Да чудное дело – клин сей будто сквозь воздух пронесся, и булат напрасно искал цели, вспарывая пустое пространство. Сила – ударная настолько велика оказалась, что витязи не сдержали ее и ровно камень с горы покатились по двору, взрезав толпу киевлян и упершись в стену дубовую. А хоровод за их спинами сомкнулся, и новый напев огласил вечереющее небо:
– Цы-га-н-ны, на-н-ны, на-ны! Ра-джа-ны цы-га-ны-ны!
– Рубите ж их, рубите! – закричал неистово Лют с гульбища, однако княгиня вскинула руку:
– Довольно!.. Натешились!.. Не устоит твоя сила против этой силы.
– Не устоит! – вознегодовал Свенальдич, и малиновые пежины разбежались по бритому лицу. – Ибо сила сия – дьявольская. Сатанинская! Учил же я тебя – прежде испытай святым крестом, а потом и впускать вели!
– Впускать я не велела… Сами вошли. Не властна стала ныне. Вот и ты, холоп, уж учить меня вздумал.
– Не учить, но в вере наставлять!
– Отзови свое воинство, – княгиня усмехнулась. – Не взять гостей, ибо се племя светоносно, оттого и имя ему – раманы.
– Ужель и сына своего впустишь? – ужаснулся Лют. – Забыла, как он Киев позорил? Как в поединок с матерью вступивши, опрокинул тебя наземь и космы отрубил? Опомнись же, княгиня! Ты госпожа в Руси! Единая! И свой престол делить возможно токмо с Богом, Христом Спасителем!
– Да еще с тобой…
– Поелику сестра! – вмиг уцепился братец во Христе. – Однако же при сем я не досужий править, ибо суть раб твой на веки вечные. Но раб смиренный безвреден для престола. А коли впустишь детину Святослава?.. И час не усидишь!
– Уж лучше бы… мой брат, стал бы ты братом ратным мне и, как отец твой, мечом служил Руси, : чем крестом честным.
– Помилуй, госпожа! Что я услышал! – вскинулся Свенальдич. – Не ты ли слезы проливала мне на плечо, когда явилась с поединка остриженной, как блядолюбивая девка? Не я ли очи утирал твои и душу пестовал от горя, от ран сердечных? Не я ли ко кресту привел тебя? Кто сказывал мне: Свенальдич – Утешитель? Лют – Спаситель мой?
– Се рок такой. – промолвила княгиня и отшатнулась, ровно от кинжала.
– Ты рок прокляла свой! И сына отдала Креславе!
– Но ежели он… вернулся ныне? Вместе с сыном?
В сей миг Свенальдич на колена встал и, руки вознеся, взмолился:
– О! Горе мне, Всевышний! Молитвами твоими держал сию жену покуда мог! Срази ж меня, негодного! Не одолеть мне более урока, ибо верно сказано: сколь не корми волчицу – все в лес глядит! Коль прав я был и верно вел княгиню, то разрази меня! Убей до смерти!
Почудилось, дохнуло с неба, и сей молельник Лют, возжелавший в жертву принести себя, внезапно вздрогнул, встрепенулся и, выгнувшись ровно в падучей, рухнул мёртвым возле княжьих ног. Ольга от зрелища такого попятилась вначале, затем, спохватившись, склонилась над Свенальдичем, а из него уж и дух вон!
На улице тем часом раджи водили хоровод, да не такой, что принят был, а странный, с пляскою и свистом; русь же, что доселе дивилась лишь танцорами, мало-помалу освоила их лад и потянулась в круг. Сметливые женки – к волхвицам, мужи, смешавшись, и не щадя достоинств, к раджам примкнули. Глядь, и уж сами пляшут, и свистят, и пробуют подпеть:
– Ай! Цы-га-н-на-на-на-на! Да-ра-ра-ра-рай цыгана!
Глядь, и тесно стало на дворе княжеском! Словно волна, выплеснулся народ на широкую улицу, запел, заколобродил, отбивая незнаемый ритм по деревянной мостовой, будто по барабану.
Княгиня же не успела тиунов кликнуть, как на гульбище очутился инок Григорий. Завидев мертвого, даже поклона не отвесил госпоже, встал пред Свенальдичем на колена и отходную песнь завел, меж делом зыркая суровым взглядом.
– Господь его сразил, – промолвила княгиня. – Сам попросил смерти!
– Великий грех тебе! – воскликнул поп и перст поднял. – В сей же час ступай в храм и на колена, ко стене ликом. Молись, как я учил. Епитимью налагаю: три тыщи поклонов еженощно!
– Да недосуг мне в храм, – расстроилась она, чаруясь звуками и ритмом. – Мой сын ко мне идет! И на восходе будет!
– Анафеме предам!
– Что есть сие – анафема?
– А все равно что по-вашему – пути лишить! Токмо ко храму!
– Ужель мне вдругорядь рок свой проклясть?.. Нет, не желаю! Поди же прочь! Поди! – княгиня тиунов призвала: – Снесите мертвеца! И ты ступай отсюда, поп. Вослед за мертвецом!
Послушные холопы сволокли Свенальдича во двор, там погрузили на телегу, в нее и инок сел, но прежде, чем тронуться, еще раз перст поднял:
– Ужо опомнишься, княгиня! Ужо придешь и в ноги бросишься ко мне!
Но Ольга не вняла ему в тот час, поскольку крадучись от нянек на гульбище явились два внука старших, Ярополк с Олегом. И ну канючить:
– Отпусти гулять!
– Весь Киев ныне пляшет – мы в тереме сидим. Пусти?
– А ведомо ли вам, по случаю какому сей праздник сотворился? – спросила их княгиня.
– Вот и позрим, коли отпустишь! – вдохновился Ярополк.
– А верно тиуны кричали – Лют издох? – вдруг окатил вопросом Олег, но Ольга не желала отвечать, и потому сказала:
– Ваш отец вернулся. И завтра поутру будет в Киеве.
– А где же ныне он? – чуть ли не хором воскликнули внуки.
– Боярин сказывал, на змиевых валах остановился…
– Знать, станем ждать утра, – сказал благоразумно старший Ярополк. – Пойдем в свои покои!
И брата за собой увел.
Все разошлись, и княгиня, оставшись в одиночестве, почуяла тоску; она вначале погрызла душу, ровно бродячая собака кость, и будто бы отстала, поелику думные бояре собрались, чтобы решить, впускать чумного князя в Киев, или не впускать. А без единовластной Ольги решить не посмели, и потому призвали ее в гридницу. Там долго судили да рядили, покуда не вынесли златое слово: пусть Святослав к воротам подойдет, и от того, с чем домой возвратился после стольких лет скитаний, зависеть будет, впускать иль нет. И всяко надобно подержать неделю-две под стольным градом, пустить к нему послов, затем детей, хотя он их не знает и никогда не видел, после чего – княгиню.
С тем и окончили совет, а Ольга, вновь оставшись в одиночестве, уж не клыки собачьи испытала – тоску смертную! Приникла было ко кресту, взмолилась, как учена была, однако на распятии Христос с поникшей головой не то что не внимал ее словам, но и сам будто смертную тоску испытывал. Тогда она в чулан спустилась, и там средь скарба пыльного нашла Перуна-бога, отерла лик руками.
– Ты не сердись на женку неразумную. – сказала ласково. – Ведь я почти слепая, пути не зрю перед собой… Мой сын явился в Русь, под Киевом стоит. Скажи мне, громовержец, вернулся ль рок мой вместе с ним? Или мое проклятье и доныне висит над головой?
Перун не отвечал и зрел сурово…
– Хоть знак подай! Хоть слово изрони, как прежде бывало?..
Но он не разомкнул своих серебряных уст и не, шевельнул золотыми усами. Стоял себе, как истукан, и думу думал…
– Подите все! – в сердцах вымолвила княгиня и поднялась в покои.
Ох, смертная тоска!
И вдруг надежду обрела, о внуках вспомня! Скорее к ним, в мужскую половину, сквозь потайную дверь, которой ходила к мужу своему Игорю.
Вернувшись с берегов священной реки Ра, где утратила космы свои, княгиня и вспоминать не хотела о внуках, велела отослать их в Родню вкупе с матерями – наложницами Святославовыми, дабы не видеть и не слышать ничего, что напоминает о детине. И целых три года думала лишь так: мол, извергово семя произрасти должно и плоды принести соответствующие. Так пусть же не созреет плод! И пусть побеги, выметав листву, не укоренятся, пусть ветви отсохнут и истреплются ветрами, а хворост – в огонь!
Так думала, пока однажды старая ведунья Карная не обронила будто ненароком, что в Родне побывала и зрела там внучат. Остановить бы ее, рот заткнуть, чтоб не бередила душу, но Ольга отчего-то смолчала, А волхвица сия и давай тоски подпускать: дескать, старший Ярополк подрос и уж не дитя – скорее, к отрочеству ближе, крапиву косит мечом деревянным, а с ним повсюду брат Олег, и оба на отца похожи. А Владимир, тот, что от Малуши-ключницы, хоть и помладше братьев всего на полгода, но ростом не вышел и вдвое меньше, и потому старшие дают ему трепку, обижают и надсмехаются. Матери их тоже в ссоре, потому и нет ладу меж братьями…
Ушла Карная тогда и заронила искру. Княгиня то возрадуется от дум по внукам, то гневом закипит, вспомнив, чье это семя. Еще год миновал, и как-то раз, бывши с Лютом на соколиной ловле, заехали они в пределы Родни и тут средь поля хлебного Малушу повстречали. Склонившись, она жала рожь и вязала снопы, не приметив в поте лица, как Ольга очутилась подле на своем коне.
– Ты ли, Малуша? Иль не ты? – окликнула княгиня.
Та в ноги повалилась, не выпуская серпа.
– Я, матушка! Раба твоя, ключница!..
– Ужели бедствуешь, коли сама крестьянствуешь?
– Ой, госпожа, не спрашивай! Сын у меня, твой внук Владимир именем, вскормленья нет ни от кого, поелику в опале.
– Где же иные женки, что в наложницах были?
– Они живут!.. Кормильцы есть у них. Они не нам чета – боярский корень…
– А что же брат твой, Добрыня? Не шлет на прокорм?
– Да он боится… Коль я в опале, вдруг и его…
Малушин брат был холопом при княжеском дворе, и службу нес исправно, и жил в довольстве… Тут же зло обуяло княгиню!
– Боится?.. Что же, добро, быть ему в опале! Пришлю к тебе! И пусть крестьянствует. А ты… А ты, страдалица, будь при внуке. И не давай в обиду!
Уехала княгиня, и вскоре Добрыня отправился в Родню, однако же не успокоилось сердце, тоска вселилась: то сон приснится – с внуками в ладье плывет по волнам бурным, – то наяву иной раз услышит голоса зовущие: бабушка… А тут и Лют Свенальдич нет-нет да и вспомянет сыновей Святослава: мол, не по-христиански сие – внучков бросать на произвол року, и след бы вскормить из них князей достойных. Он же, Лют, готов кормильцем стать всем троим…
Точил, ровно капля камень. И источил на нет! Сломав гордыню, она сама отправилась в Родню и взяла внуков, оставив богатые дары их матерям, чтоб глаз не казали на княжеский двор. Они дары приняли, и кланялись, и клялись исполнить волю ее, однако и месяца не прошло, как Малуша приплелась в Киев и пала пред воротами княжескими. Холопы ее спровадили, а опальная ключница уж вновь блажит у стен и слезы льет. Ее взашей толкали, грозили в яму бросить на берегу Днепра – она же на своем стоит и просится впустить. Лют сдобрился, шепнул: мол, нет греха, пусть войдет, не по-христиански сие…
И вошла Малуша в терем. Через короткий срок другой опальный – брат ее, Добрыня, – вернувшись самовольно, пал у врат, взмолился:
– Раб твой навеки! Прими хоть конюхом, либо конем – в любые сани запрягай, а то верхом катись. Или уж псом привратным, стеречь и лаять стану, науськаешь кого порвать – порву клыками!
И снова брат во Христе замолвил словечко:
– Возьми себе раба, не прогадаешь…
Взяла…
Рок материнский свой был проклят и отвергнут, однако сила нерастраченных чувств настолько велика и всемогуща, что, отданная внукам, она взлелеяла из них достойных чад. След было вскармливать из отроков князей и славных витязей, способных и государством править, и ратной доблестью сокрушать врагов безжалостно; иначе и не мыслила княгиня. Да материнство – суть любовь и ласка – владело над умом, и княжичам в сердца струилась добродетель, и восхищенный Лют Свенальдич лишь восклицал:
– Прекрасная, святая, мудрейшая из мудрых! Ты рождена не на плесковском перевозе – под сенью смоковниц палестинских, и не правленья для – для подвига Христова! След бы крестить княжичей, ибо вскормленные в лоне церкви, они понесут истинный свет по Руси, а не греховный!
Но думные бояре все ворчали и, видя смиренных наследников престола Киевского и русских земель, грозились отнять их и отдать в дружину на вскормленье.
– Кто встанет на защиту, коль княжичи прежде чем мечом смахнуть лозу, прощенья просят у ракиты? Сии ли витязи дружины поведут на поле бранное? Имея кроткий нрав, как править станут народом вольным, удержу не знающим ни в пирах, ни в кулачных сварах? Да Русь с такими князьями вскоре всякому бродяге станет дань платить, и не куньим мехом, не воском и медами – рабами, людом русским! Нет, сие нам не пристало!
И сетование их понятно было Ольге но, более себя балуя, она просила думных дозволить ей хотя бы еще год оставить внуков при себе. Де-мол, они набедовались без материнской ласки, а отцовскую суровую руку еще узнают много раз, и лики отроческие покроются шрамами, рубцами – се дело наживное.
Расставание с княжичами было близко, и сей весной исполнилось бы, но отец их явился из небытия и оттянул прощание на две недели…
Княгиня дверью тайной проникла в покои мужа своего усопшего, где обитали внуки, и, свечу затеплив, узрела Владимира, почивавшего на дедовском ложе: ему, как младшему, такая была оказана честь в назидание братьям, чтобы не обижали. Ярослав с Олегом и в тереме держались вместе, избрав палаты, где некогда Игорь принимал князей удельных, воевод и послов союзных народов. Постояв над внуком, Ольга отворила еще одну дверь и, осветив покои, двух старших не нашла.
– Где твои братья? – встряхнув от сна Малушиного сына, спросила княгиня, – Ужель без ведома покинули терем и ротозействуют на пляски?
– Ни, госпожа, – буравя кулаками очи, промолвил меньшой внук. – Я слышал, сговорились и, лошадей заседлав, ускакали к змиевым валам.
– Куда? – опешила она. – Да ведь не близок путь до сих валов! Всю ночь скакать, а то и не поспеешь, коль не сменить коня!
– Они взяли подводных…
– Какое самовольство! Зачем же поскакали?
– Отца будто встречать. Измыслили себе, что их отец явился с неба и встал на тех валах.
Возмущенная княгиня вмиг сделалась как грозовая туча, однако в тяжкой темноте не молния сверкнула, но луч пробился: отвага внуков и жажда позреть своего батюшку, не дожидаясь восхода солнца, подкупила ее – не зря любви учила…
– Нет, не измыслили они, – проговорила сдержанно. – Отец ваш, Святослав, и впрямь стоит под Киевом.
– Я слышал возгласы в толпе, и ропот был…
– А что же не поехал с братьями?
– Малушин сын, рабичич, – смиренно вымолвил Владимир. – Мне любо быть с тобой, и с матерью, и с дядей. А мой отец – се в поле ветер…
В тот миг княгиня не вняла словам отрока и, озабоченная самовольством старших внуков, поспешила к тиунам, чтоб погоню выслать за дерзкими всадниками: мало ли что, вдруг печенёжин встренет? В полон возьмет, за выкуп, ежели признаются мальцы, кто их отец, а еще страшнее – за коней ретивых, арабских скакунов, смахнет головы мечом, ибо за них дороже заплатят…
Умчались тиуны. А тоски от внуков лишь прибыло! Нет! Нет утешения ни в чем!
Но Киев веселится вкупе с племенем раманов, гуляет без медов хмельных и будто без причины, ровно с ума сошел народ. Полуночь на дворе, но нипочем ему! Малый хоровод все рос и рос, покуда улицы хватало, затем уж тесно стало на площади. И, наконец, круг сочинился вровень с городом: вдоль стен его пошли все вкупе – холопы, бояре, крестьяне, дружина Ольгина и стража городская, наёмники Свенальда, и стар и млад – все вышли из домов своих! Почудилось княгине, и сам Свенальд втиснулся в сей круг и пляшет, и ведет со всеми, скрипя кольчугою своею ржавой от времени и крови. Токмо купцы заморские остались в стороне, собравшись в горсточку, стояли, зырили и шептались, и не смеялись более, как всегда, мол, Русь темна, безбожна и потому глупа.
К полуночи сей хоровод возжег светочи – и стал плясать с огнями.
А Ольга все металась то ко кресту, то к жертвеннику Рода, стоящему в чулане, то снова к внуку. Вздумалось ей возжечь травы Забвения, воздать Даждьбогу, чтоб он покой послал, да обыскалась – травы той не нашла. И кликнула тогда служанок, но оказалось, терем пуст! Все утекли и встали в хоровод, и лишь Малуша-ключница да брат ее Добрыня, верный пес, остались при дворе. Но да и те не спали, а, бодрствуя на своих местах, приплясывали и вторили звучанию небес над Киевом:
– Ра-джа-джа, ра-джа-джа!..
Все обращались к небу и просили солнечного огня; вся русь, послушав пение раманов и их наречие, вдруг вспомнила язык сей древний и ныне уж сакральный, поскольку не все волхвы им владели…
Заполночь примчался инок Григорий, потребовал сурово:
– Останови сей шабаш! Мне след творить молитву над покойным Лютом, над братом твоим во Христе, а пляски сии и в храме молиться не дают!
– Добро, Григорий, – не смилостивилась, но надежду ощутила княгиня. – Остановлю. Токмо ты, поп, не за мертвеца помолись – за меня живую. Пусть мне Господь пошлет покоя!
– Будь по-твоему, уж помолюсь, – не сразу и без охоты согласился чернец. – Но сдается мне, не видать тебе покоя…
– Отчего же? Христос не в силах дать? Или твои молитвы не доходят до ушей его?
– Поелику, княгиня, ты вдруг строптива стала, все скажу! В тебе нет духа христианского, хоть и крестилась, и крест нательный носишь, – всегда сладкопевный голос инока стал теперь жесток. – Но зрю в тебе дух иной! Вот он и не дает покоя.
– Какой же, сказывай!
– Поганый! И образ твой, и лик – все поганое!
– А не ослеп ли ты, поп?! – Ольга схватила зерцало, свечой осветила себя. – Позри, мой образ и лик прелестны! А значит, и душа, и дух! Все на лице человечьем!
– Но ты ж старуха! Который год тебе?.. Мне ведомо, где обрела ты сей прелестный лик, и кто молился, и кому. Се суть демонический образ! Как и рожденный от волхвованья сын! Забыла, что он сотворил в Руси?
– Что ж мне, изъязвить лик? Изжечь огнем красу?
– Ни, княгиня, след тебе исторгнуть дух демонический. И обретешь покой.
– Исторгнуть дух… Но как, научи! Тоска смертная, горючая, места не нахожу, а покоя жажду!
– Поди сейчас и усмири сей шабаш колдунов! Потуши светочи в руках безбожных глупцов. И да воздается! Господь не по желаньям судит, но по делам!
И вдохновил! Помазав елеем и окурив ладаном княгиню, чернец Григорий удалился, а она, взглянув с гульбища на пляску огней вдоль стен всего города, отправилась искать бояр своих и городскую стражу. Неузнанной, княгиня обошла весь стольный град по кругу, но в свете светочей, в едином ритме пляски и пения весь люд киевский будто стал на одно лицо, как братья и сестры – не отличить, кто есть кто. Попробовала звать:
– Подите ко мне, бояре думные! Эй, стража! Полно гулять, велю ступать ко мне!
Но в волхвовании о солнечном огне, в сем громогласном хоре тонул ее голос, ровно капля в море. А перед очами все огни, огни, огни… Здесь не было княгининой воли, как будто она снова вступила в Чертоги Рода, где верховной властью обладал Великий волхв Валдай. Однако не отчаялась та, ибо внезапно ощутила, что и сама уже давно идет в припляс и мысленно поет:
– Ра-джа-джа, ра-джа-джа!..
Едва стряхнув с себя сие очарование, она прочитала все молитвы, которым была учена, и, обретя голос властный, хотела было крикнуть, чтоб остановилось это коловращение, да вдруг увидела, как в столбе света от светочей, повитом звуком хора и уходящем в небо, летает сокол! И в тот же миг, как взор ее коснулся птицы, та, сложив крыла, упала камнем вниз. Княгиня заслонилась, вспомнив, как сокол сей чуть не выклевал очи, однако он на плечо опустился и, дотянувшись клювом, коснулся уст Ольги. Поцеловал! Иль напоил, как напоил бы птенца…
И в тот же час слетел.
Не помнила княгиня, как шла, куда, зачем, но вновь очутилась в своем тереме, в покоях, где не было покоя…
А чернец Григорий уж тут как тут! На сей раз взирал испуганно, не требовал – молился!
– Владычица! Великая княгиня! Останови бесовские пляски! Укроти шабаш! Уж мертвые встают от сего лиха!
– Мертвые встают?!
– Воистину! Брат твой, Лют Свенальдич, отпет был уж молитвами святыми и приготовлен для положенья в гроб, но восстал! И, безумный, бежал из храма! Причина же одна – се шабаш сатанинский, волхвованье! Останови своею волей!
– Хотела я, да сокол прилетел, – промолвила княгиня. – Нет моей воли на празднике, коим управляют раджи – суть племя светоносное раманов.
– Так попытай еще!
– Научи, ты же святой отец и знаешь таинства, как бесов изгонять.
– Знаю! Будь я на отчине своей, в земле святой греческой, воскурил бы ладан и канон прочел. А то бы крестным ходом пошел! Но здесь, в Руси, в земле безбожной все напрасно! И против бесов силы нет! Да ты во власти угомонить и беса, и народ! Вели изгнать раджей!
Княгиня приказала Добрыне лошадей заседлать и поехала с ним по пустынным ночным улицам, однако светочей уж не было в городе – все четверо ворот настежь, а праздник выплеснулся за стены, и теперь водили хоровод вокруг Киева. Свенальд отыскался на рву, стоял, опершись на меч, и мрачно взирал на бесконечную цепочку огней, светлячками летящих с холма на холм, от берега Днепра к Подолу. И было с ним дружины пешей не более десятка – таких же старых, скрипучих витязей, не ведающих ни роду, ни племени. С эдаким войском не укротить шабаша…
– Запри все ворота! – велела княгиня. – И в город никого не впускай! А как закончат пляски и проситься станут, скажи киевлянам, что войдут они лишь после того, как прогонят племя раманов.
Наемник старый брови поднял и вновь воззрился на огни:
– То ль сон мне был, то ль наяву… На родине моей бывали сии пляски…
– Ты слышал ли меня, Свенальд?
– Да не глухой…
С великой неохотой он взял дряхлеющих бойцов своих и пошел затворять ворота. Ольга же вернулась в пустой город, и по пути к терему из темноты под ноги коня вдруг бросился человек в белом саване. Конь. шарахнулся от призрака сего, чуть не сронив княгиню, заржал тревожно, встал на дыбы, норовя ударить копытами.
Против коня стоял Лют Свенальдич…
– Се я, сестра! Был к богу взят и на него позрел! Господь сказал мне – ступай назад и утешай сестру! То есть тебя, княгиня… И вразумил меня! Дал чудодейственную силу! И ныне я суть чудотворец!
– Так утешай, – позволила она, – коль сказано. Допрежь всего верни назад внуков моих, уехавших встречать отца ко змиевым валам. Исторгни из пределов Руси раджей, все племя раманов. И рок мой материнский верни! Вот тогда я утешусь и найду покой. По силам ли тебе сие, чудотворец?
– Дай срок и почивать ложись, – воскресший Лют Свенальдич уступил дорогу.
– К восходу солнца! – княгиня пришпорила коня. – Не исполнишь – пред очи не являйся. Инно сам ступай к богу безвозвратно!
Лют сей час же порскнул в темноту, и тут же поросенок завизжал, мяукнул кот и ворон каркнул. Княгиня ж, прискакавши на свой двор, вошла в терем, потушила свечи в покоях и спать улеглась. Но чуть только смежила веки, как вновь услыхала шум на дворе, голоса и топот ног. Открыла очи, а в покоях светлым – светло!
Чернец Григорий вбежал растерзанный и страшный – глаза из орбит, волосы торчком, трясутся руки.
– Погибель идет! О, горе нам, грешным! Вставай, княгиня! Конец света!
– Отчего же я зрю свет? Вон солнце встало! – Ольга подошла к окну.
– Не верь очам своим! Как может быть, чтоб солнце встало ночью? Ведь не настал еще рассветный час! Сей свет и солнце взошли от волхвованья! От хоровода бесовского! Божьему свету конец пришел! Ложись и умирай, дабы предстать пред судом Господа!
– А погожу пока! Взгляну на сына, ужо тогда… Восстало солнце над землей, знать, явится сейчас…
На сторожевой башне ударили в медное било один раз – час полуночи…
3
Сотворив с Великим каганом грех, за который Господь когда-то покарал Содом и Гоморру, рохданит-легионер стал ленив и безразличен. Он велел кагану одеться, сам же, обессиленный, лег на каменную скамью.
– Ступай, я устал, – проговорил он, закрывая веки. – Вернешься ко мне ровно через три дня. Все это время молись, чтобы господь ниспослал тебе путь к Великим Таинствам Второго Круга. Не думай о земном, не потребляй никакой пищи, не совершай омовений и не прикасайся к своим женам. И тогда я посвящу тебя в Таинство знаний.
Испытывая отвращение и мерзость, каган однако же промолвил:
– Повинуюсь, владыка!
А хотелось ему назвать подзвездного “растлителем царей”…
Как требовал ритуал, каган двинулся к двери задом, то и дело кланяясь, однако ленивый и спокойный, словно спящий лев, рохданит сказал ему:
– Теперь ты можешь уходить, как подобает царю.
Оставив подзвездное пространство, богоподобный спустился в тронный зал и долго сидел в отупении, без молитв и каких-либо мыслей. Но шумный праздник за стенами крепости, совершаемый жителями Саркела по случаю воссияния звезды, вывел кагана из бесчувственного, состояния. Народ так самозабвенно веселился, что незаметно заразил весельем своего царя. К тому ж, помолясь богу о ниспослании ему пути к Таинствам, богоносного вдруг озарился откровением: содомский грех, за который жестоко наказывали в Хазарии, недопустим для простых смертных! Он есть принадлежность высшего разума и является благом для посвященных. Однако став достоянием толпы, он оборачивается земным грехом. Не потому ли господь стер с лица земли древние города Содом и Гоморру, что жители их покусились на таинственный ритуал, не ведая о его сути? Толпе нужен веселый праздник на улице, простые земные забавы, вино и танцы, любовь женщин и мужчин, соитие во имя деторождения.
Вдохновленный такими мыслями, каган воспрял духом и захотел поехать по праздничному городу. Он все более наполнялся восторгом причастности к сакральным деяниям, незримым для земного мира, но, имея при этом человеческий образ и подобие, ощущал желание выплеснуть свою радость на всеобщем празднике. От диких кочевых времен Хазария унаследовала суть народного гуляния, которая теперь сводилась к состязанию воинов-всадников, питию хмельного кумыса и безмерному обжорству. Прямо на площади горели костры, тут же резали коней, овец и кур, забыв о кошерности, и напрасно раввины пытались усовестить и белых и черных хазар, грозились наказанием божьим и штрафами. Кочевой дух вольных степей возобладал над разумом.
Но вот по городу поскакали кундур-каганы и лариссеи, предупреждая, что на празднике будет сам Великий и богоносный каган, и на какое-то время пригасили разгульный огонь площади. Горожане затаились в ожидании знака каган-бека, чтобы вовремя пасть ниц: никому не хотелось умирать среди веселья. Богоподобный сел на коня у стены внутренней крепости и поехал шагом. Он почувствовал запах жаренного на костре мяса, и сразу же ему захотелось отведать этой простой пищи. Однако он вспомнил наказ рохданита-легионера и посмеялся над своим желанием. Что стоят мерзкая пища и дикие обычаи? Через три дня перед ним откроется новый Круг Великих Таинств! Взирая на согбенные спины своих подданных, он проехал через всю площадь и даже не рассердился на них, не возмутился, что, презрев заповеди, хазары едят сегодня поганую пищу. Каган направился было к синагоге, но тут среди безмолвия, нарушаемого треском огня и жира, вдруг послышался в глубине площади неясный говор, шум и страстные крики. Никогда еще в его присутствии ни один смертный не издал и звука, поэтому богоносный остановил коня и велел Приобщенному Шаду выяснить, кто посмел подать голос. Каган-бек выслал кундур-кагана, и скоро тот привел с помощью ларисеев опившегося кумысом черного хазарина-мусульманина, которого можно было узнать по чалме. Возмутителя спокойствия уронили на колени перед каган-беком, склонили голову.
– Почему ты кричал? – спросил Приобщенный Шад. – Разве ты не слышал, что по улицам города проезжает Великий каган?
– Слышал, – признался мусульманин. – И потому кричал.
– Что ты хочешь?
– Посмотреть на Великого кагана!
– Но ты же немедленно умрешь.
– А если не умру? Если молва людская есть ложь?
Пытливым умом молодой каган-бек и сам был бы не прочь увидеть силу сакрального облика богоподобного, и потому не стал бросать усомнившегося хазарина в земляную яму. Он подъехал к богоподобному и, хитря, покорно возвестил о случившемся, подталкивая кагана к испытанию: мол, пусть веселящийся народ придет в себя и устрашится божьего гнева. Он не надеялся, что богоносный владыка Хазарии согласится показать мусульманину свой сакральный лик, поскольку сам не верил в неотвратимую смерть разгулявшегося смельчака, а незаметно прирезать его на людной площади не так-то просто, останется рана и кровь на земле. Но каган вдруг окинул взглядом преклоненный народ и взмахнул рукой:
– Приведи его сюда.
Через несколько минут Приобщенный Шад самолично привел и поставил на колени взбунтовавшегося хазарина, , На голове его был мешок из черного полотна, а руки скручены волосяной веревкой.
Народ вокруг хоть ничего и не видел, но зато все слышал – и, затаившись, перестал дышать.
– Верно ли, что хочешь посмотреть на меня? – спросил каган.
Услышав его голос, смельчак оробел и вымолвил слабым вздохом:
– Да, превеликий…
– Тебе не жаль расставаться с жизнью?
– Я испытать хотел…
– Что ж, испытай! – жестко и властно сказал каган. – Сними с него мешок.
Приобщенный Шад очистил мусульманина огнем и резко сдернул покрывало с его головы. Смельчак стоял на коленях, зажмурив глаза и опустив голову.
– Смотри!
Каган-бек сделал движение, чтобы поднять плетью подбородок хазарина, но богоподобный подал ему знак отойти в сторону.
Борясь с собой, подрагивая всем телом, мусульманин с трудом распрямил шею и открыл глаза…
И в тот же миг смертельная судорога пронизала его с ног до головы. Он опрокинулся на спину, словно от удара молнии, и испустил дух. Все произошло так быстро, что каган-бек опомнился не сразу, а опомнившись, пал перед богоносным на колени.
– О, всемогущий!.. Он мертв!
Каган же расслабился в седле и медленно поехал вперед. Его конь бережно переступил через покойника, но чуть не стоптал распластанного на земле Приобщенного Шада.
Возвратившись в башню, богоподобный немедля встал к алтарю и начал читать благодарственную молитву. Праздник на площади уж более не шумел, город словно вымер, лишь ветер доносил запах дыма от сгоревшего на огне мяса. Через четверть часа каган посмотрел в бойницу: площади и все прилегающие улицы были пусты, закрылись лавки, двери домов и ворота усадеб. По мостовой бродил потерявшийся ребенок и громко плакал, призывая мать. И это был единственный голос в тот час…
– Рабы, – со смутным чувством вслух сказал богоподобный, как бы продолжая размышления рохданита-легионера. – Они боятся смерти и потому выживают. А благородным неведом этот страх, ибо они ценят свою свободу выше, чем жизнь без чести, чем жизнь в неволе… А если к стремлению выжить во что бы то ни стало приобщить жажду власти, рабы становятся непобедимы!
Ему показалось, что он уже близок к разгадке антитезы – царь царей и раб рабов, – и ход собственных мыслей возродил в нем жгучее нетерпение вновь взойти под звездный купол, однако в тот же миг он вспомнил о великих дарах, кои следует возложить на жертвенник, прежде чем отворить дверь в святилище. До конца установленного срока осталось менее трех дней, а в его руках не было ни одного золотого! Если в сей же час казна-каган отправит караван верблюдов из Итиля, то едва ли великие дары придут вовремя.
Он вызвал каган-бека и приказал немедленно отправить голубиной почтой послание в столицу, чтобы казна-каган отправил десятину от годового дохода не караваном, а летучим отрядом всадников. И чтобы не жалели лошадей! Покуда Приобщенный Шад писал, богоносный вновь приблизился к бойнице: ребенок все еще бегал по пустынной улице и звал, только успел уже охрипнуть от крика, и голос его был едва слышен…
Каган прочитал послание, приложил к нему свой перстень и не велел, а попросил привести к нему плачущее дитя с улицы. Приобщенный Шад все еще был потрясен смертью мусульманина, и теперь не в состоянии был ни лукавить, ни лгать, а лишь безмолвно повиноваться. Обоженное огнем лицо его не выдавало никаких чувств. За исключением Приобщенного Шада, никто не мог взойти в тронный зал, и земной царь Хазарии обязан был строго блюсти неприкосновенность сакрального престола; тут же, забыв о ритуалах, он сам ввел простого смертного туда, куда был заказан путь. А обычай претил допускать сюда до срока даже престолонаследника из рода Ашинов…
. Четырехгодовалый мальчик стоял на коленях, опустив лицо – как его поставил каган-бек, – и тихо всхлипывал.
– Ступай, – приказал богоподобный, и Приобщенный Шад немедля удалился, что выдавало его желание не видеть более смерти, исходящей от сакрального облика владыки.
– Встань, – сказал каган, – Подойди ко мне.
Мальчик послушно встал на ноги и с детской открытостью посмотрел на богоносного. Заплаканные глаза его были тоскливыми и печальными. Черные волосы и светлая кожа подчеркивали принадлежность к кругу белых хазар, но едва заметная раскосость и слегка выпирающие скулы говорили о кочевом прошлом. Поскольку каган давал имена всем новорожденным в Хазарии, то и этот мальчик когда-то получил его из уст богоподобного. Иное дело, каган никогда не видел человека, которому дарил судьбу, и потому спросил имя ребенка.
– Иосиф, – всхлипнув, ответил ребенок.
– Иосиф? – каган подивился, поскольку редко давал свое имя детям. – Иосиф из Саркела?.. Да, помню, .. Значит, твой род ведется от Баграта? А имя отца твоего – Иммануил?
– Домой хочу, – выдавил тот. – Мне страшно…
– Чего же ты боишься? Меня?
– Как люди бегут…
– Почему они бегут?
– Страшно…
– А чего они испугались?
– Смерти…
– Тебя бросила мать?
– Я отстал…
– Ты знаешь свой дом?
– Знаю… Но двери закрыты. Я стучал…
– И тебе не отворили?
Мальчик потупился, вытирая слезы, и ничего не ответил.
– Теперь ты будешь жить в моем дворце, – решил каган. – Если ты увидел меня и остался жив, значит, приобщился к Великим Таинствам. Ступай, я велю отвезти тебя в Итиль.
– К матери хочу, – ребенок был готов расплакаться.
– Но я не могу тебя отпустить. К тому же двери твоего дома заперты…
– Кто ты, господин?
– Я тот, кто дал тебе имя. Ступай!
В расширенных глазах мальчика был испуг, но разум его не мог еще соотнести собственную жизнь и божественное величие человека, стоящего перед, ним. А каган умышленно не назвался, пощадил дитя, ибо в четырехлетнем возрасте он должен был знать о сакральной сути богоподобного: этому учили с раннего младенчества…
По законам престолонаследия и обычаям дворцовой жизни сакральных царей Хазарии, каган не имел права принимать во дворец кого бы то ни было, даже своих детей, а также усыновлять либо приближать к себе какой-то род. Сейчас он не мог объяснить себе, почему позвал этого плачущего ребенка. Может, оттого, что ощутил промысел божий: ведь имя ему – Иосиф! Или оттого, что в детстве тоже терял мать, и будучи в образе черного хазарина – раба рабов! – ползал в нечистотах среди жалких лачуг и звал, как выпавший из гнезда птенец?
Ночью, в полном одиночестве, каган почувствовал близкое присутствие человека. Показалось, кто-то проник в тронный зал и теперь сидит в темном углу. Он жил без слуг, а к женам прикасаться ему было запрещено, и некого было послать в тот час, чтобы проверить, кто шелестит и дышит в темноте. Богоподобный взял семисвечник и высветил дальний угол зала – пусто… Но в тот же миг легкий шорох послышался у двери и будто сквозняком потянуло – поклонились огоньки свечей.
– Кто здесь? – глухо спросил он, понимая, что войти к нему сейчас никто не может. Стража не пропустит никого, кроме каган-бека, и всякий, вздумавший проникнуть в башню, будет мертв.
За ним никто не смел наблюдать или подсматривать: вокруг тронного зала были двойные стены, а пустота между ними заполнена особенным, текучим, как вода, песком, который употребляли в песочных часах; двойные двери нельзя было открыть бесшумно, на всякое прикосновение к ним раздавался негромкий звон. Полная изоляция от внешнего мира позволяла кагану быть самим собой, придворные не метали совершать сакральные обряды. Но порой их так не хватало ночью и одиночество становилось томительным. В полном мраке его должны были ублажать жены из бесчисленного гарема; они же в большинстве своем отличались редкой красотой и глупостью.
Богоподобный проверил междверное пространство и, возвращаясь назад, внезапно понял, кто мог незримо попасть в тронный зал – только рохданит! Лестница в его подкупольное жилище начиналась отсюда, иного входа под звезду не существовало. Каган начал осторожно подниматься по ступеням, рассчитывая лишь взглянуть на заветную дверь, и одолел большую часть пути, когда вновь за спиной раздался шорох: будто на мраморе заскрипел песок под подошвой. Некоторое время он продолжал подниматься, прислушиваясь к звукам, и когда внизу на ступенях кто-то шаркнул ногой, резко обернулся и осветил лестницу.
Захваченный врасплох, каган-бек не успел отскочить из светлого пятна к стене и замер с занесенной над ступенью ногой.
– Ты?! Ты ходишь за мной?
Звук голоса богоподобного привел его в чувство. Приобщенный Шад встал на колени, но очиститься огнем не смог, ибо не нес с собой обязательного светоча.
– О нет, богоподобный! – воскликнул он. – Спешу с вестью к тебе!
– Почему же вошел, не исполнив ритуала?
– Прости, о превеликий! Тревожную весть принес! – взмолился каган-бек, кланяясь. – Голубь из Итиля прилетел…
– Вновь караван разграбили? Иль кони пали по пути?
– Казна-каган не повиновался твоей высочайшей воле!
Приобщенный Шад, сдается, хитрил, оправившись от вида смерти, и теперь стремился перевалить высочайший гнев с себя на Хазарского казначея.
– В чем суть своеволия? – спокойно спросил каган.
– В послании сказал: “В казне нет излишних золотых монет на великие дары. Все поступления последних месяцев отправлены на строительство храмов, мостов, водопровода и летнего дворца на озере Вршан. К сему же десятина от доходов уже была отпущена…”
– От так сказал? – едва смиряя гнев, промолвил богоподобный. – Дай мне послание казна-кагана.
Приобщенный Шад неуверенной рукой протянул ему маленький свиток тончайшего шелка, который привязывался на лапку птицы. Сверху он был обгажен голубиным пометом – знать, не скоро летел крылатый посланник, садился отдыхать…
Богоподобный прочел свиток, скомкал его и взорвался яростью:
– Будь проклят тот день, когда я воссел на хазарский престол! Хазары ли вы, если осмелились отказывать своему кагану? Можете ли вы называться иудеями, если у вас нет денег, чтобы воздать великие дары Господу? Это вы – богоизбранный народ?! А ты – земной царь этого народа?! Даже дикие гузы боготворят своих вождей! Поганый булгарский князь владеет всем имуществом своих подданных. А я, Великий каган, вынужден выпрашивать деньги, как нищий! Не для своей нужды, а чтобы жертву возложить Всевышнему! Позор вам, хазары! О, Господи! Услышь меня! Народ сей недостоин любви твоей!
Устрашенный гневом владыки, каган-бек лежал ниц. Но дождавшись, когда иссякнет его ярость, вскинул голову.
– Не шли проклятий, о премудрый! В сей же миг я посылаю в Итиль верных кундур-каганов, и они привезут тебе голову казначея!
– Будь проклят тот час, когда я приобщил тебя к Великим Таинствам! Мне не нужна голова казна-кагана! Мне нужна десятина от доходов! Прежде всего добудь мне золото! Завтра в ночь я должен принести жертву!
– О, богоносный, клянусь: к восходу солнца десятина будет у твоих священных ног! – заверил Приобщенный Шад. – Позволь мне идти!
Каган лишь всхрапнул, словно загнанный конь, и с силой пнул хазарского царя.
Потом, собравшись с мыслями и усмирив ярость, он вспомнил, что во гневе из сознания его совсем исчезло то обстоятельство, которое возмутило и насторожило разум: ведь каган-бек следил за ним! Крался как вор! Но, лукавый, иной тревогой затмил рассудок. И не хитрит ли вновь, обещая золото к восходу солнца?
А если не привезет?
Неужели он, богоносный и великий, может быть таким бессильным в земных делах? Зависим, как последний раб…
Вот что означает – раб рабов!
Восток не взбагровел в то утро, и солнце поднималось, накрытое грозовой тучей, так что миг восхода не был замечен каганом. Природа словно оттягивала срок, так страстно ожидаемый богоносным царем. Он метался то к бойнице на восточную сторону, то в междверное пространство, чтобы послушать, не вносят ли кундур-каганы вьюки с золотом на первый этаж башни. И все-таки просмотрел, и первые лучи, брызнувшие из-за тучи, и то, как втаскивали великие дары – не слышал. И потеряв терпение, спустился вниз.
Кожаные переметные сумы стояли у лестницы на каменном постаменте.
Он возликовал – путь в подзвездное пространство открыт! – однако недоверчивой рукой развязал суму: лоснившийся свет озарил ладонь и выжелтил кожу. В тот час он не придал значения, откуда и каким способом добыто золото. Подобные вопросы не должны были волновать богоносного владыку Хазарии: о земных делах заботился каган-бек, но возложенные на жертвенник великие дары – будь то те монеты, украшения или столовая утварь, – принимали иную, сакральную суть божественного металла, равно как и схороненное вместе с покойным белым хазарином в тайной могиле золото становилось охранительной силой.
Дождавшись назначенного рохданитом часа, богоподобный перенес сумы на алтарь у двери, совершил ритуал воздаяния и с замирающим сердцем ступил в подзвездное пространство.
Наверное, сюда невозможно было войти, не испытав всякий раз потрясения. Каган ожидал увидеть владыку-легионера и ни на миг не сомневался, что сотворивший с ним ритуал посвящения рохданит находится здесь, под звездой, поскольку не мог выйти из своего жилища иначе как через тронный зал. Но что это?! Навстречу богоподобному встал с каменной скамьи совершенно другой – седовласый и костистый старик! Правда, такой же ласковый и нежный, ибо поцеловал кагана в уста и бережно проводил к столу, где стоял кувшин и две глиняные чаши. Однако поначалу богоносный все равно почувствовал себя обманутым: ритуал совершен, и откроют ли теперь Таинства? Кто он, этот новых рохданит? Какой сутью является – высшей или низшей?
– Не мучай себя мыслями, о прекрасный! – тоном и голосом легионера сказал богообразный владыка. – Мы прожили друг без друга три долгих дня и вот снова встретились. И ты сейчас познаешь истины, которых жаждал… Но прежде скажи мне, ты по прежнему намерен править миром? Не пропала ли охота после того, как с тобою был совершен ритуал посвящения? Не ощущаешь ли ты чувство недовольства, стыда, омерзения?
– О нет, владыка! – страстно ответил каган. – Мне ли подвергать сомнениям таинство ритуалов? Но к чему ты спросил об этом? Или я намеком или словом дал повод к твоим сомнениям?
Подзвездный воздел руки.
– Господь свидетель, не давал! Однако суть ритуала есть великий грех. Деяние, за которое творец покарал все содомские города. И уберег лишь Лота с семейством, ибо он слыл праведником.
– Позволь мне, недостойному, сказать свое суждение…
– Я слушаю тебя, богоподобный!
– Праведность Лота лишь в том, что он узрел ангелов в образе нищих. И потому приютил. Он был достаточно лукав и жаден с иными. Но более того, он совратил дочерей, а кровосмесительство – грех более тяжкий.
– Неплохо мудрецы учили тебя… Да должен возразить: Лот пьян был, а дочери считали, что на земле нет более людей. Они, творя грех, стремились возродить человечество! Высшая цель и благие намерения искупают вину.
– О, мудрейший! А разве не благие намерения преследую я? – воскликнул каган. – Управлять миром должен богоизбранный народ! Разве это не высшая цель – утвердить миропорядок, заповеданный господом?
– Достойный ответ! – восхитился рохданит. – Так слушай же меня, возлюбленный брат. Три дня назад я сказал тебе: только рабы могут владеть миром, а тебя назвал царем царей и рабом рабов. И вижу, ты за этот срок успел проявить свою божественную суть, когда взглядом умертвил гордеца, и вкусил горький плод рабства, оказавшись в зависимости от раба своего. Должно быть, ты убедился, что, имея такое положение, повелевать всеми странами и народами невозможно. Твой сакральный облик способен держать в страхе и повиновении лишь Хазарию да окрестные народы; весь же остальной мир мало что слышал о Великом богоносном кагане и о его государстве. Ты затерян в диких степях древней Скуфии, хотя и царствуешь на устьях трех рек и морей, хотя и идут через твои земли многие Пути. Ты окружен народами, слава о которых разносится по всему миру. И эта чужая слава всегда будет затмевать твою, как тень земли затмевает луну. И как известно, она больше времени бывает ущербной, нежели полной. Ты и твой народ, сидя на земных Путях, способны лишь существовать подобно прекрасному лотосу на тихой воде. К вам стекаются богатства со многих земель, многие народы платят дань и пошлины. Государство твое живет в великой роскоши, и ты, щедрый, возносишь господу великие дары. Но приносят ли тебе, богоподобному, такие дары? Жертвуют ли тебе десятину все народы мира? Да, в устья рек сбегаются все малые реки, ручьи и родники. А есть ли в Хазарии свои истоки, которые несли бы народам не воды, не золото и серебро, но мудрость твою, славу и волю? Увы, богоносный! Покуда ты царь царей своих, и раб рабов своих, страна Хазария суть химера. Если бы, воюя с Персией, ты одержал скорую победу, мир всколыхнулся бы и возвеличил кагана. Но бесконечная война всегда приносит если не позор, так полное бесславье. К тому же иудеям не пристало искать славы на бранных полях. Нет более зари на Севере, но завтра она взойдет на Юге и погасит Звезду Востока.
– О, Владыка Путей! Неужто судьба Хазарии так плачевна! – воскликнул богоподобный.
– Ты мне не веришь?
– Верю, ибо знаю истинность твоих слов! Отчего же тогда рохданит Исайя привел хазараимов из глубины степей и утвердил на этих землях среди народов Полунощных и Полуденных? Не на истоках, а на устьях рек?
Подзвездный владыка благосклонно усмехнулся:
– Что сказано великим мудрецом? “Время собирать камни и время разбрасывать камни!..” Открою тебе тайну, которую не ведал никто из каганов Хазарии. Великий рохданит Моисей, держа свой народ в пустыне сорок лет, не рабство исторгал из иудеев, но собирал их, как искусный строитель собирает камни, чтобы построить храм. И лишь после того дал им закон и привел в землю обетованную. Его последователь Исайя повторил деяние Великого рохданита и не добился успеха, ибо имел дело с бросовым камнем, с тем, что не сгодился когда-то Моисею. И тогда великомудрый Исайя привел вас не в землю обетованную, а в скуфские степи, на устья рек и берега морей, и посадил вас на Путях не на сорок, а на четыреста лет.
– Эта земля дана не по обету? – изумился богоподобный, поскольку ни на миг не сомневался, что царствует в земле обетованной.
– Нет, мой возлюбленный брат. Ты и все каганы пребывали, в заблуждении. Святая ложь во времена Исайи была лучше правды. Нельзя вести дикое кочевое племя с ужасными нравами в заповеданную господом землю. Народы, населяющие ее в то время, были мудрее хазараимов, имели свой закон и бога. Они бы растворили в себе Хазарию, поглотили ее, как пучина поглощает брошенный камень. А посему через праведного кагана Булана хазараимам были даны закон и эта благодатная земля в устье реки Ра. Но иные сыновья Тогармы – булгары – не пожелали оставаться здесь. Их каганы изведали от волхвов народов Ара, в какой стране находится обетованная земля – перепутье всех Путей, и Аспарух увел свое племя, не имеющее ни закона, ни твердой воли, ни знания Великих Таинств, чтобы править миром. Где ныне славные потомки Тогармы? Кто они теперь? А суть славяне! Поскольку не миром править шли, а под защиту сильных. И растворились в них! На подобную участь обречены и хазараимы.
– Хазарию ожидает великое переселение? – с безнадежностью спросил каган. – Со времен рохданита Исайи минуло без малого четыреста лет.
– Прежде ее ожидает недолгая и победоносная война. Пустынные степи доставались вам малой кровью, но за обетованную землю следует воздать великую жертву. В твоем государстве, богоподобный, довольно черных хазар, чтобы собрать сильное войско, и золота довольно, чтобы оплатить наемников, достаточно и подвластных народов, которые пойдут за Хазарией, ибо существовать без нее не могут. И мудрости у тебя довольно, чтобы управлять этой армадой.
– Владыка! – взмолился каган. – Ты ведаешь, какими трудами поколений созидалась Хазария. По всей стране – цветущие города, мощные крепости и храмы. Но превыше всего – могилы наших предков и обережный круг, Золотой Змеи, хранящий иудеев. Неужто все оставить и уйти? Не спеши излить свой гнев, о премудрый! Я готов идти за тобой, куда ты повелишь, да пойдут ли из степей хазары? Белый круг купается в роскоши и .не желает иной доли, поскольку даже не приобщен к Великим Таинствам, безбедно существует черный круг и лишь малая толика инородцев прозябает в нищете и пойдет, куда ни позови. И все они, что белый круг, что черный, все – рабы, я в этом убедился. Но всякий раб, мечтая о власти и господстве, не променяет кусок хлеба, который имеет в руке, на сладкий плод, зримый лишь разумом. Чем же его подвигнуть? Чем вдохновить раба, не снимая с него цепей?
– Свободой, – обронил богообразный рохданит.
– Свободой?..
– И ничем иным! Однако, царь царей, не забегай вперед. Хотя мне по нраву то, что хазары исторгли кочевую страсть и приросли к земле. Этого праведный Исайя и добивался от сыновей Тогармы… Так слушай же! Собрав великое войско, ты сам его возглавишь. Твой поход потрясет весь мир и угаснет слава Аттилы. А поэтому приготовления к войне должны оставаться в тайне. Внезапность – твой союзник. Безвестность Хазарии среди дальних народов позволит тебе выйти из степей Скуфии, подобно монстру, перед которым цепенеет все живое. Но помни, возлюбленный каган: эту войну ты будешь вести благородно! Ты не обидишь ни старика, ни дитя, не позоришь ни одного селения, которое не встанет против тебя, ты не будешь добивать раненых, напротив, обязан лечить их; ты должен обласкать каждого пленного, не взирая на его нрав, не казнить, не грабить городов, не топтать конницами засеянных нив. Твой монстр будет ступать мягко, при этом сотрясая землю, а твои славные воины будут не угрюмы, а веселы и добродушны. И если будут умирать на бранных полях, то умирать с улыбкой.
Богоподобный выслушал наставление и еще более сник.
– О, всеведущий! Я в полном заблуждении. Три дня назад ты уверял меня, что свобода и благородство есть гибель, а ныне проповедуешь их и высоко возносишь. И хочешь в краткий срок достигнуть того, чего никому не удавалось. Черные хазары будут жестоки в войне, а дикие подвластные народы и вовсе беспощадны. Наемники же приходят к царям не для их побед, а чтобы грабить и наживаться. Срок моего царствования всего сорок лет, для замыслов твоих, владыка, потребуется еще четыреста… Или я стану бессмертным?
– Бессмертье утомительно, – богообразный рохданит заскрипел костями. – А краткость жизни подвигает к великим деяниям, поэтому все успеешь.
– Научи же меня, Знающий Пути!
– Свобода – эти стихия разума и духа, это хаос, которым гордятся многие безмудрые народы. Она чужда и неприемлема Хазарией. Дух твоего народа принадлежит всевышнему, а разум прочно скован догматом веры, и потому в твоем государстве скопилось тайное недовольство. Имея огромные богатства, живя в роскоши, даже самому правоверному тяжко исполнять закон, соблюдать чистоту и каждодневно совершать один и тот же ритуал. Расколы, мой возлюбленный брат, происходят не от противоречий – от тоски привычного обряда. Раб всегда ищет новизны ощущений, ему становится ненавистной одна и та же цепь, которой он окован, и мудрые господа изредка меняют их. Перекуй же свой народ из цепей железных в золотые. Оставив его природную суть, позволь ему грешить. Пусть хазары женятся на ком захотят, пусть сами дают имена детям и хоронят умерших, как им угодно. Купаясь в роскоши, пусть испытают дух растления, прелюбодейства, невоздержанности. Прощай им телесные грехи, но жестоко карай духовные. И неустанно повторяй, что свобода Хазарии – есть истинная свобода. А слава разбежится по земле! Не преследуй иноверцев, напротив, начни строительство минаретов, христианских храмов, впусти к себе арабских путешественников и купцов, которых прежде не пускал. Позволь хазарам веселиться, как они веселились недавно на площади, объяви праздник свободы сроком на год. Рабы прославляют не благие деяния господина своего, не хлеб, поданный его рукой, а дарованные им свободу тела, возможность передвижения. Ныне они почитают тебя из страха, ибо твой сакральный облик несет смерть тому, кто возжелает лицезреть тебя. Получивший же телесную свободу раб станет боготворить тебя не из ужаса смерти – из любви. И тогда будет исполнена всякая твоя воля с рвением и страстью. Ты не станешь выпрашивать золото у своих рабов – они принесут его сами со словами благодарности. И вот тогда ты будешь царь царей, но не раб рабов. И тогда ты поведешь хазар в землю обетованную.
Пылая от восхищения, каган приник к ногам рохданита.
– Скажи мне, о, мудрый из мудрейших! Где эта земля? В какой стороне?
– В середине земли, на перепутье всех Путей. С трех сторон омыта тремя морями, а с четвертой стороны рекою Сабатион. А имя ей – Сияющая Власть. Там быть Хазарии! Оттуда править миром!
Великий и богоподобный каган ведал, куда увел хан Аспарух булгар, и что река Дунай есть священный и охранительный Сабатион, а Балканы на древнем языке народов Ара означали “Земля Сияющей Власти” – этого не знал никто из смертных, ибо истина была сокрыта Великим Таинством.
4
Змиевы валы, суть древний обережный круг, возведенный предками, когда-то имел магическую силу и охранял от супостата, но в распрях междоусобных нарушен был ход Времени, забыты вещие истины, вечные законы и старые боги, которым не воздавались жертвы из травы Забвения. И теперь сию незримую преграду мог одолеть всякий, кто выезжал в степь поискать золота или славы на бранных полях.
В великой печали стоял на валах Святослав, ожидая зари, чтоб выехать в дорогу и на восходе солнца прийти к Киеву. Близился полночный час, степной ветер куражился на просторе, трепеща оселедцем на голове – знаком Вещего воина, вздувая вежи на стане и пригибая пламя костров к земле, тревожно ржали стреноженные кони, прислушиваясь к звукам и прядая ушами. А спутники его, дружина малая из русских витязей-Гоев, коих князь собрал по пути с реки Ранги, освободив из плена или рабства, в тот час спала в шатрах, сморенная сладким духом отчей земли. Его же сон не брал ни на попоне конской в веже, ни на траве под звездами; и чудилось ему, змея-гадюка ползет к нему и, шипя, норовит ужалить. Однажды уж он выхватил меч – священный дар Валдая – и вознамерился рассечь гада, да пусто было, лишь трава росла, звук издавая сей.
По гребню вала он удалился в степь, подалее от шатров и огней, сел в молодой ковыль и потупил очи. И снова послышался ему шорох травы, только теперь будто под ногой человеческой.
– Кто ходит здесь? – окликнул Святослав и меч выдернул из ножен.
– Се я хожу, странник именем Мал, – откликнулся из тьмы старческий голос.
– Мал именем? – вдруг встрепенулся Святослав и встал. – Не ты ли князь древлянский?
– Был князь, – прошелестел ковыль под ногою босой. – Да ныне стал беспутный странник. Иду, бреду, не ведая куда…
– Ужели жив еще?
– Жив да хожу вот и смерти ищу. Не убьешь ли ты меня, добрый человек? Убей!
Из тьмы глухой явился оборванец – седой, слепой старик с клюкой, которую венчал козлиный рогатый череп, преклонил голову.
– Не узнаешь меня? – князь коснулся его острием меча. – Годами в пору ту я малым был еще, но телом богатырь…
– Я слеп совсем, – признался древлянин. – Не вижу образа… Но голос твой не слыхивал ни разу. Кто ты?
– Я сын того, кого ты погубил. А имя – Святослав.
Старик встал на колени.
– Судьба! Благодарю тебя! Сыскался наконец убийца мой! Так не медли же, князь! Убей, освободи от мук! Мне помнится, ты много погубил народа. Возьми мою жизнь!
– На что мне жизнь твоя? Ступай…
– Но я отца сгубил твоего! И покушался на киевский престол! И мыслил поять твою матерь, княгиню Ольгу! Вины за мной довольно, чтоб поднялась рука! Исполни же обычай кровной мести!
– Твоя правда, вины довольно. И сей обычай есть…
– Ну так убей! – Мал голову согнул, подставил шею.
Обнаженный меч в руке раззадоривал ее: всего-то вскинуть булатный дар Валдая и опустить в полсилы. Худая шея тонка, седая голова в единый миг покатится со змиева вала…
– Не стану убивать, ибо сей меч след красить не братской кровью, а кровью супостата, – и в ножны бросил меч.
– Но мой возьми! – старик достал латгальский, двуручный и подал Святославу.
– А сим мечом и куру не убить, – изъязвленное ржой лезвие иструхло и рассыпалось в дланях. – Знать, не судьба убитым быть.
– Но сам я не умру! – воскликнул странник Мал. – Даждьбог не дарит смерти, ведь я путей лишен. Всех! И Последнего! И бысть сему дотоле, покуда не найдется руки, которая б отняла жизнь! Молю тебя! Заклинаю – сделай милость!
– Не я тебя путей лишал, не мне и открывать их, – молвил князь. – Ступай отсюда прочь! Ты притомил меня.
Старик закинул голову, взмолился в небо:
– О, боги! Кто убьет меня?! Если мой кровный враг не поднимает руку?
В тот час .ночной молчали небеса и только ветер, струясь со звезд, буравил травы. Древлянский князь поднялся и побрел, руками щупая пространство.
– Эй! Кто убьет меня? – заухал, закричал, как филин. – Эй, кто-нибудь? Услышь меня! Убей!
И скоро крик исчез, как ветром Мала унесло…
А Святослав понуро лег в траву и предался тяжким думам. Не звезды зрел перед очами – огни пожарищ за стенами Искоростеня. В тот же миг Креслава очутилась рядом, пригладила, свила оселедец.
– Уймешь память – печаль развеется. Не тревожь прошлого, его уж не исправить, но вдаль гляди.
Святослав не внял совету трехокой, спросил, не подняв головы:
– Позри, где ныне матушка? Что с ней?
– Имей терпение, светлейший князь. Все сладится и без моих хлопот. Не след тебе знать будущего.
– Скажи! Скажи!.. В последний раз!
– Так и быть, в последний раз… Сей час она в покоях Игоря, склонилась над сыном твоим, Владимиром. Он спит на ложе деда… А старших нет нигде… Не вижу.
– Что? Что с ней? О чем ее думы? Обо мне?
– Нет, Святослав… Она в тоске и ищет утешения.
– Я принесу его! Как токмо солнце встанет! – князь было вдохновился, но тут же и обвял. – Ее утешу, а ты исчезнешь навсегда… Мне жаль тебя, Креслава! Как буду я один, коль на рассвете уйдешь в Последний Путь?
– Уйду… Я исполнила свой рок и обрела покой. Теперь мне не ходить меж небом и землей. Вернусь туда, где место мне – в корабль лады-князя. Ведь он один там, ровно перст… Уйду, чтобы остаться в твоем сердце.
– И все одно – печально…
– Годи, светлейший, еще и солнце не взойдет, а будет тебе радость!
– Кто мне ее доставит? Ты?
– Нет, сыновья твои, Ярополк и Олег, – ясновидящая вгляделась в темную даль. – Сюда скачут! Как соколы летят!
– Сыновья?! – вскочил он, и словно пыль, вмиг слетела печаль. – Коня! Где конь мой? Навстречу еду!
– А поздно уж встречать. Эвон стучат копыта! Позри, огни в степи летят! Се светочи несут в руках. Минуты не пройдет, и будут здесь!
И верно, не прошло и мига, как в сумеречной дали два огонька блеснули. А скоро вывернулись два буланых скакуна, два всадника, приникнув к гривам, неслись во весь опор, путь освещая светочами. Да вот беда – промчались мимо, не позрев отца, и скрылись было, но Креслава окликнула негромко и взмахнула рукой, ровно платком.
– Сюда, сюда! Умерьте прыть!.. –
В тот час же взрыли копытами землю и встали кони, а отроки спешились, бросив поводья. Шли по гребню вала плечом к плечу, кольчуги еще великоваты, доспехи тяжелы, да и мечи ноги путают, тянут к низу пояса. Святослав и не заметил, как исчезла Креслава…
Сыновья же остановились в трех шагах, и светочи вознесли над головами.
– Се ты отец наш? Се ты светлейший князь?
– Ежели вы сыны мне – я ваш отец, – сказал Святослав, озирая отроков.
– Знак Рода в ухе есть и оселедец. Да где же твоя стать? Лют говорил, ты богатырь, – смущен был Ярополк. – И доспех золоченый, и шлем…
– А ты в простой рубахе, – заметил Олег, поддерживая брата. – И статью не велик…
– В народе сказывают, был детина, великан!
– На рву до сей поры дуб лежит столетний, молва глаголет, ты вырвал одной рукой.
– Верно, сыны мои, – согласился князь. – Был я детина, и дуб сей вырвал. А что же ныне говорят в народе? Узнав, что я иду?
– При бабкином дворе суматоха. Заслышав о тебе, Лют было взлютовал, а потом издох.
– А киевлян смутил боярин Претич. Все встали в хоровод с раджами и доныне водят…
– Ждут меня? Иль ворот не отворят? Братья переглянулись, старший вперед шагнул:
– Я ждал тебя, отец!
– И я! – не отстал Олег.
– Добро, сыны! Сего мне довольно!
С радостью они пошли в стан, и там Святослав велел сыновьям снять кольчуги, латы и самолично обрядил в полотняные белые рубахи с обережным шитьем, в такие, как сам носил.
– Вот вам доспех! – сказал. – В походах ратных ни снимайте и в чистоте содержите. Тогда ни меч супостата, ни копье, не стрела его не уязвят вас.
– Благодарим, отец, – ответили сыновья, дивясь дарам. – Ужели ткань сия прочней кольчуг? Прочней железа?
– Прочней булата. Ибо соткана не из кудельки – суть из света руками дев-Рожаниц.
– А любо испытать! – в тот же миг братья за мечи похватались, но Святослав остановил поединок.
– Я сказал – меч супостата не уязвит вас! А от братского меча сия рубаха – не защита. Пойдете друг на друга – и пряжа та распустится. И сгинет свет.
Меж тем позрел Святослав на небо и увидел, что по звездам судя еще час ночной, однако же восток светлеет и заря вот-вот распустится по небосводу. И в тот час же унял свою радость, загоревал:
– Средь ночи всходит солнце… И благо мне от тех раджей, но и печаль… Пора прощаться! – взглянул на сыновей сурово. – И вам пора! Назад скачите, в Киев!
– Но как же ты? Мы мыслили, вернемся вкупе с тобой, отец… Мы не хотим прощаться!
– Не с вами сие прощание, сыны – с Креславой, – князь заспешил. – Провожу ее в Последний Путь и догоню вас! Езжайте же скорей!
– Креслава умерла?! – вскричали братья.
– Покуда нет еще, но вот умрет…
– Верно ли молва идет, будто она о трех очах? Будто во лбу есть око? И будто она зрит сквозь стены и пространства; сквозь Время?
– Молва верна, но в сей час недосуг беседы ладить, сыновья. Светает! А с зарею Креславе след ступить на свой Путь. Потом поведаю о ней, скачите!
– Верно ли молва идет, будто она о трех очах? Будто во лбу есть око? И будто она зрит сквозь стены и пространства; сквозь Время?
– Молва верна, но в сей час недосуг беседы ладить, сыновья. Светает! А с зарею Креславе след ступить на свой Путь. Потом поведаю о ней, скачите!
– Вот бы глазком одним взглянуть! – возжегся Ярополк, и с ним Олег не отставал.
– Дозволь, одним глазком? Пока жива? Не то молва людская не всегда права. Иные говорят, она суть зло, суть воплощенье тьмы. Иные же напротив твердят…
– Добро! – смирился Святослав, – Я покажу Креславу… Но токмо позреть ее доступно лишь тому, кто зряч, кто видит звезды днем – суть Гоям. Гои вы ли есть, добры молодцы?
– А любо испытать! – возрадовались братья. – При бабкином дворе уж нету Гоев, все более попы, чернец да Лют Свенальдич. Живем – гадаем: то ль Гои мы, а то ль изгои. Вот когда в опале жили, в Родне с матерями, там ведали, кто мы.
На змиевом валу, за шатрами, на помосте стояла ладья смоленая, обложенная хворостом и жаркими дровами из берез. Дружина Святослава уж на ногах была, стояла полукругом подле и взирала то на светлеющее небо, то на суденышко, приготовленное, чтоб плыть в Последний Путь. Все ждали срока – первого луча, который выкрасит восток багровым цветом – цветом огня Ра.
Из ковыля в тот час явился странник Мал и, в тайне подобравшись ближе, затаился: что русь затеяла? Кого на небо снаряжают? Вот если б изловчиться и запрыгнуть в сию ладью! И Путь бы был!..
А русь стояла и ждала чего-то. И в судно никого не вносили, не воскладали никакой снаряд – оружия не клали, и жертвенную куру не зарубили, и даже травы Забвения не бросили ни былинки. Пустой стояла ладья!
Но с первым солнечным лучом, когда смолкли ночные птицы, а дневные только просыпались, вдруг вспыхнул хворост сам – ей-ей, не поджигали! – все разгорелось жарко: дрова, ладья, и бездымный пламень столбом поднялся в небо.
И глас послышался оттуда – суть улетающий ко звездам:
– Прощай, мой сыне Святослав!..
Огонь сей видим был и от стен киевских. И будто кто-то слышал глас, но молва текла, де-мол, звезда-комета пронеслась. Однако раджи племени раманов застыли в тот миг, и хоровод распался. А старая Карная перстом крючковатым указала в небо и промолвила:
– Трехокая Креслава ушла к старому князю. Знать, в сей час молодой явится.
Только ее никто не услышал, поскольку киевляне обнаружили, что город заперт! Затворены все ворота на крепостные железные засовы, будто ворог подступил к Киеву. И поднялся ропот, шум невообразимый, особенно когда позрели на стенах наемную дружину и самого Свенальда.
– Измена!
– Сей старик коварством город взял!
– Где же княгиня?!
– Кто видел Ольгу?
– Где она?
– Эй ты, Свенальд?! Куда княгиню спрятал?!
Тут ко всему еще раджи в свои кибитки сели, женок своих усадили и коней погнали встречь солнцу. Безмудрая толпа и вовсе взволновалась, узрев в сем сговор: мол, племя раманов в пляс увлекло народ, чтобы выманить из Киева, а наемник старый тем временем ворота запер и захватил столицу.
В общем, покуда водили хоровод с раджами – прозрели на какой-то срок и волхвованьем солнце до поры пробудили, а чуть распался круг и разомкнулись руки, вновь пелена на очи и разуменью мрак. Сослепу и кричали, что ни попадя, ибо стал теперь каждый сам по себе. Когда же русский человек сам по себе живет, будь он холоп или последний смерд-то каждый князь, или уж боярин, всяк волен и доволен судить и слово изрекать.
Нет бы хороводом жить…
Но с солнцем шум под стенами вдруг смолк, ибо все та же старая ведунья, почти слепая и глухая, опять уставила крючок к востоку и крикнула:
– Эвон идет наш князь!
Ходу от змиевых валов до Киева полдня, не меньше, никто не ждал, что, с зарею выйдя, Святослав к восходу будет здесь. На самых резвых скакунах, коней меняя, не одолеть за час сего пути, а он пришел! Явился, и лошади сухие, будто не гнали их плетями и шпорами.
– Чудно!..
Стояли молча, щурились, глядели из-под дланей, поелику князь от солнца ехал и виделся на самом деле светлейшим – слепил очи! И вышло так, что княгиня, по наущению чернеца вздумавшая остановить пляску-волхвование, напротив, сотворила так, будто весь Киев встречать Святослава вышел.
Ехал он шагом, по правую и левую руку – два сына, Ярополк и Олег. Ехал и сам дивился:
– Чудно!
Раджи, оказывается, навстречу ходили, и шли теперь с ним, затея на ходу иную пляску и иную песнь – гимн солнцу. А боярин Претич уже на коне был и в одеждах, как у князей – рубаха белая, шаровары бордовые и сапоги красной кожи. На широком поясе кривой меч висел – сабля индийская.
Тут бояре думные спохватились, вспомнили, кто суть они, выстроились скопом, по достоинству, чтоб сказать свое слово Святославу и дружинникам на стенах крикнули:
– Княгиню позовите! Пускай Ольга выйдет!
– Здесь я стою! – отозвалась княгиня со сторожевой башни. – Стою и зрю…
И все увидели княгиню с княжичем Владимиром, Малушей и братом ее, Добрыней.
Святослав же подъехал к боярам, но не спешился, как подобает, руки им не подал, а сидя в седле, сказал:
– Мне ведомо, бояре, какое слово молвить хотите. Держать у Киева недели, а тем временем испытывать меня, с чем я пришел, откуда и зачем. Так все излишне, мудрые мужи.
– Помилуй, княже да тебе ведь след ответ держать пред думой, пред Киевом, пред Русью всей, – изрекли бояре. – Готов ли ты вину признать?
– Готов, да токмо не пред вами, а пред матерью своей, коли она допрежь свою вину признает, – ответствовал Святослав.
– Мудрено глаголишь, – взроптали тут бояре. – Надобно бы растолковать иначе, дабы понятно было.
– Ее вина – кормильца мне дала, суть Князя Тьмы, а вы, слепые, не узрели и потакали ей. Моя же в том, что слепую свою десницу поднял на отца – суть Рода, а матери косу отсек, и косм лишил, и рока. Вину меняю на вину! Затем я и пришел.
– А разве в город не войдешь? – смутились думные.
– Недосуг за стенами сидеть, да в Киеве тоска. Мне в поле любо и в шатрах.
Задумались бояре, заозирались назад, на башню сторожевую, где таилась Ольга и молчала.
– Мать? – позвал тут Святослав на языке волхва Валдая. – Откликнись сыну! Се я к тебе пришел!
В тот миг ворота распахнулись, расступился народ, и белый конь вынес княгиню. Съехались они и встали друг против друга, как тогда, на берегу священной реки Ра,
– Ну, здравствуй, мать!
– Да здравствуй, Святослав, – сказала Ольга на сакральном наречии. – Ты сказал мне – мать? Я не ослышалась?
– Нет, могу еще произнести сие святое имя – мать.
– Тебе же ведомо, я прокляла свой рок. Я отдала тебя Креславе. Ты сын ей ныне.
– Креславы нет уже. Она на небесах, соединилась с тем, кого вы поделить не могли, будучи на земле.
– Ужель сие означает, что рок материнский возвращен мне?
– Рок материнский – твоя воля. Так сказано Владыкой Чертогов Рода. Киль пожелаешь – рок вернется, а нет – и спроса нет.
– Нелегкий выбор возложил Валдай… – задумалась княгиня. – А дабы назвать тебя Великим князем, мне прежде след сыном назвать тебя?
– Сие не в твоей воле. Я сын тебе и так, по крови и по воле Рода. Быть сыном – мой рок, а я его не проклял и не исторг.
– Но Русь признает ли тебя Великим князем? Доселе еще помнят детину, отчие земли зорившего.
– И помнят, кто вскормил детину, кто взрастил суть Князя Тьмы.
– Я слышала, зачем пришел ты… Вину меняешь на вину? И будет мир меж нами?
– Прости мою и я твою прощу, – Святослав спешился. – Коли согласна – не отвечай, а токмо сойди с коня на землю, как я. Позри, ведь я уже сошел.
– Чудны мне твои речи! – воскликнула княгиня. – И знакомы!.. Ужели ты изведал веру христианскую? И богом признал Христа?
– Аз Бога Ведаю. А Бога Ведая, Глаголь Добро. И истины сии не христианские, а самые первые, суть азбучные.
– Но бог твой – кто? Как ему имя?
– Имя? Имя ему – Свет…
– Мне люб иной свет – свет Христов. – промолвила княгиня и спешилась. – А посему и я прощаю. Добро б и ты признал Христа.
– Аз Бога Ведаю, мать. Ты ведай своего. Се есть суть мира меж нами. Нарушить же его легко. Чуть токмо кто произнесет: “Мой бог превыше твоего!”, как в тот же час вражда и горе.
– Да вся беда, князь, в том, что я покуда не изведала Христова света, – вдруг призналась мать. – Кормилец твой, сей черный змей, не токмо твой, и мой изрочил рок, крестив меня. Заверил, лукавый демон, будто арианство и есть вера истинная. Христос – пророк, по воле господа явившийся на землю, а выше его – бог Яхве. Однако чернец Григорий толкует совсем иное, дескать, они триедины, бог-отец, бог-сын и бог-дух святой. А есть еще другие, кто говорит – первее бог-отец и имя ему Саваоф. Кто говорит, первее сын… Где тут изведать истину и свет?
– Позри на солнце, мать, и вмиг позришь на свет. Нет иного бога, и имени иного нет, как бы ни кликали его досужие умы, волхвы, попы, раввины. Все ложь, все суета! Позри на Ра. Восстанет он хоть среди ночи – и вот светло. И нет иного света на белом свете, кому б не поклонялись и требы не воздавали. Помысли токмо, мать: а ну как солнце б не взошло? Хоть единый раз? Се и суть конец света.
– К Ра мола суть сие…
– Пусть будет так. Дороже мир меж нами.
– Ты мудрым стал, сынок. – княгиня потянулась рукой, но не посмела тронуть руки – лишь одежд коснулась. – Креславою вскормлен? Иль кем иным?
– Волхвом Валдаем. В Чертогах Рода и на тропе Траяна.
– Ты ступал по тропе Траяна?
– Да, мать, по той тропе, где и ты хаживала. И по небесной сей дороге прошел довольно и был долго средь раджей на реке Ганге и видывал чудес множество. А назад пришел земной тропой и позрел… Путь Птичий заслонен! Сквозь тьму и мрак ступал. Изведал бога и Пути изведал… Но рока так и не познал.
– Так заходи в Киев, садись и Русью правь, – вдруг заявила мать. – Слово буду держать к народу, тебя признают.
– Нет, мать, ты властвуй. Мне выпала стезя иная – дружину след сбирать да и вести в поход.
– Кого же воевать замыслил?
– На вы пойду, на тьму. А тьмы окрест довольно.
– Казна пуста, ромеи дань не платят, но платим мы… Не время ныне для походов, коль нечем заплатить дружине.
– Добуду я и серебра, и злата. Само в руки придет.
– И все одно: садись и правь! Хотя б один год.
– А что же ты? От власти притомилась? И хочешь отдохнуть от сего бремя?
– Ты бога своего нашел и ныне рек: “Аз бога ведаю”… Настал и мой черед сих истин поискать. Жажду веру обрести! И зреть свет Христов, как солнце ныне зрю: А свет сей ныне сияет в стране царей, суть у ромеев, в Греках.
– Се доля русская – то веры поискать, когда прискучат боги, а то богов, когда прискучит вера. Сколько ж еще веков сей норов нами будет править? Да верно рок над нами… И что же ты? К ромеям собралась?
– Чернец Григорий молвил: един раз позришь храм византийский и отворится душа для веры истинной.
– Чернец Григорий?.. – князь на солнце воззрился: поднявшись над окоемом степи, светило замерло и утро продолжалось. – Чернец Григорий… Зрю я… Как токмо в Русь придет Григорий, быть смуте, ибо смутит князей, царей и мрак опустится на землю. С подобным именем людей не след пускать к престолу и гнать взашей, кем бы ни предстали: царевичем, монахом, старцем… Григорий – черный рок, явился первый, а будет и еще. Но всякий раз придет Георгий и радость принесет…
Княгиня, вздрогнув, отступила, крикнула, озираясь:
– Ты где? Куда ты удалился?.. Эй, Святослав? Ничего не вижу!
– Я здесь! – воскликнул князь. – Стою пред тобою.
– Но ты исчез в сей час! Как будто в свете растворился!
– Се я на солнце зрел…
– И черный рок пророчил?
– Пророчил то, что мне открылось.
– Не поверю твоим предсказаниям, покуда сама не испытаю, – заупрямилась княгиня. – Давно я мыслю пуститься в путь и веры поискать. Да на кого престол оставить? Внуки малы, бояре не разумны, а печенеги рыщут окрест Руси, ровно шакалы… Коль ты пришел с миром и не отрекся от меня – прими престол. И отпусти меня в Греки. Эвон ты Сколь земель прошел и чудных стран, а я далее Чертогов Рода не ходила и мир не зрела. И мир меня не зрел…
– Земель прошел довольно, – промолвил Святослав. – Да токмо мир весь – вот он, перед нами. И все, что в мире есть – есть и у нас. Иное дело, не зрячи мы… Нет, мать, не отпущу тебя. А лучше очи отворю, чтоб свет позрела. Добро ли будет, коль один и тот же путь придется одолеть и матери, и сыну, и внуку? След далее идти, тропу торить Траяна – мы же стоять должны.
– Так не отпустишь?
– Ни, матушка, не отпущу. Великие дела легли на плечи, и без твоей руки не обойтись мне. Казна пуста – наполним вместе, дружины славной нет – так соберем. Не битые давно ромеи в дани отказали – мы их еще раз побьем и новый щит на их врата повесим – так в тридевять заплатят. И не к кичливому царю тогда поедешь – суть к вассалу.
– Нельзя мне ехать так…
– Да что я слышу? Се вольная княгиня, владычица Руси глаголет? Мудрейшая и гордая княгиня Ольга? Нет, мать, речь твоя ровно цепями скована… Ведь ты же не раба!
– Узнав, что ты идешь, мне мыслилось, потребуешь престол, чтоб единовластно править, – в сей миг княгиня улыбнулась и, осмелившись, рукою коснулась сыновней руки. – Когда Претич сказал – будет мне радость, не верила, и смертная тоска напала. Не престола жаль, но земли русской. Искала утешения, и ты его принес. Мне ныне радость! Я довольна… Уж не детина безрассудный – князь пришел! И сыновей признал, и мать свою не отверг, забыв обиды. Мир утвердил!.. И вот, почуя радость и покой на сердце, я вспомнила себя. Ведь я же обликом суть молода и лепа, но вдовство, как черная проказа, висит на мне и язвит душу. Во вдовстве нет добра, и посему, спасаясь от него, ищу я веру. Так пусти меня?
Святослав взглянул на мать, и ровно бы от сна очнулся – увидел и красу ее, и стать, и младость на челе.
– Нет, матушка, я не пущу тебя. А чтоб избежать вдовства, уж лучше мужа сыщу тебе.
– Виденье было мне: Вещий Олег сказал, чтоб послала я свата на реку Ганга, и сей бы сват привел мне мужа – суть раджу. Но брак велел оставить в тайне… Я не желаю сего брака! И те раджи, что с Претичем явились, не по достоинству мне, ибо суть волхвы-скоморохи, хоть и несут в ушах Знак Рода. Для тайных уз бы и сгодились, но не для явных. Где мужа сыщешь мне? Чтоб вровень был со мною? Посватаешь за Мала?
– Мал ныне – беспутный странник…
– Вот то-то и оно…
Чудилось Святославу, после Чертогов Рода есть у него на все ответ, однако тут споткнулся: и верно, по красоте и чести нет ей достойных!
А мать вдруг очи подняла.
– Тому и быть, открою тайну: мне император Константин послание прислал, прослыша обо мне. Чтобы прочесть его, учила греческий и их письмо… И прочла. –
– Так что же пишет он?
– Великое задумал царь. А пишет так: коль я исторгну кумиров своих и ересь арианскую, в коей погрязла вся Европа, и сев на корабль, приплыву в Царьград, он сам сотворит обряд святого крещения в истинную веру Христову. И воздаст мне дары богатые, по чести и достоинству, ибо одаривает всех, кто обращается. Ты мыслишь с мечом идти на него и щит на вратах утвердить, взяв дань; я же возьму ее иначе.
– Хитрец ромейский царь! – рассмеялся Святослав и погрозил перстом. – Знать, выведал, что я иду. И дабы избежать сраженья – задумал откупиться. Приемлемо бы было сие, мать, да токмо, окрестив тебя, уплатит один раз. А я с мечом приду – платить придется каждый год.
– Не выслушал ты, князь… Поелику мы с Константином единоверцы будем, то в вере сей грех идти с мечом на брата. И пишет он – союз желает заключить, суть христианский. Чтоб земли наши соединились не договором писанным, но братскими узами.
И титул будет мне – царица и царь – тебе. Тогда весь мир падет пред нами.
– Дарует титул царский со своего плеча? Скипетром и державою одарит гордых скифов, кои за тысячу лет вперед держали в руках сии достоинства власти?.. И то б ничего, коль одарил, признав народы Ара за становой хребет и родственную связь. Не стыдно б дар принять… Я зрю коварство и измену, мать. Перемудрит тебя Багрянородный. Да разве можно тому верить, кто величает себя – Владыкой мира, не будучи Владыкой? Кто воюя с Хазарским каганатом, меж тем имеет с ним тайный союз и шлет кагану войска на помощь? Кто человека – суть вершину мира обращает в рабство и продает, как скот?.. Опутал он тебя. И дай токмо срок – : свое получит.
– Я не сказала тайны главной, – послушав сына, промолвила княгиня и опустила свои прекрасные очи. – В послании он написал: желает в жены взять, ибо молва обо мне стрелой пронзила сердце.
Князь Святослав взглянул на мать и руки подал ей:
– Коль так, тогда ступай!
5
Полгода минуло с той поры, как богоносный каган высочайшим повелением объявил в Хазарии свободу. Для всех, будь то белый благородный хазарин, чья кровь за несколько веков старанием владык богоподобных очистилась от мерзких диких нравов, привычных для степи, и чей разум давно освободился от пыли кочевой жизни; будь то черный, в ком еще все это бродило, как старая закваска, будь вовсе бессловесный раб, прислуживающий господину или коню его. Все веры стали равными среди равных, и иудей уже не укорял мусульманина или христианина, а то и солнцепоклонника в том, что живет он поганым образом и не чтит святых суббот. А те, в свою очередь, согласно законоуложению, не вправе были оскорблять его обидным словом или знаком, к примеру, показывая иудею свиное ухо.
И стали строить не только синагоги, но минареты, церкви и даже храмы крамольников.
При этом никто из них, даже Приобщенный Шад, не знал, на сколько времени даровано такое благо и есть ли вообще ему конец: всем казалось, это незнакомое состояние теперь на все оставшиеся времена. В том-то и состоял замысел рохданита: стоило рабу, кем бы он ни был, узнать срок, и он в тот же час откажется от свободы, поскольку будет жить с мыслью о конце, пусть и не близком. Это вольному человеку полезно и желательно знать даже час кончины, тогда он остаток жизни проживет еще вольнее, ибо кто не ведал рабства, тот не боится смерти.
По совету рохданита и указу сакрального царя Хазарии в сакральной столице Саркеле воздвигли статую – семирогого Митру, символ согласия и свободы, и дали ему в левую руку факел, а в правую – шар вместо державы и скипетра. Его ваяли три тысячи мастеров, собранных со всего света, и за короткий срок утвердили статую На высоком берегу Дона, прежде насыпав большой холм – так быстро, что казалось, этот исполин не человеческой рукой был создан, а по божьей воле вышел из вод, чтоб видом своим возвестить о величии малоизвестной Хазарии. В рост он был вровень со звездной башней, и потому, стоя лицом к ней, взирал прямо на богоносного, выставив свои золоченые рога. Как уверял знающий пути бессмертный рохданит, статуя Митры была чуть ли не вдвое выше Родосского колосса, которого он видел на острове в Средиземном море, будучи тогда в образе оракула, предсказавшего, что статуя на глиняных ногах скоро падет, а если ее восстановят – Родос ждут несчастья. Однако хазарский исполин имел каменные ноги и суть иную, олицетворяя не бога солнца, а свободы.
Не минуло и трех лун, а каган убедился: чтобы исполнить главный завет подзвездного владыки – возвысить Хазарию, прославив ее на весь мир как одно из чудес света, – можно было не строить храмов для всех вер, а только утвердить Митру на берегу реки, поскольку все проезжие купцы, плывя по одному из трех морей, в ясную погоду видели воздетый пылающий факел и дивились величине и грозности этой невиданной статуи, разнося молву, дескать, вот есть страна, где стоит идол согласию и миру, и огнем своим достает неба! А весь народ ему поклоняется и чтит выше всех богов, ибо в государстве том есть только три святыни – свобода, равенство и богоподобный каган, и что там все открыто и дозволено, за исключением сакрального царя, на которого нельзя взглянуть – в тот же миг настигнет смерть.
Подобно ветру слава понеслась во все концы, и богоносный восхищался мудростью рохданита поболее купцов и путешественников из восточных стран, которых прежде не пускали: под мантиями ученых мужей скрывались вражеские лазутчики. Теперь же и шпионы стали не опасны, и напротив, полезны, ибо скорее гостей разносили славу.
Свершилось чудо! Иное государство обречено веками собирать свое величие по зернышку, удивлять походами и битвами, богатством показным или истинным, ученостью, красотой дворцов и прочими делами, поскольку не ведают Великих Таинств управления миром. А благодаря подзвездному владыке и посвященному кагану Хазария, как и ее колосс, возникла вдруг среди скуфских степей и возвысилась внезапно, не прибегая к многотрудным подвигам. Со всех сторон к царю земному, каган-беку, пошли послы и понесли дары богатые, чтобы взглянуть на диво и честь воздать.
А было чему дивиться и кроме статуи Митры…
Издав необходимые законы о свободе и воздвигнув восьмое чудо света, сам богоносный каган удалился в летний дворец на озеро Вршан и несколько лун пребывал в умышленном неведении, не допуская к себе никого, кроме наложниц и мальчика Иосифа из Саркела. Он знал, что всякий его раб сейчас неотличим от того раба, которого ведут сквозь пустыню на невольничий рынок. Достигнув, наконец, полноводной реки, вначале он будет пить, как скот, без меры, встав на четвереньки, затем непременно захочет искупаться и, невзирая на тяжелые цепи, бросится в поток. Что смотреть или слушать о таком безумстве? Потому провозгласив указ, богоподобный и сам освободился от многих дел, но нежиться под сенью кипарисов и пальм возле фонтанов своего сада ему было некогда. Пока хазары вкушали свободу, он трудился, словно раб, исследуя древние манускрипты народов Ара, дабы познать их сакральные пути, ведущие в Землю Сияющей Власти, которыми потом двинутся несметные полчища воинов. Втайне от всего мира в недрах горячих степей кундур-каганы собирали войско. Иначе без потерь не пройти сквозь множество земель, населенных воинственными аланами, печенегами, ромеями и славянскими народами. Следовало провести армию без попутных битв, чтобы сразиться за землю обетованную и одержать победу. Сейчас Великий каган, посвященный во Второй круг Таинств, сам рохданитом стал и исполнял то, что доступно было творить лишь подзвездным владыкам.
В новых заботах своих он сейчас уподобился рохданиту Моисею, выведшему иудеев из египетского рабства.
И в самый неподходящий час, когда он, как говорят в народах Ара, мыслями поля измерил, изведал ходы и броды, на озере Вршан случился шум – лязг мечей и конское ржание донеслось до ушей хазарского владыки. Он послал узнать мальчика Иосифа, и тот, вернувшись, рассказал, что стража вступила в бой с какой-то силой, пришедшей из степи. Подобного еще не бывало в пределах летнего дворца! Конные разъезды и близко бы не подпустили не то что силу, а и птицу или степную лису. Тут же сеча разыгралась возле сада, и иные стрелы падают в фонтаны! Гарем завыл, незримые слуги готовы были броситься под смертоносные очи богоподобного, ища укрытия и потеряв голову…
Однако через час на взмыленном коне примчался каган-бек и впопыхах нарушил правило – посмел въехать в сад, едва очистившись огнем, не в ноги бросился, а встал перед Владыкой.
– Что происходит там? – спросил богоподобный. – Кто посмел беспокоить меня?
– Не стоит внимания, о, всемогущий, – сказал Приобщенный Шад. – Я усмирил строптивых бунтарей и отправил назад, в Итиль.
– Бунтарей?! – Великий каган был возмущен и потрясен. – Я дал свободу своему народу, он более не раб, а бунтовать могут только презренные рабы!
– О, богоносный, – земной царь говорил без обыкновенного подобострастия. – Их мало, всего горстка никчемных, темных и хмельных от пьянства и свободы.
– Но кто они? Как случилось, что эта горстка прорвалась сквозь степные заслоны?
Каган-бек вел себя раскрепощенно, однако соврать не посмел.
– Хазары из круга белых. И потому разъезды не остановили их.
– Что же они хотят?! Еще свободы? Им уже мало того, что я дал?!
– Нет, превеликий. Им показалось, дал слишком много. И возмутясь, они поехали к тебе просить, чтобы ее уменьшить или вовсе сократить.
– Вот что!.. Да как они посмели? Как решились идти не к тебе, земному, а ко мне, небесному покровителю?
– Эти бунтари уже были у меня. Только не я, о богоносный, свободу дал, а ты. И только тебе возможно взять ее назад.
– : Чем же недовольны белые хазары?
– Они сказали: свобода – это ад, и бывает только в преисподне, где можно делать все, что захочешь. А равенство – химера, достойная профанов и невежд!
– Они рабы! – взъярился каган. – Все мои предки и я столько лет потратили, чтобы сваять их, как колоссов, подобных Митре. И все напрасно! Неблагодарные! Как посмели они усомниться в том, что снизошло к ним из уст моих?! Разве не ведают эти бунтари, что покушаются на высшие ценности?!
Чувствуя, что гнев Владыки может обрушиться на него, каган-бек наконец-то опустился на колени и стал смотреть в мраморный пол.
– Все ведают они! И говорят, что до твоего указа действительно были свободными. А теперь должны находиться в одном круге с черными хазарами и даже освобожденными рабами. И всякий из них может прийти и взять его дочь в жены, а если не дадут, то силой увезти. А третейский суд, подвластный только закону, оправдывает такие действия. И не взирает на прежние преграды! Потому что согласно твоему указу в Хазарии равенство всех вер, племен и цветов кожи.
– Достойны смерти! – провозгласил богоподобный.
Но каган-бек попытался их защитить и поднял голову.
– Смилуйся над ними, о всепрощающий! Среди этих бунтарей есть уважаемые люди, знатные особы, ученые мужи, раввины и содержатели таможен, откуда в казну течет богатство.
– Я свое слово не меняю. И это тебе известно. Они рабы, и если не на цепи сидят, то цепями прикованы к своему положению и богатству. Не может быть свободы только для избранных! Казни их всех до одного! А тела свези и брось собакам!
– Умоляю тебя, богоподобный! Останови свою руку! Белые хазары ехали, чтоб бить челом и упредить, пресечь вседозволенность. Они говорили: труд твоих высочайших предков и твой – все идет прахом! Мы смешаемся, и наступит первозданный хаос.
– Бить челом?! Но как же они не устрашились смерти, желая предстать перед моими очами?!
Приобщенный Шад заерзал на полу и в этот раз не решился солгать.
– Они не верят… И сказали: не срубишь сук, на котором сидишь.
– Чему они не верят? Во что?
– Что ты, о, разящий, способен умертвить, если на тебя поднять глаза и посмотреть.
Владыка Хазарии в тот же час успокоился и, мысленно прочитав молитву, сказал неторопливо:
– Ну что же, если так, то я казню их сам. Приведи бунтарей ко мне! Пусть на меня посмотрят. И скажут потом, на каком суку я сижу. Если умеют говорить их мертвые уста.
– О, богоподобный, пощади их!.. – заговорил было Приобщенный, однако каган прервал его:
– Или ты тоже с бунтарями? И тяготишься дарованной свободой?
После такого вопроса земной царь Хазарии уполз задом из дворца, а Владыка уединился и стал возносить молитвы к Цеобату, прося твердости и силы, поскольку сам еще не привык к новому состоянию и вдруг потерял уверенность: правильно ли будет, если он казнит вельможных, но непокорных белых хазар? Все-таки столетиями пестовали цвет государства, начиная с рохданита Исайи, и вот сейчас в один миг сгубить его?..
Господь дал твердости и силы и вдохновил подобного себе на суд, подав знак – над головой послышался стук, три раза ударили, будто судебным молотком по гонгу. Тогда каган встал с колен и вышел на крыльцо.
И все-таки каган-бек солгал, сказавши, что бунтарей лишь горсточка. Около сотни согбенных спин и уткнутых в. землю голов было перед богоносным, расставленные, как фигурки на шахматной доске – по положению своему и достоинству, которые отменены указом. А лжец тем часом очищал огнем строптивых, махая факелом у распростертых тел.
Каган никогда не видел их лиц вблизи, однако по одеждам и Месту, где они стояли, знал, кто есть кто. И спрос учинил исходя из этого по старшинству.
– Это ты, Ханох, посмел ослушаться моего повеления? – он ткнул миртовым посохом в одну из спин в переднем ряду. – И мой покой нарушил?
– Каюсь, богоподобный! – воскликнул тот, не подымая головы. – Не ведал, что творил!
– Зато все мне ведомо. Ты слишком богат, чтобы служить богу и мне, его наместнику на земле. Твой господин и бог – золотой телец.
– О, нет, нет! – взвыл тот. – Ты мой господь!
– Но ты же усомнился во мне? Как раб жаждущий, бросился в реку, забыв, что опутан тяжелыми цепями?
– О, грешен я! Нечистый дух попутал!
– Ты посмотреть хотел на меня? Так посмотри.
– Пощади, о, превеликий! – спина приговоренного затряслась, седая борода каталась в пыли.
Испытывая мерзость, Владыка ткнул его еще раз.
– Взгляни же, я сказал!
Содержатель таможни в устье реки Итиль, как называли в Хазарии реку Ра, богатый и могущественный на земле Ханох голову поднял, но схитрил и сделал вид, что открыл глаза, но закатил их, чтобы не смотреть.
– Умри, презренный! – промолвил каган.
Великий ужас исказил лицо раба. Он дернулся и завалился на бок, и вместе с ним вздрогнули все остальные спины, вжались в землю лбы. А богоносный уже подступил к другому, стоящему возле мертвого Ханох.
– И ты, Иошуа, глотнув свободы, покусился на того, кто тебе ее даровал? – спросил он будто бы с заботой. – Я тебе имя дал, определил судьбу. Ты же, неблагодарный, вместо любви ко мне на дерзость решился? Ну так дерзни. Подними голову и открой глаза!
Иошуа поднял, закрыв руками лицо.
– Помилуй, всемогущий! Я отплачу! Я отмолю свой грех!..
– Глаза открой, – лениво бросил богоносный.
Еще один мертвец заставил сотрястись бунтарей.
После того, как рухнул третий, великий каган вдруг подозвал к себе каган-бека и, указав на остальных, распорядился:
– Этих рабов повязать за шеи и под караулом доставить в Итиль. А там продать свободным гражданам для исполнений естества. Вырученное золото в Саркел доставишь, для жертвенного ритуала. Пусть они хоть так послужат Хазарии.
– Повинуюсь, премудрый владыка! – вскричал Посвященный Шад, бледнея от испуга.
Вместе с дарованием свободы невольничьи рынки были исторгнуты из пределов Хазарии, поскольку торговля человеческим товаром противоречила закону. Черную, физическую работу было кому делать: привлеченные чудесами свободы, в Хазарию ринулись беглые рабы, бродяги без роду и племени или просто мечтатели, уставшие от диких нравов своих соплеменников. За небольшую плату они строили, пахали нивы и пасли скот лучше, чем когда-то рабы, ибо жили с сознанием, что находятся в диковинной стране. Они могли скопить деньги и купить гражданство, став равноправными. Так что людей больше не продавали, но к закону существовала небольшая поправка, которая разрешала продажу преступников, приговоренных к смерти, тем свободным хазарам, которые желали исполнить естественную потребность и свое право – убить. Столетиями живя под тяжестью законов Моисея, где было сказано “не убий!” в Хазарии давно чувствовалась жажда совершить этот грех. Он тяготил бывших кочевников, которые привыкли к своим обычаям и тысячелетиями лишали жизни того, кого хотели. Нынешний закон позволял это, и свободный гражданин, купив приговоренного, мог спокойно зарезать его, задушить или бросить в реку с камнем на шее, таким образом убив трех зайцев: удовлетворить свое желание, исполнить приговор и еще заработать золота, поскольку среди хазар были такие, кто сам убивать не хотел, но жаждал посмотреть, как это делают другие.
По новому закону о свободе творить можно было все: что им не запрещено, однако за все следовало платить, и особенно налоги и пошлины, которые шли в казну для создания тайного войска. Сметливый казна-каган обложил ими все: от доходов, получаемых за счет сборов на тысяче хазарских таможен, до колодцев с водой и потрав скотом степной травы. А мытари неумолимые брали налог за камень у дороги, если путник присел отдохнуть, за тень от деревьев, за солнечный и лунный свет, за дождь, который поливал нивы, за дым костра – куда бы ни упал человеческий взгляд, все подлежало налогообложению. И если кто не заплатил, закон карал сурово, и будь ты белый, черный или вообще инородец – всякий подлежал суду и чаще всего приговаривался к казни, и тогда исправный налогоплательщик мог купить обреченного на смерть и справить естество.
“Плати и потребляй!” – так было начертано в законе.
И платили, иногда с охотой: за столетия сиденья на устьях рек и берегах морей, на перекрестье торговых и иных путей стеклось столько сокровищ, что было чем отдавать налоги, и кроме того, стиснутым старыми законами хазарам хотелось испробовать прежде запретных плодов, а кто испробовал, тот уж не мог отказать себе в будущем. Белым по нраву были черные хазарки, черным – белые; бывшим же невольникам – те и другие. Кто хотел, за один золотой в казну мог воспользоваться таким правом. За два – поесть не кошерного мяса, а мусульманину свинины или христианину в постный день зажаренного над огнем барана. За три же позволялось мужчине ходить с непокрытой головой, а женщине без чадры, и за пять, если есть желание, вообще снять все одежды и постоять на площади. А уж за десять, подойдя к дворцу каган-бека, крикнуть все, что думаешь о нем.
Плати и потребляй…
Живя на озере Вршан, богоподобный не знал, свершается ли то, что предначертано его подданным, впрочем, не хотел и знать, поскольку единственный ведал истину, что через год все это прекратится очередным указом и войдет в прежнее русло, как вода весной в Итиле: скопившись от тающих снегов где-то в русских землях, она стечет в реку и вдруг станет мутной, понесет грязь и мусор, выплеснется из берегов, но минет срок, и снова тишь и благодать. Однако после бунта белых хазар Великий каган решил проехать по главным городам – Итилю, Семендеру и Саркелу, чтобы там вознести жертвы подзвездному владыке. И скоро караван богоподобного, охраняемый конными разъездами, тронулся в путь.
На сей раз он скакал не один, как обычно (гарем, слуги и стража раньше ехала в отдалении), а с мальчиком Иосифом, и потому дорога была нескучной. В столицу умчались гонцы, чтоб предупредить народ, и когда сакральный царь въехал в город, граждане Итиля ждали его на площади, стоя на коленях и уткнувшись в землю. А у крепостных ворот встречал каган-бек.
Но что это?! Ходили люди взад-вперед, открыты были лавки, базары уличные и зазывалы кричали, словно в обычный день. Иные же лежали на мостовой, а возле них в каких-то утлых чашах курился сладковатый дым, который люди в грудь свою вдыхали и с поволокой на глазах валились, ровно трупы. И видя кагана, никто не падал ниц – напротив, кто-то спешил перебежать дорогу, будто он не небесный покровитель этой страны, а путешественник иноземный, до которого дела никому нет.
Давно не видел богоносный подобной городской суеты, с тех самых пор, как перестал торговать хлебом в своей лавчонке, и потому в первый момент недоуменно остановился, словно и впрямь был чужестранцем, впервые увидевшим на морском берегу колосс Митры с горящим факелом.
– Что это значит? – спросил он Приобщенного Шада, наконец опомнившись. – Гонцы предупредили, что я въезжаю?
– Да, повелитель! – подобострастно воскликнул тот и поклонился: после казни бунтарей он приобрел первоначальный облик.
– Отчего же народ на моем пути? Почему они торгуют, ходят, а не стоят на площади коленопреклоненно?
– Народ твой, о, всемогущий, стоит на площади! Как подобает!
– А это что за люди? Почему они лежат с открытыми глазами, надышавшись дыма? Средь них – элита, белые хазары?!
Смутился каган-бек.
– Сей дым, всевидящий, есть дым сожженной травы Забвения, коим услаждается лишь бог арийский, Род. А граждане ее купили у торговцев и воскурили, уподобясь богу. И ныне пребывают в забвении, то бишь коротают Время.
– Ужели мнят себя богами?!
– Да, богоносный, мнят, но богом Родом, а не Иеговой.
– А это кто? – вскричал смущенный каган, указывая на разряженных зевак, толпою шедших к ним навстречу.
– Се инородцы, Владыка! Они не граждане Хаза-рии, и потому свободны от закона.
Только сейчас Великий каган увидел, что улицы запружены не хазарами, а сбродом: мелькали лица белых булгар, кочевников, турок, славян, греков, людей с Кавказских гор и даже африканцев! И все несли мешки, корзины, тащили за собой верблюдов, мулов, ослов, нагруженных товаром, – чужой гортанный крик буравил слух!
И никто из них не дрогнул от смертельных мук при виде сакрального Владыки, поскольку никто не хотел смотреть на него и безбоязненно спешил мимо…
Дикость! Хаос, которого не бывало даже при Булане!
– Как они здесь оказались?! – забывшись от гнева, крикнул богоносный. – Почему их не вышвырнут твои кундур-каганы и лариссеи?!
– Прости, о всевидящий! – взмолился Приобщенный Шад. – Ты дал закон, которым отменил работорговлю и рабский труд. Инородцы пришли в Хазарию, чтобы исполнять черную работу добровольно, пользуясь плодами свободы, но скоро им прискучил тяжкий хлеб. Успешно торгуя, они стали господами, и многие хазары, теперь работают на них. А для черного труда идут все новые и новые…
Великий каган готов был крикнуть на него и ударить ногой в лицо, благо у стремени стоял, но вовремя вспомнил, чья воля, принесла Хазарии свободу и с кем он писал этот закон и подавил желание и гнев. Он распорядился, чтоб лариссеи очистили дорогу ко дворцу и дали возможность беспрепятственно проехать.
Сейчас же обряженные в доспехи и вооруженные железными палками городские стражники опустили забрала, чтобы случайно не позреть на богоподобного, и пошли прорубать проход сквозь инородцев. Поднялся ор и шум, сгоняемые с мест торговцы кричали, – что будут жаловаться кагану, что лариссеи нарушают закон и превращают единственную свободную страну в такие же, как все.
И того не видели, что сам высочайший законодатель находится рядом – стоит только поднять глаза и взглянуть на всадника, но никто не поднял, поскольку все эти люди жили свинским образом и никогда не видели неба.
Проехав расчищенными улицами к своему дворцу, он даже не остановился на площади, где опустить лица долу стояли его подданные – все вместе, черные и белые. Он устремился в домашнюю синагогу и, не снимая дорожных пропыленных одежд, встал на колени перед алтарем. Молился долго, страстно, просил вразумить, снять пелену с глаз – не искушение ли это сатаны, не чары ли, – но в ответ услышал троекратный стук, выразительно говорящий, что на все есть господня воля…
Едва выйдя в зал, увидел каган-бека, очищающегося огнем.
– Ты продал тех бунтарей, что приезжали ко мне в летний дворец? – спросил богоподобный.
– Да, превеликий! Исполнил твою волю!..
– Поторопился!.. А те, кто купил, удовлетворили свое естество?
– В тот же час, Владыка! От страсти к убийству страдали многие… А теперь их стало еще больше.
– Сегодня же едем в Семендер!
– Всемогущий! – вскричал Приобщенный Шад, и каган увидел испуг в его глазах. – Пришел, чтобы сказать!.. Возмущенные лариссеями инородцы восстали! И перекрыли улицы, ведущие к их лачугам, нагромоздя мешки с песком и бочки. А к тебе послали делегацию, и она сейчас стоит перед дворцом. Третейский суд решил в пользу закона, где начертано, что ты, как исключение, можешь принять таких послов! – Я никого не приму!
– Но свободные граждане узнали об этом, взяли оружие и пошли сейчас громить лачуги инородцев!
– Оставь их… Так угодно богу.
– О, Владыка! Но такого еще не знала Хазария!..
– Оставь на волю божью! – прикрикнул каган. – И на кундур-каганов… Едем!
Семендер в прошлом был земной Столицей Хазарии, но хоть и минуло более двух веков с той поры, город этот и сейчас помнил о былом величии и норовил тягаться с нынешней столицей – Итилем. Построенный еще при Булане, он хранил старые традиции и нравы, десятки синагог и мечетей уживались рядом с давних времен, и редко возникали споры между верами. И потому – Великий каган ехал сюда с надеждой увидеть настоящий свободный мир, устроенный по его закону и закону божьему, где сказано, что всякий человек свободен и раб лишь перед господом. По красоте своей, по порядку улиц и архитектуре он ничуть не уступал Константинополю или Венеции, поскольку стоял на низком месте у реки Кубань и был изрезан каналами, одетыми в гранит.
Многодневный путь сильно утомил Владыку, так что к концу его он пересел с коня в повозку, запряженную двадцатью лошадями. Над горячей степью плыли миражи – неведомые заморские города, рати, идущие по облакам, как по горам, водопады, реки и моря с корабельными парусами. И когда впереди показался Семендер, каган не узнал бывшей столицы, решив, что это мираж, однако подскакавший к шатру на повозке каган-бек воскликнул радостно:
– О, величайший из величайших путников! На горизонте Семендер!
Вместо высоких, стройных крепостных стен, которые сооружали лучшие мастера, звезд синагог и полумесяцев на минаретах, вместо творения Булана его наследник увидел нагромождение многоэтажных сакль из дикого камня и башеннообразных домов без окон: повсюду, на сколько охватывал глаз!
Этот город напоминал колонию термитников, которые богоподобный видел в Египте, когда шел путем Исхода.
– Куда ты привез меня, презренный! – возмутился каган. – Или ослеп совсем?! Это же Дербент! Кавказский город!
– Нет, о, всевластный! Перед тобой бывшая столица Семендер, и не Хвалынское море, а река Кубань.
– Но где же стены? Я не вижу древних стен!
– Они внутри, за саклями, Владыка!
– Откуда же здесь сакли?! Их не было полгода назад!
– После дарования свободы, превеликий, теснимые священным воинством народов Ара, с Кавказских гор спустились люди, чтобы вкусить ее ценности, и остались здесь, настроив себе жилищ вокруг Семендера. Им нравится свобода и твой закон, мудрейший из мудрейших!
Он слышал издевку в речах каган-бека, но, ошеломленный видом и уставший от дороги, не в силах был его одернуть и лишь спросил совсем уж невпопад:
– А почему нет окон в их жилищах?
– Чтоб не давать налоги за солнечный и лунный свет, – с готовностью объяснил земной царь. – Они немного платят за кусочек земли и строят такие башни, ибо законом о сборах не предусмотрена пошлина за высоту сооружений, которые ниже, чем Митра в Саркеле. И только если они выше, то следует брать семь золотых монет.
И едва въехали в этот термитник, как сразу же народ увидели, справляющий праздник. Нет, здесь не пели и не плясали, а предавались пьянству и оргиям прямо на улицах. Итиль почудился кагану благопристойным городом, ибо то, что открылось его взгляду, повергло в шок. Таинственный обряд – суть посвящения во Второй Круг Знаний, содомский грех, – творился тут открыто! Вся бывшая столица совокуплялась на винных бочках, на траве и на асфальте – изобретении семендерских умов, чтоб улицы мостить. Мужи с мужами, а жены с женами…
– Прочь отсюда! Прочь! – закричал каган. – На север поворачивай, в Саркел!
Не отдохнув после трудного пути, он отправился в сакральную столицу с надеждой там увидеть порядок, свободных граждан и любовь к себе – все то, что обещал подзвездный владыка. И еще много дней он ехал по жаркой степи, прежде чем достиг Дона и Саркела, все более склоняясь к мысли немедля, сразу же с дороги воздать жертву и войти в подзвездное пространство до срока: Поскольку каган не садился больше в седло, то караван двигался день и ночь, и жены его, передвигавшиеся на верблюдах, валились от усталости и сна, и если не были замечены притомившейся охраной, то так и оставались на земле. Наутро, когда обнаруживалась пропажа, лариссеи бросались на поиски, однако не зря славяне говорили: что с возу упало, то пропало. Пока шли к Саркелу, гарем уменьшился на полсотни жен – почти на четверть! – и как бы ни клялся каган-бек, богоподобный заподозрил, что они не падают от тяжкой дороги, а попросту бегут!
Согласно законоуложения, все женщины Хазарии тоже получили свободу и равенство с мужчинами, однако была поправка, в которой указывалось, что жена может уйти из гарема по своей воле только в том случае, если муж обеспечит ее дальнейшее безбедное существование, дав деньги, жилье, одежды и украшения, а она из всего этого выплатит пошлину в казну – девять золотых. (На один золотой в Хазарии можно было купить прекрасного арабского скакуна или пять коров, или сотню овец.) Если жена убегала без кошта и уплаты налога, то подлежала смертной казни…
Разочарованный и гневный от этого, богоносный каган к концу пути утратил сон, веля, чтобы караван с гаремом двигался впереди него, и сам следил, чтоб жены не сбегали ночью.
И вот однажды, двигаясь на север, в полуночный час он вдруг увидел, что впереди светло. Призвав каган-бека, он спросил, что это там сияет, и земной царь ответил поземному:
– Впереди – Саркел! А сияет огонь – факел в руке Митры!
Он успокоился и даже задремал на час, однако на следующую ночь, когда сакральная столица уже была перед глазами и звезда над башней и факел колосса отчетливо виделись, свет впереди отодвинулся еще дальше, к горизонту.
Было ясно, что светит не Митра, провозглашая свободу в государстве; то был свет иной…
На Севере опять восстала заря, на сей раз среди ночи!
6
Весть о звезде, восставшей на востоке, впервые донеслась, когда княгиня еще только сбиралась в дальнюю дорогу. А принесли ее со степных застав: богатыри, воины славные и мужи бывалые, пересчитавшие все звезды на небосклоне, от появления новой были в большой тревоге.
– В ясные ночи токмо зрим! – сообщали они. – Стоит звезда над самым окоемом, и если все совершают круг, эта неподвижна. Мерцает над Саркелом, где когда-то была Белая Вежа.
– Недобрый знак, князь. Хазария бросает вызов! А у нас войска нет, лишь малая дружина.
– Сей знак рукотворный, витязи, – утешал Святослав, не придавая значения. – А всякая рукотворная звезда сама погаснет.
Потом лазутчики из глубин Дикополья стали доносить:
– Во глубине степей близ озера Вршан каган хазарский тайно войско собирает. Наемники к нему стекаются со всего света, а черных хазар так не счесть. Оружья во множестве везут из Дербента, от турок и через море от ромеев.
– А еще каган рабов освободил!
– Всякий народ к нему стекается со всего света!
– Кумира в Саркеле поставил, в руке светоч день и ночь горит!
– Многие говорят: се суть звезда свободы!
– Каган что-то замыслил! А какую хитрость – не ведаем и выведать не можем! Но опасность чуем!
– След бы ударить первыми, князь!
– Срок придет – пойдем и одолеем, – обещал Святослав, будучи непоколебимым. – И не убоимся сей рукотворной звезды.
И, наконец, явились калики перехожие, шедшие из дальних стран через Хазарию.
– Сказывают, ты ныне князь светлейший, а не зришь, что творится у супостата твоего по соседству. Войной скоро пойдет каган, да не свычной, а хитростей исполненной. Впереди себя тучу саранчи пустит, сам следом пойдет. Бойся, князь, восточного ветра, чуму он на Русь принесет, болезнь заразную, суть коей – ложь и кривда.
– Хворь сия мне не грозит, – ответствовал он ничуть не смутясь. – А ежели и привьется в некоторых землях, так и то добро. Кто ложью переболеет, к тому никакая кривда не пристанет.
Мать-княгиня уплыла за море, а Святослав сел единовластно править и собирать дружину, пока опираясь лишь на одного верного воеводу – Претича. Но преданность для ратных дел хоть и много значит в битве, а порой благодаря ей победа достигается; при этом куда важнее, коли она помножена еще на смышленность и искусство воеводское. А верный же боярин, много лет бродящий с посохом по чужим краям, довольно повидал и набрался знаний от встречных путников, от спутников своих и, наконец, раджей, да токмо ремесло свое прежнее – суть воеводское, во многом поутратил. Старается, из кожи лезет вон, но толку мало: след обучать десятских, сотских и полковых – покуда Русь была без мужской руки князя и много лет не ведала походов, дружина ожирела, домами занялась и дух утратила военный, – ан нет сведомых витязей! Мечом еще владеют, и в седле сидят, да сего мало…
Был тем временем в Киеве знатный воевода, умеющий бить супостата, каким бы ни был он, – суть наемник старый именем Свенальд. Витязь сей грешил вероломством тайным, однако ни один Великий князь, кому он служил, не ловил его с поличным, и потому за умение и разум ратный его вкупе с дружиной вновь нанимали постоять за Русь на бранных полях. Вот и теперь случилось то же: едва Святослав вошел в Киев, Свенальд его встретил и во второй раз поклялся, что готов служить молодому князю – впервые присягал, когда детиной неразумным был, – но на сей раз не за злато, а за веру. Мол, покорил ты меня, князь, своей дерзостью, силой и умом. Злата у меня довольно, веры нет…
Зрел Великий князь, глядя на воеводу – лжет, двуликий! Руси будет служить и ее супостатам, кому за злато и кому за веру, на лице бесстрастном не прочесть. Взял и прогнал его прочь, срок определив, когда уйдет он из пределов государства на все четыре стороны. И дружину свою уведет с собой…
Ничего в ответ не сказал старый наемник, лишь поскрипел кольчугой, двигая плечами, и убрел со двора.
Да ведь ведал, что прогоняет, дабы рока избегнуть…
Не ушел Свенальд к назначенному сроку, будто ведал, что молодой князь не обойдется без него, как все другие не обходились, и придет, еще и поклонившись. Святослав сам не пошел, но Претича стал посылать. А верный боярин тоже видел наемника насквозь и воспротивился:
– Не советую, князь, откажись от Свенальда! Мне ведомо: он сгубил братьев Рурика, Синеуса и Трувора. Инно по прошествии трех лет княжения оба сгинули па его хитрости. И Вещего Олега он послал на кости коня своего позреть… А кто под меч Мала поставил отца твоего?
– И мне сие ведомо…
– Зачем же его кличешь? И тебя погубит!
– Божьего суда не избегнуть, а нужен сведомый воевода. Ты же слышишь вести, что из степи идут. Пора настала, я на звезду позрел, да не на ту, что взошла и стоит на востоке, а на свою путеводную – Фарро. Она высветила мне дорогу, и я позрел, что делать след в сей час – совокуплять силу русскую. В короткий срок мне не собрать дружины без пытливого ока. И ежели соберу, нет под рукой достойных витязей, чтоб войском управлять. А у Свенальда любой дружинник – хоть сотский, хоть полковой. К сему же он сказывал, за веру жаждет послужить.
– Наемник, чужестранец и за веру?
– Мне на руку сие, ступай и позови. А там испытаем веру!
Претич ушел, но скоро и вернулся, один, без воеводы. Глядел еще мрачнее, не прятал недовольства, и зная – без Свенальда и впрямь не быть дружине, – угрюмо доложил:
– Не идет сей хитрый лис. Сказал, уже ходил. Теперь пусть князь сам попросит. Идти придется, Святослав…
Хоромы Свенальда стояли близ Лядских ворот, и несмотря на это, Святослав пешком отправился, избрав за правило ни верхом, ни в повозке не ездить по Киеву, чтоб привыкал народ. Иные кланялись при встрече, коль ехали верхом, то спешивались, говорили: “Здравствуй, светлейший княже!”, иные лишь кивали, вид делая, что кланяются, а большинство и вовсе воротило нос. А были и такие, что вслед, как стрелы, метали острый взгляд, цедя сквозь зубы: “Ужо придет час, расплатимся с тобой…”. И верно б расплатились за прошлое, будь при нем оружие, хотя б кинжал иль засапожник; однако князь выходил со своего двора с открытой десницей и в белой рубахе с обережными знаками, не сшитой, а сотканной руками Рожаниц. Напасть на безоружного, даже на кровного врага, не позволяла совесть.
Лишь однажды каленая стрелка свистнула и вонзилась у ног. Святослав выдернул, сломал ее и, бросив, пошел дальше, не оборачиваясь. Но за спиной услышал звон мечей, потом короткий вскрик, и скоро сыновья подъехали, таща на веревке боярыча в кольчужке.
– Он стрелял, отец! С поличным взяли! Со всех сторон стал подступать народ – зрели пытливо, молча…
– Снимите веревку с боярыча! – потребовал отец. – Поставьте на ноги.
– Сам встану! – крикнул тот и, повозившись, встал. – Как жалко! Промахнулся!.. – Из-за угла стрелу пустил! – хором воскликнули Ярополк и Олег, блистая очами. – На меч, возьми!
Две рукояти к нему протянулись, ухватистые, приятные для длани.
– Что промахнулся – жаль, – промолвил Святослав. – Я худо сотворил тебе?
– Сестру мою взял силой! А холуи твои отца ударили плетью!
– Прости меня, – князь поклонился. – Что ты хочешь? Сестры у меня нет, чтобы отдать тебе, и нет отца, чтоб ты ударил плетью. Как же воздать за позор?
– Отец, вы квиты! Он же и на нас с мечом пошел! – ярились сыновья. – Сопротивлялся! И сдаться не хотел на милость!
– Сопротивлялся? Добро!.. Добро, что сдаться не хотел. Пойдешь в мою дружину? – князь снял веревку с его запястий. – Коль в будущем худое сотворю – спина моя открыта, еще раз испытаешь судьбу…
И далее пошел, оставив боярыча посередине улицы…
Весть после этого по Киеву быстро разнеслась, и молва пошла, дескать, Святослав, как его мать, христианскую веру принял и ныне стал прощать.
Свенальд уверен был, что князь придет, и потому не отлучался со своего двора, занимаясь любимым делом – чистил лошадь на конюшне, выпутывал репьи и пыхтел от усердия. А сам был не причесан, уж желтые от седины космы доставали плеч и скатались, ровно потник. На Святослава лишь брови поднял и отвернулся.
– Ну что, варяже, позвеним мечом?
– Ну наконец-то сам пришел, – проворчал он. – Захлопотал, засуетился, как позрел на звезду востока, и воеводу вспомнил. Знать, припекло!
– Не я пришел, а мой срок, суть время собираться с силами… Так что же, позвеним?
– Коль просишь – позвеним, – не скоро отозвался он, и взяв стамеску, принялся чистить стрелку копыта.
– Поставь условия и цену назови, как при дедах водилось.
Наемник старый снял лишний рог – давно не езживал, не истерал копыт о дороги, – вогнал стамеску по рукоять в дубовый столб.
– Мои условия тебе известны, князь. А слово мое твердо.
– Послужить за веру? Не знаемое дело, чтобы варяг заморский и славный витязь, хлеб добывающий мечом, живот свой отдал не за злато, а от любви к земле чужой. Ты сам-то слышал о простаке таком?
– Нет, княже, я не слышал… Пусть буду первый.
– Я тоже не простак, абы в сие поверить и по рукам ударить.
– Ты не простак, – ворчливо протянул Свенальд и поиграл бровями. – Зреть приходилось и на лукавство, и на коварство дерзкое, когда ты дань собрал с древлян. Никто из князей так не провел меня.
– Ну так оставь потуги и скажи, сколь получить желаешь, – предложил Святослав. – На себя и дружину. И чём заплатить, если не златом, какими частями и в какие сроки. Иль снова по голубю от дыма и по воробью?
Воевода гребнем конским попробовал космы свои расчесать, раз с треском протянул, другой, затем корявой рукой пригладил волосы и поднял веки: зеницы выцвели, как у слепого…
– Я слишком стар, князь, чтобы лгать… Стар для всего на свете: чтоб злато скапливать, именье заводить, жен и детей и блага прочие. Признаюсь ныне: всю жизнь двуликим был. Служил и двум, и трем господам одновременно, кошт получая с дани, дары и плату. Была охота!.. Но теперь ни хитрость, ни досужий ум – все не в радость, ибо и для сих деяний стар.
Свенальд никогда не изрекал подобного обилия слов, и потому скоро притомился, дух перевел. Почудилось – придремал на миг, словно одряхлевший мерин, однако вновь заговорил:
– Мне путь един остался, князь. Все испытал, изведал и вкусил, да токмо никогда за веру не служил. Сказал ты, я варяг заморский, но где моя отчина – не ведаешь. А я ее утратил, но любо б обрести. Дабы в Последний Путь уйти не из чужой земли, а из родной. Так дозволь хоть перед кончиной испытать то, что ежечасно испытывали все твои деды – за веру мечом позвенеть, за землю русскую. Чудес я зрел довольно, однако чудно мне, как сие происходит – отдавать живот свой не за злато, но за отчину и други своя?
– Коли все сказал, меня выслушай, витязь, – так же неторопко промолвил Святослав. – Я бы не прочь, и служба твоя за веру мне груз с плеч – не платить наемнику, а ежели учесть, что казна пустая, так и вовсе благо. Да был бы ты один! А как дружина? Или она тоже сослужит за веру?
– Не твоя забота, князь. Как я, так и дружина. Законы у нас суровы.
– Ведомы мне ваши законы! Не твои ли витязи бежали от ромеев, когда отец мой ко времени не заплатил, и вы оставили его с малым числом средь царских легионов? Бежали! И ты напереди! Наемнику отступать не позор, ежели нарушены условия договора. Когда же за веру и отчую землю воюешь, уж лучше убитым быть, нежели бежать, живот спасая. В сем и есть чудо, коего ты не позрел!.. Отец проиграл ту битву – я не могу проиграть! Потому и не желаю в поход идти с ненадежной дружиной. В самый суровый час брошен буду и под мечи супостата поставлен. Тебе ли не знать, Свенальд, какой сладкой чудится жизнь, когда смерть на плечи вскочила! Ты же не раз изведал, какая дума в голове, когда вскричит над головою Карна? Все облетает пылью, все обращается в прах. Вот и спросишь в тот миг: “За что я живота лишаюсь?”
На сей раз наемник так долго молчал, что казалось, уж и не заговорит более, истративши все словеса. Ходил-бродил по своему двору, и то в одном месте землю ковыряет сапогом, то в другом ее ногой попирает, то в третьем. Крапиву всю прошел за конюшней, порылся, ровно жук, в старой навозной куче и, наконец, на камень сел.
– Послушав тебя, еще более хочу за веру, – промолвил он и в очи посмотрел. – Не отвратил ты, княже, напротив, жажду пробудил. И юный пыл души… Ужель мне поздно обычаи менять?
– Пожалуй, поздно…
– Ну, знать, пора! Коль осень на дворе, пора и мне суть на крыло подняться!
Проводив князя, Свенальд вновь взялся чистить коня, гриву распутал, мягкой щеткой обласкал бока и круп. Остался не расчесанным хвост: собравши на себя репьи со многих полей и земель, он неприступен был, как крепость, портил вид, и многие на улицах смеялись, когда наемник выезжал.
– Позрите, люди! У Свенальдова коня заместо хвоста веревка! – кричал какой-нибудь несмышленый юнош. – Эй, воевода! Ты привяжись уж ею, чтоб из седла не выпасть!
И улетал от плети в подворотню, смеясь и корча рожи.
Теперь же сам Свенальд, позрев на хвост, вдруг засмеялся, как умел – действительно веревка! Канат суть корабельный! Не легкость от него коню, когда он скачет, а вериги: коль не тянул бы он и не вязал к земле, глядишь, конь взлетел бы.
Но жаль его, чтоб взять другого! Да уж и поздно лошадей менять…
Среди скребков, гребней и щеток он ножницы отыскал, коими обычно ровнял чуб и гриву, испробовав остроту, в единый миг отрезал хвост и наземь бросил. Уж лучше куцый, да ведь отрастет!
И конь, почуя, как свалилось бремя, вдруг заржал и, вскинув сей обрубок, помчался по двору, затанцевал, взбрыкнул – ну ровно жеребенок! Свенальд долго смотрел и улыбался – так ему казалось, ибо на лице его, изрезанном глубокими морщинами и рубцами шрамов, давно улыбка не читалась. Лицо не выражало чувств…
Спохватившись, что ножницы еще в руках, он лязгнул ими и, уцепив кусок свалявшихся волос, хотел отстричь, да дрогнула рука! Из мочки уха кровь заструилась – жидкая от старости и бледная, что ягодный сок. Утерши ее дланью, он поглядел на эту рыбью кровь, растер ее перстами – пустая стала, почти без жизни и тепла. И к ране приложив золы из старого кострища, он кликнул служанку.
– Режь волосы! – и ножницы подал. – Чтоб голо было…
Старуха охнула, попятилась.
– Да что ты, батюшко? Или с ума сошел? Сколь помню, не стриг волос…
– Устал от них, не расчесать. Стриги, старуха!
– Я же слепая!..
– Стриги, сказал!
Трясущимися руками чуть ли не час она лязгала над теменем, затылком и ушами, и волосы сняла, будто шапку.
Захолодела голова от ветра, но стало вдруг легко.
– Вот теперь добро, – себе сказал Свенальд и взял заступ.
Сокровища его, клады с серебром, золотом и каменьями драгоценными, лежали под землей повсюду, где ни копни. И потому он не мучил память, не думал, где и что спрятано – копал весь двор, пахал его, как крестьянин ниву, однако же не сеял, а напротив, урожай снимал, взращал который целый век, служа в Руси. Каждый плод – суть братину, горшок или котел – он добывал, как будто бы чужой был клад, сидел пред ним и долго рылся в прошлом, как в той земле, прежде чем вспоминал, когда и за какой поход или услугу получена награда, и от кого. И лишь после того укладывал в телегу, прикрыв попоной. Весь остаток дня Свенальд крестьянствовал на своем поле, и к вечеру телега стала полной; горшки горой стояли, будто у гончара на ярмарке, а двор был лишь наполовину вскопан!
Уставши от трудов, он вновь старуху кликнул, велел, чтобы принесла еды, и ел, как оратай в борозде, землистыми руками брал пищу – мясо, хлеб и лук, все это запивая квасом. И, насытившись, разбил горшок лопатой, набрал горсть злата, пересморел царей на них – чужие, мальтийские – всыпал служанке в руку.
– Вот тебе, за труд.
– Ты что ж, батюшко Свенальд, меня прогонишь? – заплакала старуха. – Добром ведь служила, как родного встречала. Да мы ведь не чужие, чай, с одной земли…
– Да нет, живи. С чего взяла-то?
– Зачем дал серебро? Как будто рассчитал…
– А чтоб молчала, что зрела тут…
– Так, батюшко, я же от старости слепая! – служанка просияла и, подобрав посуду, засеменила в дом.
Свенальд выкатил еще одну телегу и стал грузить ее, корчуя из земли сосуды крупные – пивной котел, шесть ромейских амфор из-под зерна, сметанная макитра в два ведра. И тут вдруг выпал из земли кувшин, совсем уж малый, не более кулака…
Он и ума не напрягал – вмиг услышал звон мониста, увидел рдеющие угли и танец босых ног – суть ритуал древнейший. А душа, обезображенная морщинами, рубцами, пропитанная кровью супостата, как и тело, отвыкшая бояться, сострадать и печалиться, тут же заболела, будто старая рана к ненастью. Не распечатывая сего кувшинчика, он мог сказать на память, сколь там серебра, камней-изумрудов и злата. Монисто было там, подвески, ожерелье в семь ниток жемчуга, такое же очелье и два золотых кольца-обруча. Уж более полсотни лет как закопал, и ведь забыл давно, а вот увидел – и будто бы вчера…
А ровно век назад ходил Свенальд по Дунаю, приструнивал булгар, чтоб не шалили по сумежью, и из похода добычу привез себе – гречанку полоненную. Хотел, чтоб прислуживала и была рабыней, да покуда возвращался, так приглянулась, особенно когда плясала на углях перед дружиной. И вернувшись в Новгород (он стольным градом был у Рурика), наемный воевода назвал женою полонянку. Она же дичилась Свенальда, лик свой прекрасный воротила и за целый год ни словом не обмолвилась.
Но Люта родила! Сына последнего и любого, ибо потом старый наемник не женился и не плодил детей.
А полонянке из всех походов привозил подарки – те самые, что были перед ним, – и сам украшал ее чело, шею и персты; она же все молчала, бледнела больше и таяла, ровно лед в руке.
Потом и на углях не стала танцевать. Пришел однажды в дом, но нет ее, угасла, словно уголек…
Только к ночи наемник старый нагрузил вторую телегу и, обернувшись назад, увидел взрыхленную, возделанную ниву – только б зерна бросить. Но поскольку ни разу в жизни он не сеял, лукошка не держал в руках, а землю вскапывал, чтобы зарыть сокровища, добытые мечом, то посадил средь поля кувшинчик с украшениями полонянки – пускай растет…
И ночью же Свенальд коней запряг, открыл ворота, чтоб выехать, но только вожжи взял, как во двор скользнула тень – будто человек в плаще.
– Эй? Кто там? – окликнул он, воскладывая длань на рукоять меча.
– Я, витязь! Это я! Иль не узнал?
Пред ним стоял слепой купец: седая борода, чепец и взгляд пустой-белки вместо глаз…
– Не звал тебя… Зачем пришел?
– Давно не виделись, Свенальд… А что в твоих возах? Сколь нагрузил! И на ночь глядя повез…
– Вон со двора! Пошел, пошел!
– Постой! Я чую – в телегах злато! На сей товар чутье… Господь Всевышний! Столько злата! – слепой затрясся, рукою потянувшись, приподнял попону. – О, если б я имел!..
– Поди и заработай!..
– Ты уезжать собрался? Покидаешь Киев? Куда же держишь путь? В землю отчую? Но ты ее не знаешь!..
– Ты же посулил узнать, да не узнал!
– Условий не исполнил! Ты помнишь уговор? – он щупал сосуды с сокровищами. – Сделал-бы так, как я сказал – давно бы в свою страну вернулся…
– Не вышел уговор, – проворчал наемник старый. – Есть иная сила, для коей наши замыслы, что прах…
– Какая сила? Где?
– А спрятана в кувшине. Сосуд тот мал, невзрачен, но жжет, как уголь ступни…
– Свенальд? Да ты ли это? – воскликнул слепой. – Послушать речь – мудрён. А посмотреть, так глуп!
– Что ты там изрек? – рука меча коснулась, купец и ухом не повел:
– Глуп, глуп, воевода! Дал бы две телеги в рост – сейчас имел четыре! А ты в земле держал…
Наемник старый рассмеялся – будто филин в ночи проухал.
– Четыре?.. Мне двух не увезти… Вон оси гнутся и лошади не тянут… Четыре! Полно… Иди отсюда, гость! Мне недосуг с тобой…
– А если уговор оставить в силе? – вдруг зашептал слепой. – Иль ты передумал поискать свою отчизну? Где дух смолы, горючий камень… Откуда ступишь ты в Последний Путь?
Воевода руки опустил и бросил вожжи: бельмастый взгляд купца прозрел…
– Или надеешься на молодого князя? Но он тебя отверг! Не пожелал, чтоб ты служил за веру! Лишил пути тебя, не дав последний шанс!.. Помысли же, Свенальд: что тебе стоит согласиться и плату взять? Возьми, не изменяй себе, тогда и он возьмет тебя.
– Возьмет, а дале что?
– А далее мы сговоримся!
Слепой склонился к уху и зашептал. И борода его, обласканная гребнем, натертая душистым маслом, дразнила и искушала руку…
Креславой усыпленный на берегу реки Священной Ра, он спал так долго, что выспался на срок всей жизни; едва склонялся над его ложем Дрема и веки опускал, как в тот же миг он ощущал, что лоб трещит, и ежели промедлить – треснет и откроется третье око. Владыка же Чертогов Рода предупреждал: всевидящему не исполнить предначертанного рока, ибо пресекся б путь земной. А то, что Святославу было отпущено, мог сотворить светлейший князь – суть человек во крови и плоти.
Однако бессонные ночи не утомляли, а, напротив, несли покой. Он шел во двор и, расстелив войлочный потник, ложился на землю, чтобы смотреть на звезды. Ярополк и Олег не отставали, укладывались рядом, отцу подражая, однако скоро засыпали. Святослав же отыскивал свою путеводную звезду Фарро и взирал на нее час, другой, не мигая и почти не дыша, покуда земная плоть не утрачивала тяжесть, а обремененная дневными хлопотами душа вовсе становилась невесомой и улетала ввысь. Кто видел князя в час такой, всем казалось, он спит, и разве что очи открыты…
И в ту ночь, когда возвратился от Свенальда, Святослав лег почивать под открытым небом и только отыскал свою звезду, как услышал Шорох шагов. Кто-то склонился над ним, и судя по дыханию – не кудесник Дрема. Взгляд, устремленный ввысь, князь вернул на землю и вдруг позрел – Малуша-ключница…
Фарро манила в путь – земля не отпускала…
Едва простившись с матерью в Почайне, он со старшими сыновьями поехал в Родню, чтоб привезти их матерей и, сняв опалу, водворить на место, в терем, но силой взятые в жены боярышни вдруг заупрямились.
– Мать свою прогнал, а ныне рабыню ее прогони, Малушу. – потребовали они. – Вместе с сынком. Тогда вернемся в Киев.
В Родне досужие умы молву пустили: дескать, князь вернулся и Ольгу выгнал; перечить сей молве напрасно, да и на руку было: когда напраслину болтают о путнике, знать, не изрочат путь. А стали б говорить: “Княгиня в Царьград пошла, чтоб веру поискать и мужа себе”, – уж точно от длинных языков ни веры не найдет, ни мужа.
– Довольно уж я горя принес, – сказал Святослав женам своим. – Теперь токмо радость творить и возможно. Не стану никого прогонять и устои ломать, не мною установленные.
– Мы волхвовали. И на воде, и на огне, и на тучах – повсюду один и тот же знак: беда будет Руси от сей ключницы и ее сына! – боярышни взяли его за обе руки, не просили, но с мольбой смотрели. – Он наших сыновей погубит! Сам сядет править и назовет себя – каган! И рок Руси изрочит!
Он не поверил им, поскольку мыслил, что жены сии от ревности говорят слова такие, от любви к своим сыновьям, Ярополку и Олегу, с которыми княгиня разлучила. Мол-де, Малуша с Владимиром в тереме, а мы в Родне сидим, в опале. Вот теперь наш черед жить в радости, а ключнице – страдать.
– Не будет мира и согласия в великокняжеском тереме – во всей Руси его не будет, – сказал Святослав. – Мне след теперь токмо по Правде жить, инно не исполнить рока. Хочу, чтоб вы домой вернулись.
И сыновья стали просить матерей, но те на своем стояли и корили еще князя:
– Мы ведаем – ты явился в Русь светлейшим князем. Ужель не зришь, что округ тебя сети плетут? Как округ матери твоей плели? Зри, княже, зри!
– Иное зрение открыто мне – Пути земные, которыми и след пройти. – ответил он. – Коль стану не зреть, а озираться – и очи затворятся, и Пути, и путеводная звезда Фарро померкнет на небосклоне.
– Тогда нам не по пути, – сказали последнее свое слово жены-боярышни, а ныне суть волхвицы, и остались в Родне.
Так Малуша и была одна в тереме, однако на глаза не показывалась, а князь ее не звал. И сын, ею рожденный, Владимир, при ней состоял и к отцу не шел, но братьям своим старшим твердил:
– Ужо придет мой час. Я сяду на коня! Не скажете более – рабичич, сын рабыни…
И вот явилась ключница, опустилась у изголовья, воздела руки над ним, думая, что князь почивает, и приворотный заговор стала читать.
Не ведала того, что всякий заговор, даже волхвиц сведомых, не возымеет действия.
– Не тщись, Малуша, все напрасно, – сказал внезапно князь, и вздрогнула жена, хотела убежать, но он взял за руку.”
Горячая была рука…
– Томлюсь я, княже… – пролепетала. – Столько лет ждала… В холодном ложе мне не Спится, душа к тебе летит.
– А моя – к звездам…
– Поди ко мне, возьми меня… Ведь ты назвал женой?
– Сие случилось от черных чар. Покуда разум спал, страсть мною владела и буйство плоти.
– А под светлыми чарами я тебе не люба?
– Не спрашивай, Малуша, и не искушай. Ступай в свои покои.
В ее словах зазвучали ревность и обида:
– По роднинским женам твое сердце сохнет. Меня забыл… Но вспомни: боярышен ты силой взял. А я сама хотела, чтобы ты от матери меня похитил. И отдалась тебе, поелику ты люб мне был.
– Молчи, – он руку отпустил. – И прочь ступай.
– Знать, ныне стала не по достоинству тебе? Ты – Великий князь, я – суть рабыня…
Святослав смотрел в небо, искал звезду свою, но взор земля тянула.
– Добро, скажу тебе. Был невоздержан я, и повинуясь чарам, утратил рок. А ныне волхву Валдаю дал обет воздержания. Растративши силу, мне не одолеть пути, отпущенного роком, и не исполнить предначертаний Рода.
– Да есть ли путь милей, чем к ложу жены? Позри, я же красна… Дай руку? Се мои перси, муж, а ниже – лоно… Горячий сок струится… Пути иного нет, токмо ко мне. Иди сюда, забудь предначертанья…
Князь отдернул руку и сел, услышав лукавство сквозь шепот обольстительный; почудилось, змея ползет к нему…
Она же не отстала, обвила плечи, шею.
– Твой рок со мною быть…
В сей миг на улице послышался кричащий скрип телег, в ворота застучали. Малуша подскочила и стремглав умчалась в терем. Вскочили сыновья, привратники, боясь будить князей, заговорили шепотом, однако из-за ворот тележным скрипом доносился голос:
– Князь звал меня! И я пришел! Отворяйте!
– Стой до рассвета, покуда князь не встанет, – отвечала стража.
– Я на ногах уже, впустите воеводу! – велел Святослав.
Стража светочи запалила, открыла ворота и впустила две телеги. Остриженный Свенальд сдернул попоны с возов и меч выдернул из ножен, стал бить сосуды – наземь потекло золото, серебро и драгоценные каменья.
Ручьи струились, блистая под светочами…
– Се моя жертва, – промолвил воевода. – Даю, чтоб ты позволил, князь, за веру послужить. Здесь все, что заработал, что сотню лет копил. Возьми себе. Я более не наемник.
Князь обошел возы, ногою поправ сокровища, посмотрел, прикинул.
– Не велика и жертва… Что есть суть злато? Тут токмо блеск один. Вот ежели бы дал придачу, иная речь…
Свенальд неторопливо достал из воза голову с седой бородой, бросил к ногам Святослава.
– Довольно ли сего?
Мертвая голова смотрела черно и пристально, как ворон, если бы сидел над жертвой, распластав крыла…
Волновалось в ту пору Русское море, и небо, укрытое тучами, весь путь было низким и непроглядным, а вкупе с сумерками туманы менялись дождями, дожди туманами. Метало корабль по гребням волн, стрибожьи ветры рвали паруса и плакала навзрыд наяда – в пору хоть назад возвращайся, да ведь в другой раз не отпустит Святослав. Потому сморенная зыбью княгиня на немой вопрос морехода махала платком в сторону Царьграда и лежала пластом, не пила и не ела – постилась по велению инока Григория, с коим и отправилась в путь. Неделю в устье Днестра стояли, ожидая погоды и попутного ветра, затем в одной из дунайских проток сушили весла. И еще несколько раз становились на якорь в бухтах у булгарских берегов,
А перед Царьградом в Босфоре унялось море и солнце утром поднялось над водами – тотчас же Ольга истолковала это как добрый знак, и Григорий подтвердил, дескать, не легок путь твой к истинной вере, что страху натерпелась в плавании – суть проказы старых ее кумиров, кой не желают отпускать от себя княгиню. Да слава богу, все позади!
Бледной и измученной приплыла она к ромейским берегам, но от того была еще краше. Корабль встал в гавани Царьграда средь множества иных кораблей со всего света, купеческих и посольских: столь парусов и мачт не зрела сроду – будто лес стоит! Захотелось ей поскорее ступить на священную землю, велела княгиня подать сходни и на берег сошла. Да тут же и упала наземь! Не держала ее ромейская земля, от долгой качки на море и суша качалась под ногами. И не успел инок Григорий подхватить ее, поелику стар был и нерасторопен. Хотела Ольга встать – не может, плывет все, кружится, а в очах уж пестро стало. На миг токмо прикрыла она веки, дабы сил набраться, но открыла глаза и видит, над ней стражник стоит, толстый, жирный, будто кабан откормленный. Весь в кожаных латах, сверкающий шлем на голове, у пояса короткий меч и кинжал, но без порток!
В руке увесистая палка…
– Эй ты, шлюха! – на греческом крикнул он. – Напилась вина, не держат ноги? Убирайся вон!
Княгиня чуть не задохнулась от дерзости такой, но слова молвить нет сил. Тут инок Григорий наконец-то подоспел, руку подал:
– Вставай, матушка! Ой-ей-ей… – а стражнику сказал: – Не след ругаться – се суть Великая княгиня из Руси.
– Княгиня? – плюнул тот на землю. – Да много тут княгинь… Только и идут туда-сюда… Сведи ее на корабль, чернец! И пусть сидит.
Ольга поднялась и, утвердившись на ногах, нож засапожный выхватила, с коим никогда не расставалась по русскому обычаю. Еще бы миг, и сало с кишками полезли бы из брюха стражника, да упредил Григорий, повиснув на руке.
– Ой, уймись! Спрячь засапожник! Ей-ей спрячь! И на корабль повлек. А в спину хриплый лай летел, стегал, ровно плетью:
– Суть дикари и варвары! Медвежье племя! В лесах дремучих ваше место – не в Царьграде! С суконным рылом да в калашный ряд!
Будь она в Руси, в тот час бы стражник сей уж в железах сидел! Не на землю ромейскую она ступила, чей царь предлагал ей руку и сердце, а на чужбину, где власть и сила ее кончились. И испытав позор сей, княгиня крикнула мореходу, дабы немедля якорь поднимал и паруса – прочь отсюда! В Русь, домой!.. Однако чернец утешать стал, просить, молить, и снова сетовать на старых кумиров, кои чинят препятствия и на свет истинный не дают позреть. Признать же дьявола – суть искусителя, без духовного опыта невероятно трудно, явиться может во всяком образе, в том числе как городской стражник.
– Давно мы сюда с мечом не ходили, – ворчала княгиня. – Давно не баловали силой. Эх, был бы ныне Вещий князь, мой тезоимец!.. Ужо бы наказал! Ужо бы он спросил скичливых и лукавых за мой позор!
И наутро строжилась, грозила кулаком:
– Приеду вот домой – все сыну поведаю. Есть у меня заступник!..
Потом лежала много дней как мертвая, и сколь Григорий ни просил послов отправить к Константину – не слала, не отвечала. Пост длился уже более двух недель, и чернец боялся, чтоб не умерла. И мореход просил, дескать, нет проку здесь стоять без пользы. Или пойти к царю, взять, что надобно с него, иль якорь поднимать и. в обратный путь ложиться, поелику еще неделя-две, и вновь шторма пойдут по морю.
Царь знал, кто стоит под его градом! Лукавый ведал, чей корабль в гавани с ликом бога Ра на парусах, но не посылал за русской княгиней – суть за своей невестой: то ли забыл, то ли чего-то ждал.,
Так минул месяц целый – княгиня все постилась, лишь воду пила. И вот однажды ночью встала, кликнула чернеца, чтоб приказал мореходу сниматься с якоря, ан нет его! Все обыскала – будто в воду канул. Но тут один из гребцов шепнул ей на ухо – тайно на берег сошел поп! А воля ее была не ступать на ромейскую землю, покуда Константин не позовет. Ольга села у наяды и на рассвете врасплох застала инока, когда он, крадучись, лез на корабль.
Но лгать не стал, покаялся в сей час же:
– Ходил, ей-ей, ходил! Увидел, нет сил твоих последний шаг совершить к Христу навстречу! Ты не к царю пойдешь – суть к богу! Не он к тебе… Ведь ходила ж ты к поганым кумирам?
На восходе солнца к причалу повозки царские прикатили, округ их свита на колесницах, певцы и музыканты – все в золоте и серебре, в багряных красках – в очах рябит! Да се не царь приехал, а лишь его посланцы, чтобы княгиню пригласить во дворец. Тут уж воздали чести, нечего сказать, и все винились за царя: мол, не ведал он, что Великая княгиня на корабле в гавани стоит целый месяц. Коль послала б послов или гонцов, или бы знак дала, так не сплошал бы Константин.
Конечно лгали: всякое судно, бросившее якорь у Царьграда, немедля, в тот же день, записывалось в книгу, и мытари дотошные выспрашивали все – кто прибыл, с каким товаром и откуда. И еще брали мзду!
А пышно встретили – и отошло сердце княгини. Но когда спросили, нет ли жалоб, не обижал ли кто, взыграл Ольгин норов. Древлян не пощадила – и стражнику на причале не спустила. В тот час же его привели уже с веревкой на шее и без меча, швырнули под ноги княгине:
– Делай с ним, что захочешь!
Народ ромейский кругом стоит, слуги царские, купцы, бояре – не ловко месть чинить, да и учинишь ли, ежели от голода теперь качает и земля плывет из-под ног? Оставила его на волю хозяев, а посол от Константина суров был, крут, по велению его машину привезли, вроде стенобитной, и стражника в нее головой, засунули.
– Что делают с ним? – спросила Ольга.
– Казнят! – ответствовал вельможа.
– Но где же у вас лобное место? Где палач, топор?
– У нас иной обычай, и казнь гуманная, без топора и крови.
Машина вздрогнула, блеснуло что-то, и вот уж голова стражника лежит отдельно, в корзинке из лозы, и впрямь ни капли крови!
После этого княгиню усадили в мягкий золоченый возок и повезли в царский дворец. О нем Ольга слышала еще от Вещего князя и от сведущих путешественников, а тут сама позрела. Палаты каменные, с подпорками из белого камня, кругом кумиры и истуканы, слепленные из белой глины или из мрамора точеные, и все в садах с чудными деревами, в цветах, откуда вода струится и сверкает. Оно и ведомо: где казнят машиной и без крови, там и живут в красе и лепости. Ступая по коврам, княгиня во дворец вошла, а там длинными рядами стоят попы в таких дорогих золоченых одеждах, что в глазах зарябило – будто цари! Иные с посохами, в высоких шапках и с бородами, иные же бритые, и все тучные, не то что чернец Григорий. За ними стоят вельможи безбородые, важные, верно, бояре или князья удельные, молодые девы на арфах играют, все, однако же, стоят и ждут царя. И вслух княгиню обсуждают, верно, полагая, что она их наречия не знает.
– Смотрите, как она прекрасна!
– Святая! Воистину, святая! Вся светится!
– И на челе благородная бледность!
– Над головою нимб сияет! Позрите!
– А будто варварка…
– Какая шея, руки…
– Кто же сказал, будто стара летами?
Тут вышел царь…
Все преклонились – княгиня вздрогнула, без воли распахнув уста, и чуть не пала на пол. Но лишь рукою заслонилась…
Пред ней стоял старик глубокий, и древний воевода Свенальд был краше ромейского царя…
7
Он был посвящен во Второй Круг Великих Таинств, имел достоинство рохданита и мог беспрепятственно войти в подзвездное пространство. Но суть его иная – сакрального покровителя Хаза-рии – обязывала кагана воскладывать жертву, прежде чем явиться под купол. Приобщенный Шад исполнил его волю, и золото от продажи бунтарей лежало в тронном зале башни. Теперь богоподобному не с руки было суетиться, спешить, профанировать; он знал, чем отличаются рохданиты от смертных – вечным спокойствием. Опять восстала заря на Севере среди ночи? Ну и что? Будто она в первый раз встает…
Он думал так, однако пока перетаскивал сумы с золотом и ссыпал его в объемный жертвенник, вспотел, так что голубой хитон прилипал к спине. Входить в обитель знающих пути, имея вид такой, было не к лицу. И чтобы обсохнуть, каган подошел к бойнице и встал под легкий ветерок.
И увидел, как через гребень стены по лестницам во внутреннюю крепость (куда дозволено входить лишь земному царю и кундур-каганам после очищения огнем) спускаются простые хазары, белые и черные. И с любопытством озираются по сторонам, еще и толкуют меж собой. Зачарованный таким видением, Владыка Хазарии приник к бойнице, а граждане Саркела тем временем цепочкой бродили вдоль стен, пялились на звездную башню и трогали ее руками. Возглавлял этих людей один из кундур-каганов, на ходу что-то поясняя, и когда подвел к двери святыни каганата, стал собирать деньги. Кто-то давал, а кто-то нет, и по их жестам богоподобный понял, что берут плату за право войти и осмотреть башню изнутри!
Он ужаснулся и, стряхнув оцепенение, позвал каган-бека, который был внизу.
– Что это означает? Почему они проникли в крепость? Кто позволил? Кто?!
– Всевидящий, никто не позволял! – склонился тот. – Но в законе, что дан тобою, нет запрета! И там же начертано: “Что не запрещено, то можно”.
– Останови их! – Великий каган затопал ногами, – Они сейчас войдут в башню! Земной царь пал на колени.
– Не казни, о премудрый! Если прогоню, начнется смута! Ибо сам нарушу закон! Эти свободные граждане заплатили за право посмотреть крепость и башню изнутри! Немало заплатили! Каждый пять тысяч золотых! Ровно столько ты приносишь жертвы!..
– Булгар презренный! Ты слышишь, что сказал?!
– О, превеликий! Они купили право войти на первый этаж. А в тронный зал или еще выше им не купить, не хватит денег…
Внизу открылась дверь, послышались шаги, и богоносный, забыв о дерзости каган-бека и новом своем состоянии, взбежал по лестнице и ворвался в подзвездное пространство.
И что увидел там?!. За мраморным столом, скрючив босые ноги, сидел тот самый рохданит, что был здесь в первый раз, когда богоподобный поднялся под купол. Засаленный хитон, платок на голове, побитый молью до дыр, и мерзкое лицо.
Это ему он ноги мыл и воду пил…
Звезда у горла и миртовый посох, небрежно брошенный у входа – только что пришел…
Знающий пути вкушал рыбца – вонь плыла вокруг, на бороде висели кости…
– Что ныне скажешь мне? – не оставляя своей пищи, спросил подзвездный. – На Севере заря восстала? Столб света? Или что еще?
– Да, – великомудрый! – воскликнул каган. – Восстала!.. Но сейчас беда иная меня заботит!
– Беда? – он засмеялся и наконец взглянул. – Не чувствую беды, не вижу! Мне чудится, покойно в государстве как никогда…
– Когда я приходил сюда в последний раз, здесь рохданит был… Он посвятил меня во Второй Круг Таинств…
– А, да!.. Я слышал, – подзвездный языком нащупал кость и выщипнул изо рта. – Мне кто-то говорил… Одна из моих сутей, а кто, и не припомню… И что же, продолжай.
– Он замысел открыл, как править миром и откуда. Сказал, где находится земля обетованная…
– Ну-ну, и это знаю. Скажи, отчего ты влетел сюда, как камень из пращи? Разве возможно, чтоб Великий каган, богоносный и посвященный в два Круга, бежал, ровно пожар горит?
– По его совету я даровал свободу Хазарии! Чтоб исторгнуть рабство! А мне стать царем царей!
– Все истинно, все так и есть, царем царей… И как тебе этот новый строй и порядок? Как тебе свобода?
– Мудрейший! Я ее вкусил!..
– Ну вот, а я вкусил рыбца, – подзвездный руки вытер о хитон и повернулся к кагану. – Свобода, богоподобный, самая высшая ценность на всем свете. Конечно, для раба. Для вольного зачем свобода?.. Надеюсь, твоя казна теперь полным полна?
– Казна полна. Рекою течет злато…
– Вот и прекрасно! А злато, посвященный, тебе известно – есть смысл Высшей Власти.
– Все так! Все так, о, всесведущий! Но какова цена?! Народ смешался, впал в прелюбодейство и разврат. Нет ни порядка, ни святынь, ни правил и уставов! Плати и делай, что захочешь. Они стали курить траву и дым вдыхать! И мыслить, будто боги! Не истинный всевышний, а некий бог, Род именем, то бишь арийский! Они готовы ему и поклониться, чтоб получить травы!
– Какой травы? – тут рохданит насупился. – Как ей имя?
– Хазары говорят, трава Забвения, с тропы Траяна! Но лгут! Лгут, негодные! Такой травы не существует, а вместо нее торговцы хитрые иную продают, из черных обезьяньих стран! Подышут дымом и – свободны! Ничто им ни по чем! Виденья смотрят, утверждая, мол, дух божественный на них спустился. К Ра моление сие! И нет такой травы!..
– Нет, богоносный, ты не прав. Трава такая есть, и на тропе растет Траяна. И бог арийский, Род, вдохнув ее, суть Время коротает, и потому он вечен… Да купцы твои все лгут, воистину подделкою торгуют. Травы им не достать, поскольку никто из рохданитов даже не смог найти тропы… Да будет, не о том я ныне. Что ж еще творится в государстве?
– Со всех сторон, как саранча, лезут инородцы, сброд беззаконный и безбожный. Обряд посвящения в Таинство – содомский грех – уже на улицах творится! Доступно все, только дай монеты… В сей час уже и крепость, и эта башня открыты для профанов! За злато можно подняться и под звезду!!
– А ты сюда приходишь разве не за злато? – спросил рохданит, обескуражив кагана.
– Да, но я воздаю жертву!
– Почему же плата твоих граждан не жертва за свободу? Ведь это так! Не станешь спорить? Богоподобный растерялся.
– Нет, всемогущий, не стану… Но я же каган! Сакральный царь!
– Как же ты мыслил стать царем царей? Кто рабами правит, помнишь? Раб… Ну а царями?
– Неужели каждый гражданин должен возомнить о себе, как о царе? Что ему все позволено, если заплатить?
– Не заплатить – жертву принести. Воздал, и будь царем. А кто иначе будет править миром? Они, твои свободные граждане. Ты – ими.
– Помилуй, ясновидящий! – вскричал богоподобный. – На Севере опять заря восстала! А в Хазарии творится разброд и беспорядок! Хоть слава пошла, хоть теперь о нас известно всему миру и злато потекло в казну потоком, но творится ад! Если свобода продлится до конца года – нам и этой земли не видать! И думать следует сейчас не об исходе в Землю Сияющей Власти, а о спасении!
– Об этом и думаю, – проговорил рохданит и встал из-за стола. – Ради спасения ты даровал свободу своим подданным. Не развратить, но укрепить народ.
– Да как же укрепить?!
– Мне речь твоя приятна, каган. Скажи иное – не поверил бы… Свобода – ад. Ты верно сказал, ее вкусивши. – Вкусил!..
– И твой народ вкусил?
– Короткий срок, а допьяна напился, если уж покусился на сакральное!
– Так дай ему опохмелиться.
– Но как?!
– Не видел, как приводят в чувство пьяных и похмельных? Ушат воды холодной на голову и уши растереть… Ты же когда-то жил на самом дне, среди черных хазар, должно быть, видел, как.
– Это я видел…
– Ты ж белых похмелил, когда они примчались на озеро Вршан? Так и со всеми.
Великий каган вдруг ощутил себя не посвященным в Великие Таинства, а отроком безмудрым, поскольку разум бушевал, но помнил, с кем вступил в поединок. Спросил с надеждой:
– Зачем же рохданит смутил меня свободой? И всю Хазарию? Весь мой народ?
– А чтобы ты вкусил. И твой народ. Как я рыбца гнилого. Чтобы еще четыреста лет о ней никто не помышлял, и молва, передаваясь через поколения, устрашила всех, как память о Навуходоносоре.
– Божественный! Я видел… Я так ее вкусил, что теперь сомневаюсь: будет ли; так, как говорят твои мудрейшие уста? Что, если напротив, сохранится иная память о свободе? Как о глотке живой воды? А жажда – это же огонь, пылающий внутри!
– Верно, так и будет. Тлеть будет в памяти, как уголек зароненный, и это благо для Хазарии. Чем более огня останется в сознании твоих свободных граждан, тем ближе будет заветный час победы.
Богоносный поник и руки опустил. . – Казни меня, всемилостивый, не понимаю я…
Подзвездный похромал туда-сюда, поусмехался своим мыслям и потрепал кагана по плечу.
– Уймись, небесный покровитель. Этого никто не понимает и никогда не поймет, ибо оно составляет суть Великих Таинств. Ты посвящен лишь в два Круга, не забывай и не мни себя рохданитом. Пока ты изведал путь только в одну сторону, а как вернуться назад – тебе еще откроется. Суть наша в том, что мы знаем, как возвращаться. Глупец, кто скажет: “Я дорогу знаю и сейчас пойду!” А мудрый говорит иначе: “Знаю, каким путем вернуться”. Должно быть, ведомо тебе: одна из моих сутей именем Аббай сейчас лежит черным камнем на берегу реки Ра. Ему открылся путь к Чертогам Рода, и он побежал сломя голову. И вот результат… А слыл мудрейшим рохданитом! Так что печаль твоя естественна.
– Великий утешитель! Кудесник истин! Открой же мне, открой! – взмолился каган. – Посвяти, научи!
– За тем сюда и пришел, – Подзвездный владыка сам прикрыл дверь и усадил кагана. – , Свободы ты вкусил… И твои подданные испытали ее в полной мере. Не думал, что так скоро, и года не прошло… Так вот, сейчас ступай и скажи им – заря на Севере восстала!
– Она в полнеба! И видят ее все!
– Не все, не все, пламенный каган, поскольку на дворе свобода, а многие при ней далее носа ничего не видят и устремляют взгляд в себя… Об этом же потом! Сейчас им укажи на Север, пусть все увидят, чтобы потом не сказали: “Я не видел!” И объяви – пока сияет этот зловещий свет, свобода в мире невозможна. И подданные твои расшибутся в доску, чтобы погасить его. Не требуя ни платы, ни наград, будут служить тебе и Хазарии. Дабы потом, после победы, вновь опуститься в разврат и пьянство. И траву курить, богам арийским уподобясь! Сие для смертного приятно… Но и опять, богоподобный, не все. Не все! – рохданит ходил в пространстве и мел пол своим убогим тряпьем, свисающим с плеч. – Когда ты станешь похмелять свой народ, значительная часть, что допьяна хватила иль пила до дна, твоим указом возмутится и встанет против и в знак протеста разрушит символ твоей свободы – Митру. А также те, кто не успел вкусить, а только прикоснулся или же видел, как вкушают другие – суть добровольные рабы-инородцы, хлынувшие к тебе, как мухи на мед. Их просто изгони из пределов Хазарии, всех до одного. Народ тебе поможет их исторгнуть и в тот же час станет благодарным тебе. Восхвалит и поднимет еще выше!.. И лишь после этого займись своими гражданами, недовольными концом свободы. Еще раз окати их головы водой холодной, уши разотри, но не до смерти. Не казни их ни в коем случае! Ибо они суть злато твое, суть цари! И тоже изгони с позором. Всех до единого! Оставшиеся будут ликовать и превозносить тебя, и говорить о тебе с любовью – освободитель!
– Но все они, инородцы и граждане, станут врага-, ми моими и славу понесут худую!
– Но все они, инородцы и граждане, станут врага-, ми моими и славу понесут худую!
– Это так, Великий каган, понесут славу… Но их никто не станет слушать, ибо иная слава о тебе и Хазарии забьет любую. Им не поверят! Но вместе с худой молвой они другое понесут по всему свету разойдясь – тот самый огонь, ту жажду о свободе. Поскольку же они – цари, то станут ее сеять повсюду. Где упадет их семя – там и ты будешь существовать незримо. Вот этому поверят в любой стороне и всякие народы. Бывалым верят, вкусивших слушать станут и вкушать. Пусть унесут они главный постулат закона – плати и потребляй. Желаешь испытать разврат – купи наложниц, желаешь снять одежды на площади – воздай монеты и снимай. А хочешь травы воскурить с тропы Траяна и дым вдохнуть – дым Вечности! – и стать арийским богом – плати и потребляй!.. Это твоя правая рука – цари-изгнанники. А левая – суть сброд, отребье, исторгнутое вон. Испытав не свободу, а только вседозволенность, они разбредутся в станы твоих врагов и станут сеять то, что вкусили. – Подзвездный владыка снова рассмеялся. – Если не веришь мне, не веришь, что так и будет, как же ты мыслил править миром? Как глупый император, со своего престола? Нет!..
– Я верю! О, премудрый, верю! – загорелся каган. – Сброд этот страшней чумы! И левая рука зарю потушит скорее, чем правая… И тогда откроется дорога в Землю Сияющей Власти!
– Не зря я возложил венец Великих Таинств на голову твою, – умилился рохданит. – Не напрасно ты ноги мыл и воду пил…
– Скажи мне, всесведущий! Это и есть Третий Круг?
– Нет, каган, все еще Второй – суть управление миром, – вдруг поскучнел знающий пути. – А Третий ты еще узнаешь.
– В чем смысл его? Хотя бы намекни!
– Да не спеши, богоподобный, всему свое время. – он потер живот под рубищем. – Лучше принеси-ка мне еще .рыбца. Я голоден сегодня! В Руси был долго, а там один невеглас… воевода славный, но стар и в детство впал!.. Мне голову срубил! И снес ее к тому, кто сейчас зарей восстал на Севере. Я на него позрел… Ну а поскольку голова моя долго на колу висела, страсть как проголодался! Давай, давай, неси рыбца!
И все исполнилось, что рохданит предрек!
Огонь свободы, взоженный от факела повергнутой Митры на берегу Дона, разбежался по всем странам, как пал степной, когда от случайной искры горит сухой ковыль. Лавина изгнанников, утратившая состояние и с проклятьями катящаяся по свету, несла его быстрее, чем ветер. Но проклинали не кагана – напротив, его прославляли! – а восставшую на Севере зарю, суть свет поганый и зловещий, при котором не видать свободы. И потрясенный мир стал озираться, но поскольку не ведал уже, где стороны света, бессмысленно вертел головой, внимая тем, кто вкусил мечту рабов.
Повсюду сыпались искры, как семена, и где нива для свободы была уже возделана, появлялись всходы. Цари, князья, вожди противились, ошеломленные, вытаптывали ростки, ломающие привычные устои мира, но вызывали только гнев, смуты и ответную жестокость. Правая рука кагана – цари свободы и ее рабы, исторгнутые из Хазарии, все больше на уши шептали народам и вельможам этих народов:
– Старый мир исчах, и законы его исчахли. Есть новый, где все равны, где нет рабов, где человек суть бог, для которого нет преград ни в чем. Захочешь уподобиться – купи травы Забвенья, брось на угли и вдохни! И ты суть бог, поелику впадешь в бессмертье, коротая Время. И надо-то всего – немного злата. Плати и потребляй. Плати и потребляй!
А левая рука – отрепье и изгои мира, как черная проказа, летела по ветру и рассыпала искры явно, крича на площадях совсем иное:
– Свободу всем! Рабы, объединяйтесь! Мы все равны по завещанию бога! Но поскольку неимущи, и злата нет у нас, платить не надо! Возьмите сами и потребляйте!
Мир разломился, ровно лед весной, два пламени метнулись навстречу друг другу! Да не схлеснулись, не сбились в поединке, а только страсти разогрели.
Ибо правая рука знала, что творит левая…
Великий каган готов был ударить в ладоши, взирая, как враги вчерашние забыли о нем и занялись друг другом, но всякий раз, смотря на мир сквозь бойницу сакральной башни, зрел зарю на Севере и ждать устал, когда она погаснет. Соседние русские земли легко доставали обе руки кагана. Границы государства были открыты, и две волны одна за другой укатились на Русь, не встречая препятствий; напротив, там боготворили гонимых и обездоленных, встречали радушно, пригревали и речи слушали, согласно кивая головами. – Тайные и явные лазутчики, купцы, послы, вернувшись из Руси, каган-беку и кундур-каганам несли вести, – мол, семена упали в чернозем, пройдут дожди, и все взойдет, поднимется тучно и даст плоды. Безмудрый и простодушный народ внимает преданьям о новом законе открыв рот, все поголовно, от смердов и холопов до бояр и родовых князей, и живо отзывается, когда щекочет правая рука иль левая царапает ногтями. Траву из обезьяньих черных стран берут с охотой и курят всюду, где пожелают, и мыслят о себе – мы есть бог Род, Создатель, дедушка Даждьбог! Мы видим сны чудесные и веселимся без вина и меда!
Пожалуй, лишь Великий князь да горсточка бояр при нем изгнанников слушает и не внимает, но искусить их дело времени. Не гонят прочь – уже победа.
Каган выждал срок, однако семя проросло и принесло плоды только у данников хазарских – в земле вятичей. Да и те плоды горьки были, поскольку взращенные левой рукой, они не впитали в себя сладости от правой, возможно потому, что каганат давно уж тянул соки из этой земли, и княжество отличалось нищетой дремучей. Народ его, чтоб дани не давать, не стал трудиться ни на нивах, ни в скотоводстве, махнул на все рукой и в лес подался. Когда же до ушей его молва достигла о свободе и равенстве, – мол, возьми все сам и потребляй, вкупе с князем своим, – вятичи пошли брать, что еще в земле оставалось. Одно взяли и употребили, другое за ненадобностью сожгли иль утопили, чтоб никому не досталось, и бросились в загул, так что праздник не кончался.
Когда же каган-бек пришел к ним дани взять, увидел, что в подданной земле нет ничего! Остался лишь народ, и можно было бы рабами взять его, да что же станет, если голытьбу опять вернуть в Хазарию? Да и потом, в рабы их брать нет никакого прока: ни плетью, ни кнутом их не заставить, чтобы трудились.
Так и вернулся ни с чем, и потерял надежду, поскольку не посвящен был, а только приобщен к Великим Таинствам.
– Не след нести огонь свободы этим безмудрым народам, – жаловался он. – В Руси повсюду темнота и мрак! Они слепые! Они не зрят огня, ибо живут как скот. Платить за благо им нечем, взять и потреблять нечего… Таким народам не нужны высшие ценности, тобою, о богоносный, дарованные просвещенным народам.
– Но отчего же заря пылает? И не погаснет до сих пор?;. Нет, Приобщенный Шад, коль свет еще сияет на Севере, знать, есть источник. Иди ищи его!
Богоносный каган выждал еще один срок и вести получил, что всходы есть теперь по всей Руси, и даже в стольном Киеве замечены побеги: княжич Владимир уж называет себя каганом будущей свободной Руси и сыновей боярских тем прельщает. А вслед князю Святославу иная чернь кричит: дескать, отнимем земли, власть, имущество, все поделим и заживем счастливо без тебя, детины.
Но более всего выметался стебель и первый плод принес в вечевом Новгороде, где цари свободы воссели на престол и стали править!
Там, слышно, древляне всколыхнулись, прознав о свободе, вспомнили старые времена, когда в силах были с Киевом тягаться и с Великим князем; от них свободолюбивые мысли потекли к волынянам и уличам. Рассеянные искры тлели, набирали жар, но однажды ворвался каган-бек, с порога в ноги бросился.
– Не уследили! Не выведали замыслов! Князь Святослав внезапно очутился в землях вятичей. Прошел с мечом и огнем по Оке, и Рязань слилась ему без сопротивления. Вытоптал и выжег все ростки, а сброд, который пришел туда из Хазарии, собрал и кого порубил, а кого в Дон бросил, чтобы к нам вернуть. Потом взял дань богатую с вятичей и в Киев вернулся.
– Дань взял? – изумился каган. – Чем же взял, коль с вятичей, ты говорил, людьми только можно брать?
– Людьми и взял! Увел пять тысяч!
– Но Русь не продает рабов! И рынков не имеет!
– Для своего войска взял! Отдал под власть Све-нальду…
– Это нам на руку, – успокоил богоподобный, – Он посеял ветер – то, что и нужно, чтобы разгорелись тлеющие искры. Не мешай ему.
Ушел каган-бек, но осталась тревога: неужто не погасить зарю, рассеивая свет иной? Отчего же нет явных всходов на Руси, как в других землях и царствах, где изгнанников властители приближали к себе, производили в советники, использовали как послов и даже как посадников? Отребье – к голытьбе, царей свободы – к царям: по достоинству принимали, и более всего за то, что они из страны, где возвышался Митра, что несут с собой я излагают мысли, давно бродящие в умах аристократов многих просвещенных стран. Плати и потребляй! Вот что подспудно зрело в мире, замшелом, опутанном тенетами старых представлений и законов. – В Испании этот ветер промчался бурей, поднял волну повыше, чем в Хазарии, поскольку там за плату можно было откупить право на грех, и скоро факел Митры вспыхнул в чванливой Византии, и даже грубые германцы восприняли закон, и их рабы на невольничьих рынках стали намного дешевле.
В Руси же по-прежнему царила тьма, и первые ростки так и не дали побегов. Но зарево сияло! А те, кто разносил свободу, бродили во мраке, как неприкаянные, и на них показывали перстами, при этом говоря:
– Дивитесь, люди, вон идет блажной!
И подавали милостыню…
Того хуже, какой-то срок спустя Приобщенный Шад новую весть принес. И по тому, как сразу на колени пал – дурную…
– О, всевидящий! Мои лазутчики только что донесли: власть свободы пала в Новгороде! А цари свободы теперь плывут по Днепру с гирями на ногах, чтобы ни сбежали, а чтоб не страшно было, пред каждым чаша, в которой трава курится. Мало того, Святослав велел родовым князьям собрать в своих землях всех, кто был изгнан от нас и в Русь пришел. Тем временем он заключил союз с дикими гузами – врагами нашими, и отдал им как дар! Всех – царей свободы и безродный сброд! Кочевники связали их одной веревкой и увели в дикие стели. Там след пропал. Не изгнанников то повязали, о божественный, а твои руки! Позволь мне отомстить Святославу!
– Что ему месть твоя, профан? И как ты мыслишь мстить? – вскипел богоподобный. – Войско послать – это война надолго, а мне нужна блестящая и скоротечная победа. А что ты еще можешь?
– Когда еще князь неразумным был, по твоему совету я матери его отправил одну рабыню – краше ее, пожалуй, только сама княгиня. Она подарок приняла, поскольку падка… А Святослав взял ее в жены! И от нее родился сын, именем Владимир. Так этого княжича можно похитить с помощью матери-рабыни!
– И что же далее? – заинтересовался каган.
– А будет сын в твоих руках – значит, и князь в руках!
Булгары, откуда вышел род каган-беков, тоже были сыновьями Тогармы, но кочевой дух, внедренный в кровь и плоть, не извелся за четыре века, как бы не старались богоподобные властители Хазарии. Их приобщали к Таинствам, вводили в первичный круг знаний, которым не обладали простые смертные, и все равно, когда они касались дела чуть посложнее, чем рвать конями врага или рубить головы осужденным согражданам, у земных царей проявлялся разум дикого степняка. Ничего мудрее он не в состоянии был измыслить, как взять княжича в заложники и выставить условия.
И кажется, с новым, поколением каган-беки все больше отдалялись от разумной жизни, тупели и дичали.
Богоносный не ощутил желания закричать на него или ударить – все напрасно! Можно бы низвергнуть весь их род и посадить земным царем другой, из белых хазар, но за Приобщенным Шадом стоит весь черный круг, и ничего кроме распри и смуты не поимеешь.
– Принеси мне в башню жертвенное золото, – распорядился каган. – И ступай. Без слова моего ни к чему не прикасайся!.. И еще… Доставь травы Забвения… Той самой, которую курят цари свободы и мнят себя богами. И чашу с углями!
– Я слышал, Всемогущий, травы подобной нет. Купцы лукавят и продают отраву из черных стран, – заметил робко каган-бек.
– Ты принеси, а я определю, что за трава! – прикрикнул богоносный.
Когда же Приобщенный Шад внес чашу и пучок невзрачных листьев, каган метнул их на огонь и бережно вдохнул лиловый дым. Вскружилась голова, и тронный зал поплыл, как на волнах ладья. Мир сладких грез открылся: будто он мальчик, торгует в лавке, где пахнет свежим хлебом, но отщипнуть и съесть нельзя – хозяин запрещает, а можно только крошки собрать и ссыпать в рот. И вот после захода солнца ему дают краюху с печеной бурой коркой и медную монетку. Он бежит в лачугу, и по пути, возле ворот Саркела, покупает горшочек молока и сыр козий величиной с ладонь. И дома, забившись в угол, со вкусом ест, разжевывая долго хлеб с сыром, смакуя молоко…
Нет ничего прекраснее на свете! Ну разве что владенье миром…
Трава сгорела на огне и дым унесся в щель бойницы. Зал тронный погрузился во мрак, но в памяти еще бродила, как призрак, картина детства…
А ровно в полночь небесный покровитель обрядился в голубой хитон и дверь открыл в подзвездное пространство.
За мраморным столом, где были хлеб, вино и гроздья винограда, в самых разных позах – кто в скорбной, кто развалясь, а кто и полулежа – сидело тринадцать рохданитов. Лес миртовых посохов! И звезд мерцающих, будто на ночном небосклоне…
И если бы не эти божественные знаки, можно подумать, что под купол проникла или откупила право войти свора бродяг вселенских, отребье, недавно выброшенное из страны. Одна часть платья – рванье, до дыр изношенное, другая – словно у купца; обуты кто в сандалеты, кто в сапоги, кто в лапти или вовсе босы, на головах же от камилавки до чалмы и скуфской шапки.
Во главе стола сидел самый убогий – косой, так что не понять, куда глядит, беззубый и большеголовый. Каган мог бы поклясться, что прежде здесь ни одного из них не видел.
– Что скажешь нам, богоподобный? – заговорил он, блуждая взглядом по пространству. – Что заря на Севере по-прежнему горит, а Русь свободы не приемлет?
– Истинно так, о, великие путники! – Великий каган низко поклонился, но тут же был одернут.
– Довольно гнуться! Садись и говори! Вот, пей вино, ешь виноград и хлеб… И говори! У нас тут вышел спор… Так почему твой боговдохновенный закон и ценности его не имеют места в славянских странах?
Не успел каган и рта открыть, как полулежащий в вальяжной позе рохданит вскочил и закричал:
– Ты бы еще у стены спросил! Или у каменного болвана, что в степи стоит!.. Я все сказал! Огнем свободнее выжечь их огонь! Бессилен встречный пал!..
– А та помолчи, моя вторая суть! – обрезал его большеголовый. – Я не тебя спросил.
– Ну жди, сейчас тебе ответят, – заворчал тот и уж откровенно разлегся на скамье.
Богоносный каган помнил, с кем имеет дело, и оскорбление воспринял как должное. Он сел у края стола и, ощутив ком в горле, отхлебнул вина.
Вдруг горьким показалось вино, что молоко на медную монету…
– Ну, говори! – поторопили его со всех сторон. – И только без ужимок и прикрас. Все, как есть! У нас тут по-простому. И не бойся, наказывать не будут.
– Этот божественный путник, – каган указал на лежащего, – сказал, что я каменный болван в степи. Но я согласен с ним.
– Что каменный болван? – недобро усмехнулся один из рохданитов в чалме с рубином.
– Нет, превосходный! Что встречным палом огонь в Руси не погасить. Свободу там никогда не примут и ценности ее не прорастут на этих землях.
– Я что сказал?! – вновь подхватился и вскочил лежащий. – Верно начал, каган! А почему?
– Молчи, вторая суть!
– Молчу!
– Во всех славянских странах нет и не было от веку рабства, – проговорил богоподобный. – Вам, о бессмертные, это известно…
– Известно, говори еще! – поторопил большеголовый.
– Всю историю свою они не знали ни пленений, ни изгнаний, ни прочих бед. Они вольные! А кто имеет волю, тот свободы не приемлет, ибо она – удел рабов.
– О, премудрый и богоподобный! – тот, что назвал его каменным болваном, обнял кагана и расцеловал. – А что я вам сказал?
– Они сговорились! – закричал рохданит в лаптях. – Я чую сговор!..
– Да я впервые вижу кагана! И в этой башне не был!
– Почему же вы сказали оба слово в слово?!
– Да потому, что ты, моя вторая суть, тупой болван! – заспорил с лапотным рохданит, не выпуская кагана из объятий. – Живешь в Руси уж триста лет, как ворон. Их духом пропитался – вон как разит! – и обрусел совсем, а истины не зришь!
– Будь я не твоей сутью, в сей час бы ушел отсюда, – обиделся лапотный и сел.
– Ты разрешил наш спор, – промолвил большеголовый, дождавшись, когда уймутся рохданиты. – И оживление внес… Не напрасно столько лет трудились все мои прочие сути. Ты достойный каган!
– И что же теперь, растрачивать на славян ценности Высшей Власти? – ворчливо спросил тот, что был в чалме. – Это же против древних правил…
– А есть иное средство погасить огонь? – сидящий во главе стола наполнил из кувшина свой кубок.
– Средств довольно. Мор, потоп, египетские страсти… Или трава Забвения, которую они, как жертву, богу .воздают! Только не отрава, коей торгуют гости из обезьяньих стран, а та, что собрана на тропе Траяна. Поскольку они внуки божьи, то помнят ее дух и, его вкушая, коротают Время, пребывая в лени и беспечности. Сиим бы след воспользоваться…
– Но где же взять травы, коль нет дороги по тропе Траяна? – заметил лапотный. – Иль ты ходил по ней?
– Пустое все! – прервал спор сидящий во главе. – Эклектикой займетесь на досуге… Я склонен верить своей второй сути и богоподобному. Не ценности свободы им нужны, а Высшей Власти. Иного зелья против воли нет. Ну, какая моя суть не согласится с этим?
В подзвездном пространстве наконец-то повисла тишина. Большеголовый рохданит взглянул на кагана.
– И так, богоподобный, придется на Русь надеть златые путы. Они бедны, и даже бояре почти нищи, а вкупе с этим склонны к созерцанью и лености и без травы, и примут дармовое злато. Дай его, кому нужно дать. Кто с первого раза не возьмет, добавь и больше дай. Коль снова отклонит твою руку – добавь еще. И так, покуда не протянет длань. Опутай, заплети и повяжи их златом! Но не просто дай, а научи, как в рост давать. И пусть дают друг другу и своим. князьям. Кто дал свое злато, чтоб прирастить его, тот ни о чем ином уж и не станет думать, как вернуть его с прибытком. И пусть приращивают состояние, а от него склоняются жить в роскоши. Огонь воли – огонь великий, должно быть, ты убедился в этом, богоносный. Однако он идет от скудной жизни и лишений. Появится богатство на Руси, и злато станут , тратить не только ритуально, для украшения оружия, доспехов и женщин, но и для одежд обыдённых, жилищ, посуды и утвари – и пропадет их воля. Ибо кто привык вкушать со злата, тот не возьмет в руки деревянной ложки.
– Князь Святослав непредсказуем и жесток, – дождавшись, когда умолкнет рохданит, промолвил каган. – Царей свободы он гузам подарил!
– И это нам известно, – прервал большеголовый. – Если начнет притеснять или казнить за то, что деньги в рост дают и в роскоши пребывают подданные, пусть твои люди станут кричать о варварстве, о дикости и жестокости нравов. Кричать так громко, чтобы весь мир услышал. И сам рассылай послания к царям. Все знают, ты богоподобный и свободолюбивый; тебе поверят. Ну а теперь иди. У нас тут еще Много дел. След обсудить, как поступить с Царь-градом. Ты слышал, верно, Константин не лукавства ради, а воистину решил жениться на русской княгине. А еще в Персии с наследником престола просто беда и эфиопов надо б наказать… Ступай и делай, как сказал!
Каган поклонился и, как подобает, задом пошел из-под купола, но рохданит окликнул:
– Постой, богоподобный! С делами запамятовал… Где бы ни были твои подданные, повсюду пусть говорят, кричат, шепчут, как заклинание, – в Руси живут рабы. Они рабы! Рабы! Рабы.
8
Увидевши воочию княгиню, император был потрясен ее красой и четверть часа не мог и слова вымолвить, забыв свое царское величие, обычай, с которым следовало принимать иноземных государей. Вначале лишь, взирал на нее со всех сторон, а потом преклонил перед ней свое скрипучее колено. Попы зашептались строго, вельможи не скрывали своего возмущения, а старый царь стоял с протянутыми к княгине руками, смотрел благоговейно и ничего не слышал, поскольку был туг на ухо: в молодые годы, командуя когортой, сражался с витязями Вещего Олега и получил булавой по шлему.
И сейчас его тезоимка Ольга без булавы или шестопера ошеломила Багрянородного.
Не выдержали два самых важных попа, приблизились к царю и подняли с колена.
– Негоже тебе, императору Византийскому перед Русью преклоняться, – заметил один.
– Христианскому царю – перед поганой княгиней из варварской страны, – добавил второй.
– Не перед Русью я преклонился, – сказал мудрый Константин. – Перед красотой ее.
Верно, думали, она ничего не понимает без толмача. Но ответ императора-жениха Ольге по нраву пришелся.
– Вот теперь вижу перед собой не только властителя ромеев, но и мужа достойного, – сказала она на греческом наречии. – Ибо у нас на Руси ломать шапку принято перед старшим, а колено лишь перед женой.
И сразу тут все стихли, а Константин еще больше обрадовался и повинился, что держал княгиню в гавани не по своей воле, а по злым замыслам его придворных, которые скрывали от него, что Ольга прибыла в Царьград, и что виновных уже наказал по заслугам. Услышав же, что княгиня долго постилась и готова принять крещение, велел не откладывать и завтра же, после праздничной литургии, совершить обряд, и сам вызвался быть крестным. Попы и придворные от слова его вдохновились и стали ретиво восхвалять и своего царя, и Ольгу. Она еще не ведала, отчего они так скоро сменили недовольство на благословив, и потому не придала значения. Багрянородный же еще пуще растрогался и принялся одаривать дарами. Усадил княгиню рядом с собой, а слуги Длинной вереницей стали подносить и складывать у ног ее парчовые и шелковые ткани, кумачовые паволоки, которые особенно любили на Руси, украшения из камней драгоценных, из злата и серебра, посуду и прочую утварь. И все бы ничего, да придворный казначей и летописец усугубили благородный порыв Константина – не по-царски получилось. Один то и дело возвещает:
– Парча серебряная, персидская, пятьдесят локтей, стоимостью в полкентария. Сосуд золотой, а двух ручках из гробницы египетского фараона стоимостью в кентарий!..
Второй же восклицает и славит:
– Богатый дар от мудрого и щедрого императора нашего Константина Багрянородного! Возносится русской княгине Ольге во имя отречения ее от безбожной поганой жизни и святого крещения!
И оба знай себе все пишут и пишут.
Император наконец-таки расслышал, что они там говорят, и воспротивился:
– След добавить: прекрасной и несравненной!
И не только во имя отречения и крещения, а еще и как моей невесте!
То ли и казначея с летописцем когда-то ошеломили булавой – не услышали они слов царских и про невесту так ни разу и не сказали.
Дары и впрямь богатые, по чести, да что-то не лежит душа: не в радость, когда преподносят и считают. Ольга приказала своим слугам взять подарки, и те свалили все в кучу, сложили в мешки и утащили на корабль. А она отправилась с Константином осматривать дворец и чудный сад, и где бы ни были, на что бы ни дивились, попы и вельможи никак не отстают, лезут на глаза, слушают, о чем император с княгиней говорят. Багрянородный же так распалился, что в саду средь роз цветущих предложил ей немедля .стать его женой. Однако два митрополита уж тут как тут, учить и разъяснять стали:
– Сие трех великий, блуд!
– Нельзя до крещения жениться на поганой язычнице!
Тут наконец его и прорвало.
– Подите прочь! – закричал и ногами затопал. – Как смеете мне указывать? Я женюсь! В сей час же! Разве не видите вы, она и без крещения святая! Сияние идет от нее!
– Побойся бога, ты император священной империи! – загомонили попы. – Княгиня из Руси тебе не по достоинству!
Ольга поняла, что придворные Константина не желают их брака, всячески этому противятся, и потому сказала:
– В послании ты писал, что хочешь жениться, дабы сиим союзом и наши страны соединить. Не передумал ли, пока я ехала в Царьград? Ежели не будет союза государств, где мы вместе сядем на престол и править станем, я замуж не пойду. Ибо сама вдова и могу быть невестой, но со мной вся Русь, она же ныне не вдовствует. Есть муж при ней – мой сын именем Святослав.
– По нашему это называется триумвират, – обрадовался император. – Повелеваю – быть нашему союзу и триумвирату! Мы с тобой и твой сын!
Должно быть, придворные наслышаны были о детине-князе и о том, что он творил в своей стране, однако не ведали, что Святослав избавился от черного рока, и оттого в ужас пришли. Даже летописец-хронист, всюду следующий за Константином, писать перестал, сославшись, что кончились чернила. Княгиня же масла в огонь подлила:
– Добро, коль так, я согласна пойти за тебя! Митрополиты пришли в себя, увещевать стали Константина и Ольгу:
– По христианскому обряду вас след венчать в храме. А как венчать, если княгиня еще не окрещена? Не по русскому же языческому обычаю! Вот завтра примет она веру Христову, так сразу и окрутим! А там как бог пошлет!
Уговорили кое-как подождать до следующего дня, а по всей Священной империи уже молва полетела: Русь на сей раз без меча пришла, но взяла Царьград, и ныне придется не дань платить – в плен идти к безумцу и разбойнику Святославу! По всем церквам молиться стали, дабы образумил Господь императора, и отказался бы он от того, что замыслил, потеряв голову от прельстительницы заморской. Соперники Константина враз головы подняли, стали на свою сторону склонять и войско, и народ: де-мол, Багрянородный из ума выжил, а Русь тем и воспользовалась. Если не сместить его с престола, быть беде, и неизвестно, что еще задумали варвары. А ну если молодой князь следом за матерью идет, да с дружиной? Как только женится император, выйдет из храма – этот разбойник уж под стенами, и пропал византийский трон, рухнула Священная империя!
Одним словом, шум пошел великий, однако княгиня ничего не знала и пребывала в спокойствии и молитвах всенощных, готовясь к обряду. А жених ее Багрянородный тем часом к свадебному торжеству гостей скликал со всего мира, союзников своих: так уж ему хотелось удивить их неземной красой невесты! И указ свой провозгласил, чтобы завтра утром все бы жители Царьграда сошлись к Софийскому собору, где предстоит крещение, а потом и венчание. Княгине же прислал крестильную рубаху белого персидского шелка, в которую служанки ее и обрядили.
Рано утром в соборе началась литургия, но Ольгу не впустили и поставили, как полагается оглашенным, в притворе. Инок Григорий не отходил ни на миг – велели ждать, когда покличут. Константин пред алтарем молился за себя и за невесту свою, а точнее, благодарил Бога за то, что на старости лет послал жену, появ которую и умереть не грех.
Княгиню же в тот час начало ломать: поначалу суставчики на пальцах заныли, потом локти и колени, а через четверть часа корежило все кости, и снежно-белые зубы вдруг зашатались. Не в силах стоять на ногах, она было присела, но чернец зашикал – надобно выстоять весь срок, покуда не огласят!
– Больно мне, – пожаловалась. – Не держат ноги…
– Выходит из тебя поганый дух! – объяснил Григорий. – Потерпишь еще, матушка, и выйдет весь. И сразу полегчает!
Навалившись на стену, княгиня распростерла руки и застыла как распятие; огонь, воспламенивший кости, прорвался наружу, и загорелось все тело! Будто живую на погребальный костер подняли – мука смертная!
– Ужо иду в Последний Путь! – едва простонала. – И белый свет не мил…
– Начнется новый! – вдохновлял чернец, – Чем более муки в сей миг, тем дольше радость испытаешь! Крепись?
Стиснув ноющие зубы, она очи закрыла и не могла уж век поднять, пока ее не огласили. Да только не услышала – Григорий подтолкнул:
– Пора! Настал час! Радуйся, чудо чудес, одигитрия Богородице. Радуйся, обрадованная…
Она ступала, ровно по углям огненным, и того не позрела, что жених ее, император, под руки подхватил и ведет к купели. И голоса его не узнала, поскольку все смешалось в тот миг; колесом вращался мир у головы ее, качался, словно корабль на морской волне, и земля кренилась во все стороны, а то, может быть, и вовсе разламывалась. Мелькали чьи-то лица, золоченые одежды, обилие горящих свечей, дым благовонный окуривал сей коловорот, а над теменем ее то ли свет вращался – суть свастика, – то ли обещанная небесная благодать.
Неведомые руки схватили ее нежное, огнем пылающее тело и стали погружать в пучину вод. После первого погружения с головой остудился жар телесный – столб пара возреял над купелью, будто не человека опустили туда – железо раскаленное. Второй раз погрузили – открылись очи и остановилось коловращение мира. А когда в третий раз измерила она глубину бездонную, просветлело сознание и сошла благодать божья.
Вскинула она робкую руку, наложила крест:
– Аз Бога Ведаю..
Да что это? Попятились люди, крестясь или рукой заслоняясь. Хор грянул – радуйтесь! – да что-то не видно было на лицах ромейских радости. Царь Константин, принявший ее из купели, вдруг бросил руку, зашатался и чуть не рухнул на пол: кто-то подхватил его и повел мокрого с головы до ног, словно поднятого из пучин святой воды.
В тот миг позрела княгиня матерь Богородицу и руки, ей поданные. Ухватилась она и сделала первый шаг.
– Аз Бога Ведаю.
Позрела она свет Христов, изведала Божью благодать, да не знала еще в то мгновение, что красной девой погружалась в купель, а выплыла оттуда с иным именем – Елена – и старухой древней: изъязвленный временем лик, седые космы торчком, три зуба во рту и нос уж скрючился и к устам потянулся. Смыла святая вода чародейство Владыки Чертогов Рода…
Шла она, принятая и ведомая самой Богородицей, и потому не видела, как уводили попы жениха ее с таким видом, что краше в гроб кладут. Да княгиня в тот час другому отдана была, ставши невестой Христовой, и оттого сиял в очах огонь чистый, будто горний свет.
– Аз Бога Ведаю!
Если бы мир внимал помыслам и делам человечьим, давно бы иссякли не только реки, а и моря бы иссушились, и плодородная земля обратилась бы в прах, и свет бы иссяк над головой. Но несмотря ни на что, без воли человека, Свет продолжал существовать, всходило солнце над землей, и после зимы непременно наступала весна, полнившая реки, и стрибожьи ветры поднимали на крыло перелетных птиц. А путь птичий лежал с юга на север, над священной рекой Ра…
И буйным, весенним ветрам, что сгоняли мертвящий холод с земли, что вскрывали реки и моря, не было преград. Однако лебединым стаям у берегов Хвалынских путь был затворен. Там, где Великая река, разбившись на лучи, соединялась с морем, стоял заслон. Черные хазарки, подобно мгле, покрывали Птичий путь на север. От их аспидных крыльев здесь меркло солнце и светлая река чернела, будто изъязвленная дурной болезнью. Злобный крик и гогот вставал стеной и доставал звезд. Хазарки требовали дани от всякой перелетной птицы, будь то журавль или куличок болотный. И лихо брали – десятину от стаи! Было птицам слез, когда давали дань птенцами или женами… Да что же было делать, коль не миновать устья реки Ра, коль Птичий Путь – единственный? И не сыскать иного, ибо не сдвинуть звезды с их вечных мест? Возвращались ли на родину ранней весной, или осенью, улетая на юг, все птичьи стаи полнились печалью глубокой, и несли ее на своих крыльях от реки Ра до реки Ганга.
Лишь гордые лебеди не кланялись хазаркам и дани не давали, ибо не пристало белой птице покоряться и служить тьме. А посему всякий раз, пролетая над лучистым устьем Ра, вскипала в поднебесье птичья битва.
Верно, потому в лебедином крике, плывущем над Русью весной и осенью, слышен воинский клич, и полет этих белых птиц есть боевой дружинный порядок – таранный клин, чтобы пробиться через заслон.
И, этой весной весенние ветры – стрибожьи сыновья – беспрепятственно пронеслись над устьем Великой Ра, но перед лебединым клином возникла на пути туча черная, грозовая – разве что молнии не сверкали и гром не гремел. Земной простор и небесная ширь – все мглою окуталось, не отвернуть и не укрыться белой птице. Кто устьем завладел, тот возомнил, что и рекой владеет, а значит, и всем Птичьим путем. Так не бывать сему!
Орда хазарья восклубилась, ровно черный дым, лишь зобы краснели, напитанные птичьей кровью. Лучистым клином плыли в чрево тьмы лебеди, и расступались пред ним крикливые передние вихри темной силы. Но ведал лебединый князь все хитрости супостата – втянуть непокорных птиц в недра коварной тучи, чтобы напасть потом со всех сторон, затмить солнце от лебедей, если днем, и звезды, если ночью. И коли дрогнет князь, потеряет свой небесный путь – пропасть и всей птичьей братии, ибо рассыплется боевой клин, размечется, и истает во мраке белый свет. Кто понесет его на холодные берега северных морей? Кто свяжет воедино истоки двух священных рек – Ра и Ганга? Кто еще выбьет сорную траву на тропе Траяна, соединяющую Пути земные и небесные?
Не дрогнул лебединый князь, не убоялся хазарьего смерча, и сшиблись птицы! Белое перо смешалось с черным, кровь алая – с кровью черной, ветер же от крыльев вздыбил волну на Великой реке. Не птицы в небе бились, а свет с тьмою, день с ночью. Погасло солнце, последний свет истаял, заслоненный хазарьими крыльями, казалось, мрак наступил вселенский, а с ним – первозданный хаос: вода смешалась с землей, земная хлябь с небесной твердью…
И в ратище этом за честь было – умереть за други своя, ибо не жизнь дорога, а птичий белый клин, суть луч, пронзающий тьму. Не устояли краснозобые, хоть и побили лебедей изрядно – более чем десятину взяли от стаи. Покорились бы хазаркам, меньше бы потеряли… Но зато в тридесять убавилась туча и посерела, так как не могла уж больше заслонять крыльями солнца. Вырвался птичий клин, огрузший от ран, и позрел сквозь прорехи в крылах на светлые воды Ра. Вырвалась за клином погоня, но в открытых небесах краснозобые избегали битвы, а норовили в спину ударить. Старый лебединый князь повернул к солнцу и полетел к сердцевине его, дабы лучи слепили супостата: не узреть черному глазу белую птицу! Отстали хазарки, заметались, незрячие, и убрались восвояси.
И лишь тогда победно кликнул лебединый князь и посадил свой пернатый народ на светлые воды. Да не отдыха искали птицы, не корм добывали в священной реке – мертвых оплакивали и скорбь свою топили в волны, чтобы не нести ее в Русь тресветлую…
Птицы пробивались, ибо их Путь был вечен, поскольку обновлялся каждую весну и осень, но Путь для народов Ара был затворен. Утрачена живая связь времен и жила кровеносная, соединяющая реки Ра и Ганга, не перерезана была, но перекрыта, как обрушенной скалой перекрывается ручей, бегущий по ущелью.
А рок изначальный Святославу – восстановить сей Путь, пробить его, исторгнув Тьму из устьев рек и с берегов морей, дабы Животворный Свет не угасал ни у славян на Ра, ни у ариев на Ганге. Один он ведал, куда идти походом и как нанести удар, но только не знал срока, ибо и Вещим будучи, и на тропе Траяна – все равно не изведать судьбоносного часа. И только когда пробьет он, услышать: в сем и есть суть зрящего духа.
Он изготовился, как пардус перед прыжком, и затаился, выжидая голос неба.
В походе обычном, творимом по своей воле – изгнать ли супостата, дани поискать в чужих землях иль чести и славы, – можно полагаться на себя да на другое своих, с кем все потом и поделишь. Но в этом, отпущенном судьбой и предначертанном Родом, след было повиноваться высшей воле, ибо Вещий князь был десницей бога на земле. Его дружина, исполчившись, ждала с ним вместе и изнемогала, подвигая Святослава выступить: играла в руках великая сила, лезвия мечей томились в ножнах, и кони, застоявшись, копытили землю. Он сдерживал порывы своих витязей, ворчал Свенальд, толкуя: коли занес руку – бей, иначе передержишь, и дух воинский, совокупленный в рати, прокиснет, как вино. Старый воевода не посвящен был, куда князь устремит свой взор, кто супостат, но зрел своим острым глазом на восток, где горела хазарская звезда, и чуял длинным носом, что предстоит лихой поход, ранее не знаемый. И князь медлит только потому, что ждет чего-то, поелику же часто по ночам глядит на звезды в небе, знать, выжидает срок и час благоприятный. Потому и не торопил Свенальд, а чтобы не застоялась дружина, советовал найти врага и с ним сразиться.
И благо, враг не заставил себя ждать. Из донских степей, как из преисполни, вдруг хлынуло отребье, сор человеческий, гонимый восточным ветром. В Хазарии, где был воздвигнут идол со светочем в руке и освобождены из-под господской воли рабы, кумир сей вдруг рухнул, не простояв и года. Теперь, спасаясь от его обломков, разбегалось все мировое рабство; подобно саранче, лавина эта промчалась по стране и остановилась там, где нашла себе пищу – в вятских и новгородских землях. У первых смута началась из нищеты великой и оттого, что дань платили много лет хазарам – байки о свободе слушали, разинув рот. И зароптали, де-мол, долой хазар и русь! Сами собой станем княжить и владеть, а как соберемся с силами, пойдем и освободим все остальные земли – возьмем и будем потреблять!
Святослав готов был к прыжку на восток, однако прыгнул на вятичей, но не покорил их, а лишь исторг чуму, с огнем и мечом прокатился и, взяв большой полон – мужей, пригодных для походов, вернулся в Киев. Возник в пределах, словно ветер, и так же умчался прочь, и потрясенные его дерзостью вятичи долго не могли прийти в себя. А он тем часом уж скачет к Новгороду, послы его впереди с предупреждением:
– Иду на вы! Пока же не встал у стен, сами изгоните тьму!
Богатый, вольный от веку Новгород не принял голи перекатной, но приютил у себя иную тварь – хазарских ученых мужей, которые наустили бояр и знать местную восстать против владычества Киева и зажечь огонь свободы.
– Что нам детина-князь? – стали размышлять они. – Одни невзгоды от него были в прошлом, и теперь нечего ждать.
Сначала изгнали князя, которого еще у Ольги просили, потом и вовсе потеряли меру – посадили править одного из белых хазар и стали именовать его не князь, а каган. А тот, воссевши над новгородцами, издал указ, даруя всей земле полную свободу.
Плати и потребляй!
Диковинное дело, но испытать не грех, почем она, свобода. И загуляли: пили и плясали день, другой, третий – каган знай бочки с вином на площадь выставляет, а плату берет, ну просто смех один! Да не за вино берет – за право вкушать зелье в людном месте, что ранее строго запрещалось. Отдал грошик и твори, что хочешь! Бояре поначалу лишь таращились, как празднует люд простой, вздыхали старики – к добру ли пир такой? – потом не удержались, и мало-помалу загулял весь Новгород. Глядь, а уж и женки тут, коих за прилюдное питие вообще сажали в сруб; сначала появились вдовы и засидевшиеся в девках, а там и жены мужние, и девицы на выданье. Не хоровод водили, не пряли и не ткали-пили и плясали на площади. И тут же бесстыдство творили с вольными женками за небольшую плату. Так было день, другой, третий, и когда в угаре сем загорелись чьи-то хоромы, тушить не побежали, а радовались, что светло от пожара и можно погулять подолее.
Чуть только город не спалили…
На четвертый же проснулись, пошли на площадь опохмелиться – там стражники стоят из того самого отребья и гонят взашей. К каганскому подворью было ринулись – подай вина! – вина подали, но за такую плату, что в горло не полезло, хоть головы трещат. А попытались сами взять, так встретили с дубьем. Тут и спохватились бояре и мужи именитые, давай совет собирать, а колокола нет, новая стража свезла и в Волхов бросила, а вече упразднили! Теперь, оказывается, новгородцами будут править слуги свободы – суть ученые мужи, пришедшие с востока, и во главе каган.
И зачесал в затылках вольный люд, хлебнув свободы…
Так никто и не изведал, какими путями и тропами вел войско Святослав, но неблизкую дорогу от Киева вмиг одолел. Дружина оглянуться не успела, а уж под стенами! В былые времена неделю ехать, лошадей меняя; тут же в три прыжка махнули, и кони еще свежие. Господин Великий Новгород встретил с повинной головой и выдал кагана вместе с его кагалом.
Ярились витязи княжеские – след наказать бы новгородцев, полон взять, как с вятичей, иль вовсе спалить его, чтобы в огне и дух чумной сгорел, однако Святослав наказывать не стал и даже в город не вошел, хотя ворота были настежь. Забрал выданных хазар, связал веревкою и повел в Смоленск. Там же велел построить плоты на Днепре, поставил на столбах по светочу, и каждому хазарину приковал к ноге по гире пудовой, усадил их парами и пустил по воде, приговаривая:
– Коль вы радетели свободы – дарую вам ее. Сии плоты – оплоты ваши. Плывите, может, кто еще пожелает вкусить вашего закона.
И поплыли сии плоты по всей Руси путем позора, ибо люди выходили на берега и зрели, но никто более не захотел вкушать хазарской свободы.
После днепровских порогов их осталось совсем мало – одни плоты опрокинуло в пучине, другие разбило, иные хазары сами утопли, бросаясь в воду, чтобы добраться до берега. И этих оставшихся встретила княгиня, возвращаясь из Царьграда, велела причалить плоты и стала выслушивать жалобы.
– Бесчинствует твой сын! – говорили ей позорники, зная, что нужно говорить. – Кто бежит на Русь от рабства, гнета и несправедливости, всех забивает в цепи и сплавляет назад по рекам. А иных мечом рубит и в воду бросает!
По старой русской Правде во все времена беглые рабы и угнетенный люд из других земель находили приют и защиту на Руси, могли селиться на свободных землях, жениться, растить детей и становились вольными. Тут же творилось неслыханное кощунство над законом! Неужто Святослав принялся за старое?!.. Княгиня велела сбить оковы с несчастных и отпустила их с миром. А за порогами, прослышав, что Ольга возвращается на Русь, стали ее встречать на берегах Днепра не. инородцы гонимые, но соотечественники – у кого отрублена одна рука, у кого же обе, и раны свежие, еще кровят в тряпицы.
– Твой сын увечит нас, княгиня! – кричали они и бежали за кораблем. – Позри, что творит! Грозится всю Русь без рук оставить!
Правая рука – десница – была рукой дающей, а левая – шуйца – берущей, и по Правде только за воровство и лихоимство можно было по суду лишить одной руки – левой, но неслыханно, чтобы рубили обе, поскольку нет на Руси такой вины. Еще пуще встревожилась княгиня, и чем ближе к Киеву, тем больше махали ей с берегов отрубленными руками.
В Почайне ее встречал сын Святослав с внуками Ярополком и Олегом, воевода Претич, бояре, простолюдины, раджи-раманы, готовые изладить хоровод; один Свенальд не вышел, поскольку, как донесла молва, был тем часом на Припяти у дреговичей, где по воле князя творил свой неправый суд. Едва сошла княгиня на берег, как киевляне шатнулись и замерли – провожали в Царьград прекрасную молодую жену, а вернулась древняя старуха! Ибо все уже забыли, какой Ольга была до того, как пойти в Чертоги Рода. И в тот же миг промчался ропот:
– Еще одна беда…
– Княгиню подменили!
– И кличут ее ныне Еленой…
– Старуха! Как есть старуха!
Раджи, пришедшие возвеселить киевлян, носили серьги – суть Знак Рода, – но и они застыли в изумлении и растерянности: то ли Радость восклицать, то ли скорбеть утрату. А княгиня, невзирая на встречающих, с попами вместе развернула походную церковь, и начался молебен за благополучное возвращение к родным берегам. Народ послушал и разбрелся, и раджи не посмели завести своих песен. Остались только сын со внуками да верный Претич.
Закончивши молебен, княгиня наконец-то поздоровалась со Святославом и сказала строго:
– Покуда за море ходила, успел вновь возмутить всю Русь?
– Слишком долго ходила, матушка, потому и успел, – сказал на это князь.
– Да разве долго? И года не миновало!
– Мне же сдается, целая жизнь прошла. Посмотрись в зерцало – состариться успела…
– Зато душа чиста! – воскликнула княгиня яро. – Плыла я по Днепру и позрела, как ты правишь. Ответствуй, почему опять творишь худое?
– Я, мать, суды рядил, – печально отозвался Святослав. – Пока ты за морем была, восточный ветер принес на Русь болезни, коих мы не знали. Выжигал огнем, мечом и топором. Иных лекарств нет против этих хворей.
– За что же нарушил Правду и посадил изгнанников на плоты да по Днепру пустил?
– За то, что на вольную от века Русь свободу принесли, удел рабов, стремящихся освободиться от своего господина, суть рабский дух. А что иное могут принести извечные невольники?
– Ужели я обмана не позрела? Они клялись, что не виновны, а ты бесчинство учинил над беглыми…
– Тебе же ведома личина супостата – Хазарского каганата, с коим твой тезоимец князь Олег еще насмерть бился, силясь пройти сквозь заслоны на Птичьем Пути. Да не разгадал всех хитросплетений замыслов и погиб от коня своего. А он ведь Вещий был! Мой рок – завершить им начатый поход.
– А десницы отрубал за что? За что лишал своих соотечественников руки дающей?
– За то, матушка, что деньги в рост давали. По Правде сие хуже воровства, а дедами не зря завещано имение приращивать токмо своим трудом.
– И по закону христианскому – се грех великий, – согласилась княгиня. – Ну а за какие провинности ты левую руку рубил?
– Рубил тому, у кого поднялась берущая рука взять злато супостата, чтоб на Руси потом дать в рост, – сказал князь и еще больше затужил. – А скоро, мать, придется мне резать языки.
– Кому же и за что?
– Всем, кто будет изрекать неправду. Кто крикнет иль прошепчет, мол, рабство на Руси и весь ее народ рабы, потому чужих законов не приемлют и сами по себе живут. А в некоторых землях, слышу, шепчут.
– Все мы рабы божий, – вздохнула княгиня и перекрестилась.
– Мы даже богу не рабы, мать; мы его внуки. И потому вольны.
– По новой моей вере мы рабы…
– Вер на Руси будет еще довольно всяких, но рок един – Даждьбожьи внуки. А с внуков велик и спрос: за добрые дела обильны блага, за худые – кара.
– Скажи мне, Святослав: встречаешь меня ныне как мать свою? Иль нет, коли я вернулась старой и со святым крещением?
– Ты мать по воле рока, а его никому не избегнуть, – ответил князь и облобызал княгиню. – А чем старше, тем милей.
– Отринь старых богов, если признаешь меня матерью, – стала просить княгиня. – Когда-то я своей кровью поделилась, чтобы дать жизнь тебе, сын. Теперь же хочу поделиться верой. Прими ее от меня, как высший материнский дар. Примешь ты – примет вся Русь.
– Что кровью поделилась и жизнь дала – земной поклон тебе, – ответствовал Святослав. – Но веры не приму, хотя другим препятствий чинить не стану, ибо поиск веры на Руси – се тоже рок, и кому отпущен, пусть тот ищет.
– Ты ведаешь свой рок? И потому не примешь? Суть христианство – не твоя стезя?
– Не ведаю я рока, мать, но ему повинуюсь. И глядя на путеводную звезду, жду знаков неба.
– А то, что я явилась с новой верой – се не знак тебе?
– Знак, матушка, да токмо иной, – не соглашался сын. – Ты за море отправилась поискать земное и небесное, а вернулась с Христом, но без мужа, тебе достойного. Вот я и знак прочел: не след мне по твоим стопам идти, поскольку мыслю я в одну руку взять то и другое. Иначе не одолеть пути.
– Не упорствуй материнской воле!
– И рад бы взвеселить тебя, да рабства не приемлю во всех его проявлениях, – отрезал Святослав. – Даже когда оно зовется суть свобода.
– Быть невольником всевышнего – се честь и благо! Не человек тебе господин, но бог!
– Мне благо внуком быть. Раб молится о трех вещах – дать хлеб насущный, простить грехи, дух слабый укрепить; внук жаждет одного – воли, дабы одолеть свой путь до конца. Все остальное не просит и не ждет, когда пошлется с неба, а сам берет, инно ведь и христианство утверждает, что человек – суть образ и подобие божье. Но ежели во всем на волю неба уповать, что же остается от этой сути? Да токмо образ, и тот стареет, подвержен хворям, смерти. Глядь, и ушел в песок или обратился в дым.
Мать от его слов лишь помрачнела.
– Плыла и тешила надежды… Ты ж на своем стоишь. Так вот послушай мое слово! Не примешь веры христианской, мне не уступишь – я не уступлю тебе киевского престола. А вкупе нам не сидеть.
Ответ сыновний обескуражил: Святослав вдруг засмеялся, поклонился княгине и сказал:
– Добро! От власти я уж притомился, а от судов и подавно. Садись и правь одна!
– Ужель ты не расслышал, князь? Как старшая в роду, я лишаю тебя престола! Пусть достается моим внукам!
– Кому ж еще? Ведь так и мир устроен: все достается внукам, – он посмотрел на сыновей. – Они будут достойны дедовского наследства. Меня же ждет иной престол, а где он, я пока не знаю, поелику не знаю рока.
И удалился, облегченный…
9
Золотая змея, взявши себя за хвост, замкнула круг, внутри которого была Хазария.
Стараньями многих рохданитов и каганов сакральных был сотворен сей оберег, имеющий способность сиянием и тяжестью металла свет искажать и пространство. Не много было мудрецов, ведавших тайну злата: рассеянная пылью по всей земле, эта солнечная ткань приносила благо, ибо уравновешивала планету по отношению к светилу, суть богу Ра, как гирька малая, величиной с песчинку, на весах кудесника выравнивает чаши. Так и гигантский шар, вращаясь округ солнца, хранил в себе его частицы, подобные родимым пятнам, и был непоколебим, творя свой вечный путь. И человек, владея изначально этими знаниями, извлекал металл из толщ земных лишь для того, чтоб справить ритуал – осенить себя знаком солнца, воспев ему гимн. И добывал его там, где жил: по смерти же злато вновь уходило в землю вместе с прахом. (Древние это ведали, а ныне одичавшие и слепые, способные позреть лишь отблеск злата, тревожа мертвых, курганы вспарывая иль пирамиды, как чрево своей матери, восклицают: мол-де, глупцы, они закапывали злато!)
А был закон един: что из земли пришло, то в землю и уйдет…
Что ж станет, если на чашу весов бросить лишнюю песчинку? Нет, планета не уйдет из солнечного круга, и ось не изменит места: подобные космические действа свершаются, когда сдвигаются материки со своих мест иль ледники буравят землю. Перемещение злата с его природных мест гневит Ярилу; он вспыхивает всякий раз, как только малая частица металла перенеслась из края в край. И выплеснутый гнев-протуберанец, Земли достигнув, возмутит эфир. Живущий свинским образом, не зрящий в небо, скажет:
– До бога далеко, покуда его ярость долетит, меня уж не достанет, ибо жизнь пройдет.
И потому наказанным бывает не тот, кто злато собирает, а только внук его, ибо к сроку жизни внука гнев ощутим землей. Вот и гадают слепцы, за что ниспосланы им бедствия: мор, засуха, чума, потопы, войны иль извержения вулканов, не ведая того, что у них над головами дрожит, пульсирует и бьет возмущенный эфир, как кровь из раны. Эфир – суть чувства мира, ранимая, нежнейшая и не доступная оку смертного пелена, окутывающая Землю. А мудрецы глаголят: се есть сфера, солнечная ткань, иные говорят, горний свет иль просто божий, другие именуют кетэр – свет, исходящий от творца, вместилище святого духа, или богородичный покров. И в разнотолках этих блуждают, как во тьме, поскольку никто из них не пожелает признать, что и Земля имеет чувства, а причина гнева небес – есть злато, звенящее в карманах.
Но искушенные в сакральности сего металла рохданиты узрели в нем иную суть. Если большую часть накопленного злата переместить за пределы обжитого места – дома своего, селения или страны – и схоронить его вкупе с прахом в землю, а малую оставить при себе, то возмущение эфира – божий гнев – падет на могилу, где спрятан клад. А если же из таких могил круг сотворить, то он обратится золотой змеей, держащей себя за хвост. Только невегласы и профаны зарывали злато возле своего жилища, навлекая тем самым гнев на себя и на своих потомков. Сведущие же каганы, владея Таинствами, знали, как благо получить и от могил, и потому белых хазар вывозили далеко в степь и хоронили, как бродяг безвестных, не устанавливая даже камня. И всякий супостат, измысливший поход на Саркел, Итиль и Семендер, не мог пройти сквозь обережный круг – кипящий и бунтующий эфир не пропускал. На головы врага валились внезапные болезни, помрачение ума и даже камни, поднятые смерчем. Падали свежие кони, гремели грозы и ливни заливали степь, вспучивая ручьи и речки. Направившись, к примеру, на восток, и двигаясь по солнцу или звездам, враги вдруг обнаруживали, что полки идут на запад, а то и вовсе на юг. Или тоска охватывала воинов, или палящий зной, иль вовсе знак дурной – затмение солнца…
Путь Птичий был заслонен!
Не одно столетие, стремясь пробиться к благам севера или юга, восстановить связующие нити с родственными народами Ара, персы вели войны, шли походами и с суши, и с моря, теряли славу Кира и Навуходоносора в бесполезных битвах, но так и не одолели Хазарии. Даже приблизиться были не в силах к ее пределам – круг заколдованный хранил, змея не отпускала хвост. То замиряясь, то воюя, ромейские цари не раз искали путей торговых к трем берегам морей и устьям рек, сносящих в это место многие драгоценности, товары, коней, оружье, злато – не завладели ничем, кроме разбитых легионов, несомых на щитах в родные земли. Отважные аланы, сыны воинственных племен, знающих толк в искусстве побеждать врага не натиском многих полков, не хитростью и не числом, но дерзостью и силой духа, не взяли крепостей, хотя бывали даже возле неприступных стен Семен-дера, прорвавшись сквозь змеиное кольцо. Бесчисленно, ища добычи, как ищет ее зверь, наступали из глубин степей кочевники, пока средь этих вольных народов не утвердилась вера – там проклятое место.
И князь Олег, ходивший по тропе Траяна, всю Русь собрал в кулак и сам, Вещий, окружив себя такими же волхвами, не раз пробивался сквозь незримый заслон и золотую шкуру змеи изрядно трепал, однако не снял заслонов с Птичьего Пути и не проторил тропу на реку Ганга.
Настал черед и Святославу…
Встретив из Царьграда мать, с дружиной своей он вскорости покинул Киев и более туда не возвращался, живя в степи на змиевых валах – зимой в шатрах, а летом под открытым небом. Он видел звезды днем и потому взирал на них и ждал: Фарро, его небесный путеводитель, стоял в зените и не указывал дороги.
Так минул год, пришла весна, и таянье снегов вдохновляло полки: вот высохнет земля, спадут ручьи и реки – и можно начинать поход. Так думали княжеские гридни, однако вот уж степь запылила от копыт – князь-предводитель не седлал коня. С раджами вкупе он мерил змиевы валы или спускался к Суде и там сидел, взирая на речной простор и небо. Иль волхвовал, на угли воскладывая траву Забвения, и к нему тогда спускался сокол, садился на руку, и князь, вскочив на коня, мчался в степь, не взяв с собой ни раджей, ни охраны. Неведомо, что он там творил: то ль занимался соколиной ловлей, но битых птиц не привозил, то ль просто разминал коня. А возвращаясь, дружину утешал:
– Уж скоро, други! Еще немного – откроется нам путь! Осталось мало ждать – больше ждали!
И лето миновало…
В лихую непогодь, когда дожди залили степь и черная земля разбухла как тесто хлебное, когда пожухли травы и лошадям недоставало корма, на миг средь ночи расступились тучи и сверкнула звезда единственная, князь рог взял и самолично заиграл тревогу.
– Ну вот и пробил час! Вставай же, русь! Путь нам открылся, пора!
– Ура! – ответила дружина.
Но прежде чем выступить наутро, Святослав снял уздечку со своего коня, простился с ним и в степь отпустил, на волю. Привыкший к табуну, другой бы не ушел и, прогнанный, все одно б тащился следом, а этот вдруг заржал пронзительно, сорвался и умчал незнаемо куда. Князь же пошел на выпас, где стоял табун молодняка, и выбрал себе нового, необъезженного, не ведающего ни удил, ни седла, ни плети. Наброшенный аркан едва не порвался, сдерживая недюжинную силу и прыть, кровавый глаз метал и сыпал искры, однако Святослав взнуздал его и, заседлав, тут же вскочил верхом.
Ретивый конь плясал под ним, взвивался на дыбы от буйства несмиренной крови, а князь уже кричал раджам:
– Подайте мне нечитанную книгу!
Раджи из своей кибитки ларец достали и, прежде чем отпереть его, гимн запели солнцу – ретивый жеребец ярился и скакал по полю, норовя сбросить седока. Наконец, жрецы из племени раманов извлекли харатейный свиток, окрученный железом, и, выстроившись клином, как птицы, поднесли его князю. Он принял книгу, однако же читать не стал, а спрятал под рубаху, поелику без кольчуги был и без брони.
– Ну а теперь откуйте мне копье! – велел им Святослав. – Да из того железа, что принесли с собой с реки Ганга!
Не долго думая раджи взошли на холм высокий, встали в круг-хоровод, и новый гимн помчался к богу Ра. Но никого и близко не пускали, дабы не смог позреть, в чем тайна ремесла. В тот час же тучи расступились, воссияло солнце, и от него взожгли огонь, вздули его мехом, и тогда лишь из другого ларца достали кус железа. Одни жрецы творили ритуал, суть пели и плясали, а двое из них начали ковать. Дружина зрела издали, холм окружив со всех сторон, однако и сюда, подобно волнам огненным, доносился громогласный грохот, тряслась земля. И сотворилось чудо! С каждым ударом молота трещали кости и тянулись жилы: боль терзала плоть, однако же она росла и ширилась. Вот уж кольчуги затрещали, рассыпаясь в прах, и латы облетали ровно листья. Не прошло и дня, а витязи преобразились в богатырей, да только без брони – в холстяных рубахах стояли, изготовившись на смерть.
А ежели бы встать поближе к тем ковалям? Не люди стали б – великаны!..
Искусные же кузнецы неутомимы были: единожды раскалив железо добела, ковали день и ночь, и отковать сумели в один прием и жало – суть навершение копья, и древко в сажень. Сначала остудили на четырех ветрах, после чего под гимны каждый трижды бросил его в небо, и, наконец, вонзили в сырую землю. И долго, три дня и ночи, земля горела округ древка, струился дым: вулкан возник, кипящий камень свергался вниз, огонь бежал в оврагах.
И наконец сошли с холма и принесли копье – вдвоем едва держали, а наземь опустили, так вчетвером с трудом подняли. Вручали князю так же, как нечитанную книгу, под гимны, и только Святослав принял его и вскинул во деснице – тут и усмирился конь необъезженный.
На месте покрутившись, князь ощупал лезвием копья твердь пространства и, отыскав в нем ход, незримый оком, метнул; копье в тот миг, будто луч солнечный, скользнуло вверх и, описав дугу, вонзилось в землю на расстоянии поприща и направлением на полдень.
– Ара-ра-ра-ра!.. – возликовали волхвы из племени раманов.
Дружина, выстроившись походным рядом, подхватила:
– Ура! Ура! Ура!..
Хор из тысяч глоток возреял над землей и, устремившись копейным ходом, разверз пространство. Наметом поскакали, оставив шатры и небольшой обоз на змиевых валах; раджи кибитки бросили и, выпрягши коней, поехали верхами – все так, словно не в дальний поход собрались, а прокатиться и размять коней.
Святослав скакал напереди, держа по левую и правую руку сыновей Ярополка и Олега, три белые рубахи вздувались ветром и, чудилось, несли сих всадников борзые кони, не касаясь копытами земли, мчали их вдаль, к копью. И вся дружина, избавленная от тяжести доспехов, суть холстяная, с одним оружьем, враз полегчавшим в десницах богатырских, и кликом на устах, неслась за ними следом. И уж никто не мыслил: “Се я, сущий!”, поскольку мысль слилась в едином клике и, обратившись в столп, летела впереди князей: “Мы, сущие под солнцем!”
А Святослав, достигнув своего копья, вновь ход поискал, в четыре стороны направив жало, и он открылся, да теперь там, где западает солнце – туда умчался луч, запущенный рукой. В третий же раз копье взметнулось в сторону полунощную; и будто совершался круг, по коему пройдя, должно вернуться назад, ко змиевым валам. Однако не валы увидела дружина, когда в четвертый раз копейный путь пролег встречь солнцу, а берег Дона в его верховьях.
Четыре поприща проехали – это ли расстояние? – а одолели четырехдневный путь. Нимало подивились гридни, поя коней в реке: ведь только утро миновало и впереди день целый. Далеко же уехать можно, коль мчаться с быстротой копья!
Еще один круг свершив к полудню, дружина выехала на берег реки священной Ра и очутилась в землях половецких между булгарами и Хазарским царством. Конные разъезды и одиночные всадники замелькали по окоему со всех сторон, потом дымы возреяли повсюду – то знаки тревоги для степных племен. След было б уходить, не ввязываясь в бой, однако же Святослав искал копейный ход, но навершение скользило по пространству или встречало твердь. Путь затворился! Внизу катила свои воды Ра – суть светоносная река, открытый и безопасный путь для всех народов Ара. Но ныне, именуемая то Волгой, то Итилем, была изрочена; как человек, меняя свое имя, меняет рок свой, нрав и образ, так и все на свете перерождается, если утрачивает исконное прозванье.
Река не пропускала. А между тем со стороны булгар зашевелилась степь: то ли табун коней на окоеме, то ли уж сила прет…
Здесь и не сдержался Свенальд, служивший в сем походе не за злато, но во имя веры.
– Кто супротивник наш? – спросил угрюмо. – Стоим на четырех ветрах враждебных: куда не кинь – повсюду клин. Я здесь бывал с Олегом, едва ноги унесли…
– Нет супостата здесь… И нет союзников.
– Но я же чую! А нос мой не обманешь!.. Мне ведомо, ходить так скоро возможно токмо волхвованьем, я хаживал с Вещим князем, как волки рыскали по свету, однако в чудеса не верю. Вели дружину развернуть в боевой порядок!
– Ждать буду! – Святослав коня кружил, копьем вычерчивая коло. – Не веришь ты, но верю я: откроется дорога!
– Я верю тебе, князь, – как ржавые дверные петли, голос заскрипел над ухом. – Ты исполчился супротив хазар, замыслил совершить то, что Олегу не давалось… Добро, и я пойду с тобой. Но токмо слушай старика. Мы кружим по степям, а след идти к Итилю, ко граду стольному и брать его в осаду. Столицу одолеем – Хазария падет, ибо утратит власть. Суть голову. Так принято от веку, так покоряли страны все полководцы, о коих ныне есть молва и память. А ты куда ведешь? Не к устью Волги – к Дону! Что тебе там? Кого ты ищешь? Союзников хазарских – булгар? Так вот они, уж исполчились, а мы стоим… Вели ударить в них, а любо бы презрев, отправиться к Итилю!
– Настанет час, пойдем на реку Ра, – промолвил Святослав. – А ныне след идти туда, куда укажет путь копье. Не хмурься, воевода!
– Забавы се ребячьи, – проворчал Свенальд. – Иль вымыслы раджей… Послушался б меня, а волхвов…
Булгарская сторона уже вскипала, подобно смерчу, а от хазар неслись разъезды, когда князь нащупал брешь. Унесся в небо луч, вспоров пространство, и копье земли не достигло, но полки уже мчались за ним, не позрев, как за спиной уже сошлись две силы, друг друга не признавши.
Четырежды еще метал копье Святослав, прежде чем сотворился новый круг, вынесший дружину теперь к Северскому Донцу. Покуда витязи поили лошадей, ибо день угасал и солнце замерло над окоемом, пробив багровые тучи, князь проскакал вперед, назад вернулся, поехал на полунощь и полудень – повсюду открыт был путь. И только впереди, суть на востоке, была незримая стена. Здесь искажалось время, и пространство, словно вода, изламывало древко.
– Пред нами гад ползучий, – промолвил он и в землю вогнал копье. – Коль есть у кого злато – бросьте наземь и, поправ ногой, произнесите трижды – отрекаюсь! Все, до последней монеты. Оставить можно при себе лишь Знак Рода, кто таким владеет.
Гридни княжеские повиновались и все исполнили. Наемники Свенальдовы взроптали:
– Вначале князь заплатил нам, но ныне лишает состояния. Уговор иной был! Мы служим не за веру, мы вольные, а посему уйдем от Святослава!
Тут старый воевода выехал вперед, поднял десницу.
– Я свое злато бросил раньше, еще в Киеве. И в грязь втоптал. Так бросьте же и вы!
Наемная дружина разделилась. Большая часть витязей, те, что не раз ходили со Свенальдом и на ромеев, и на хазар, те, кто испил с ним чаши побед и поражений, избавилась от кошелей, рассеяв монеты по земле, но малая, неискушенная еще, как добывается мечом и как уходит потом злато, напротив, возмутилась, и уже не ропот – гнев слышался в речах.
– Не желаем идти с тобой и с князем! От его волхвования и от раджей мы доспехи потеряли, разболоченными идем на супостата! А ежели еще и злато бросим?! Ты выжил из ума, старик! Не во имя ли злата всю жизнь довлел мечом?!
– Скажу по правде – к нему привязан был, – признался вдруг Свенальд. – Всю жизнь будто гири на ногах носил. Как вспомню, какое состояние имею на своем дворе, так битва мне не в радость, и чаще мыслил не искать сражений, а как избегнуть их. Но к старости узнал, что в мире сем есть сокровища иные, и плата есть другая!
– Ужо вот поживем с твое, тогда и мы узнаем! – закричали ему наемники, – А покуда нам за плату ладно!
– Отпусти их, воевода, – подъехав к Свенальду, тихо сказал князь. – Пусть уходят на все четыре стороны. Если отыщут хоть одну…
– По обычаям наемников отпускать нельзя, коль в битве витязь не был, не обагрил меча, но деньги взял, – воспротивился тот. – Уйти возможно токмо после брани иль раны, полученной в пути.
– А разве не позрел ты брани? – взирая на монеты, вбитые в грязь, спросил Святослав. – Не попиранье злата было в сей час, но битва со змеей, с ползучим гадом, вставшим перед нами. И ранил многих он, и до смерти уязвил. Эвон, кровь на земле блестит… Не заклинай их, воевода, сраженных не поднять. Они – потеря наша, а коли не достойны тризны, пусть идут себе, если дорогу знают. Нам же сейчас открылся путь! Гад не уполз, но отпустил свой хвост и расступился перед нами!
Князь разогнал коня в ту сторону, откуда уж клубилась мгла, и встав на стременах, метнул копье…
* * *
Он постиг два круга Великих Таинств и мыслил править миром, взойдя на горы земли обетованной, на перепутье путей земных и небесных. С молитвы о даровании этого высшего блага начинался всякий новый день; стоя пред алтарем во дворцовом храме, он обращался к богу, называя его одним из сакральных имен, и всевышний внимал ему – об этом говорили ровно и без треска горящие свечи. Во второй молитве богоносный каган просил ниспослать скорый путь на берега реки Саббатион, в землю обетованную, и в третьей молил о победе в предстоящей битве и просил армагеддона тем поганым народам, которые ныне населяли Землю Сияющей Власти.
В то раннее утро, когда Итиль еще спокойно пони-вал, богоподобный каган и Приобщенный Шад уже бодрствовали. Первый стоял перед алтарем, второй сидел над учетными книгами, сверяя поступления в казну от таможенных сборов, налогов и пошлин. В тот миг, как только небесный владыка Хазарии взмолился об армагеддоне, внезапно содрогнулся пол дворца, и весь дворец встряхнулся от подземного толчка. Откуда-то сверху полетела пыль и мраморная крошка, осыпав семисвечник и потушив все свечи, а через мгновение от нового удара каган не устоял и рухнул на пол. И не беда, поднялся бы, однако падая заметил, как с алтаря летит ковчег! Ударившись о ступени, он разломился, и свиток Торы подкатился к ногам кагана. Он поднял его и начал уж вставать, еще не осмыслив знака, но испытывая ужас оттого, что вспомнил разбившуюся звезду перед кончиной предшествующего кагана – отца своего, Аарона. В дополнение ко всему резко распахнулась дверь и вбежавший с факелом каган-бек застал богоносного лежащим на полу со свитком.
– Ступай вон! – крикнул ему богоносный. – Я тебя не звал!
Однако Приобщенный Шад и знаку не внял, а, воззрившись на владыку, неторопливо очистился огнем и, показалось, усмехнулся!
– Ты что, оглох?! – встать без помощи было трудно, мраморный зеркальный пол выскальзывал из-под колен и рук. – Прочь, мерзкая тварь!
– Я слышу, богоподобный, – ничуть не смутясь, проговорил каган-бек, присматриваясь. – И вижу все…
– Как ты посмел войти?! Когда я на молитве?..
Шад не отвечал, а лишь пристально взирал на богоносного, стоящего на четвереньках, на свиток Торы и на разбившийся ковчег. В этот момент иная мысль охолодила голову кагана: перед ним стоял палач его!
Пусть не сейчас, не в этот миг, но все равно, когда закончится срок владения троном, он исполнит приговор и совершит свой ритуал, набросив шелковый шнурок на горло…
– Сотряслась земля! – непослушным и незнакомым голосом то ли спросил, то ли оправдался небесный владыка. – Дворец шатнулся… Толчок земной?!
– Нет, богоносный, – вымолвил Приобщенный Шад и сделал несколько шажков вперед. – Земля непоколебима, стоит, как прежде, как всегда…
– А что же это было?!.
– Верно, знак…
– Знак?!. Что ты сказал?! Мой срок!.. Я крикнул – сорок лет!..
От негодования Великий каган пополз вперед и наконец-то, уперевшись в шов между каменных плит, нашел опору и в тот же момент вскочил. Каган-бек попятился.
– Ты знаешь ритуал?! Учили мудрецы, на сколько лет венчают?!. Зачем явился? Мой срок не вышел! А это был не знак – земное сотрясенье!
– Знак был! – вскричал Приобщенный Шад, падая на колени. – Я сам позрел!.. Ковчег упал! Недобрый знак, о, праведный! У стен Саркела русский князь!
Он не внимал словам о стенах и светлейшем князе; он услышал лишь то, что каган-бек пришел не казнить его, не вершить свой страшный долг. И вместе с облегчением налился злобой.
– Презренный шаббатгой! – богоподобный схватил тяжелый золотой семисвечник. – Как смеешь возражать?! Я утверждаю: тряслась земля! Да я убью тебя, булгар безмозглый!
И замахнулся, готовый нанести удар по голове, однако Шад вскинул руки:
– Нет, не убьешь! Нельзя меня убить, богоподобный!.. Ну, бей! Ударь!.. Но, выместив свой гнев, что станешь делать? Ведь я же Приобщенный Шад! А кто еще приобщен? Тот мальчик, которого ты взял? Но он же слишком мал, чтобы стать твоим подручным. Так кто придет к тебе из смертных?! Останешься один! От жажды будешь умирать – воды не подадут, ибо не посмеют приблизиться к тебе! Не Приобщенные страшатся смерти!.. Ну, бей теперь! Опусти же на мою презренную голову свою разящую десницу!
Во гневе Великий каган отшвырнул менору – священный светильник, – и тут же, спохватившись, поднял, установил на прежнее место – у стола со священными хлебами.
И только в этот миг сознание его развернулось, как свиток и огнем заалела надпись – у стен Саркела русский князь…
– Что ты сказал? Кто стоит у стен Саркела?..
– Тот, кого именуют светлейшим, богоносный, – ответствовал Приобщенный Шад, исполнившись смелости. – Суть заря Севера явилась и стоит у сердца Хазарии!
– Но как он изловчился?!. Каким путем пришел?! Ты говорил вчера: “Святослав на змиевых валах остался зимовать”?
– Я говорил, владыка! Вчера он стоял на змиевых валах.
– А сегодня у Саркела?!
– Да, превеликий…
– Как он прошел? Каким путем одолел недельный переход в один день?
– Неведомо… Прошел сквозь степи так, что ни один разъезд не заметил его дружины.
– Обережный круг? Змея?!. – воскликнул было он, но вовремя сдержался: золотая змея, держащая себя за хвост, составляла одно их Таинств…
– В степях предзимье, богоносный, – проговорил на это Шад. – Все змеи спрятались по норам и оцепенели…
– Почто же ты, царь земной, не остановил его? Где мое доблестное войско?
– В пределах озера Вршан…
– Но ты почему здесь – не под Саркелом?
– Пришел сказать и знак позрел… Ковчег разбитый, упавший свиток Торы и ты, о всемогущий…
– Не медли же! – прикрикнул Великий каган. – Пусть кундур-каганы ведут полки к Саркелу!
Приобщенный Шад встал на ноги и, кланяясь, промолвил вкрадчиво:
– Позволь мне, недостойному, сказать слово, о, премудрый. Русский князь явился потому внезапно, что шел налегке, без обоза и даже без доспехов! В одних рубахах холстяных… А с силою немногим более трех тысяч. В сей час стоит под стенами на расстоянии поприща и не идет на приступ.
– Зачем же он пришел? – обескуражился богоподобный, – В рубахах, без доспехов… Самонадеян князь? Или очень дерзок? Что?!
– А что бы ни было, о, всемогущий!
– Чую хитрость! Должно быть, неподалеку в степи его основная сила, доспехи и обоз!
– Нет ничего в степи до самых северян и вятичей. Лазутчики и конные разъезды бдят день и ночь. Только безумец отправится в поход в такую пору!
– Он не безумец, Шад…
– Но поступил безумно! И след наказать его, владыка. Твоей десницей! – загорелся каган-бек. – Кундур-каганы ведут уже полки с озера Вршан к Саркелу. Тебе же след выехать сейчас с малым войском и, обогнав большие силы, их возглавить и разбить Святослава! Иного случая, когда этот князь допустит такой промах, ждать можно сотню лет.
– Заманчиво ты речи вьешь…
– Подобной молниеносной и легкой победы Хазария еще не знала! Дружину обложить в степи, прижать ее к Дону и поставить перед выбором: либо купель ледяная, либо полон…
– Да ты бываешь и не таким безмозглым, Шад, – воспрянул владыка, – Твой замысел, конечно, прост и неприемлем, но у меня есть свой…
– О, Великий каган! Потому ты и богоподобен!
– Коня мне и в сей же час в дорогу!
Караван хазарского владыки к полудню был снаряжен и состоял из ста верблюдов, на которых ехал гарем, и конной летучей стражи, окружавшей кагана. Впереди со своей свитой поехал земной царь, расчищая путь.
Богоносный изначально был воином, но не тем, кто ходит на врага с булатом, а воином небесным, подобным архангелу, и потому обряжался в соответствующие одежды. И побеждал не мечом или копьем – сакральным обликом, который нельзя было увидеть и остаться живым. Однако при всем этом, каган носил на поясе магар – что-то вроде короткой пики с рукоятью и широким, острейшим булатным навершением. Оружие богоносного имело ритуальное назначение: поразив врага, магаром делались надрезы на его шее, чтобы наточить жертвенной крови, которой потом обагрялись одежды, руки и лицо. Вражья кровь утраивала сакральную силу каганов, а когда-то старейшин рода Ашинов; обряд был древним, доставшимся по наследству от кочевых диких времен, как и этот магар.
Небесный покровитель Хазарии ехал на сей раз верхом, но не в одиночестве, как всегда. Подобранный им мальчик Иосиф из Саркела скакал рядом, и слуги из авангарда теперь оставляли по два свежих сменных коня. Все остальные на расстоянии трех полетов стрелы, а каган-бек с охраной и вовсе был незрим, и только след от копыт лошадей, оставленный на грязной земле, указывал дорогу.
Как только караван кагана тронулся в путь, Приобщенный Шад оставил его и, взяв с собой трех кундур-каганов, помчался вперед, загоняя коней и пересаживаясь на подводных. Ничего не подозревающий владыка двигался к Саркелу со скоростью, втрое меньшей. Добравшись до сакральной столицы, каган-бек оставил своих подручных, переоделся в одежды простого воина и отправился бродить по городу. После того как закончился праздник свободы, жизнь вновь вернулась в свое русло: вельможи отдыхали в тени садов, торговцы, ростовщики, менялы сидели на прежних местах и занимались своим делом, рабы исполняли черную работу – строили, мостили улицы, а лариссеи с палками надзирали за порядком.
Потолкавшись среди народа, Приобщенный Шад заглянул в хлебную лавку, где молодой черный хазарин торговал свежими ковригами. Он попросил продать только половину хлеба, но лавочник стал возражать:
– Сегодня тот день, когда не разрезают хлебов, и потому я не взял ножа. Купи целую ковригу или ступай отсюда.
– А ты разломи ее, – посоветовал каган-бек.
– Одному мне не разломить. С кем сделать это, я не знаю.
– Со мной.
Хазарин снял с полки каравай, и они разломили его на две части. Приобщенный Шад вместо платы подал свой перстень.
– Полковриги стоит четыре монеты, а за твой перстень я больше двух не дам, – сказал лавочник, возвращая перстень.
– Тогда дай хлеб в долг, – попросил хазарский земной царь. – Вместо четырех монет верну пять.
– Если через час вернешь, то пять, а если завтра, то восемь, – стал торговаться хазарин.
– Верну через час, – заверил каган-бек, взял хлеб и ушел.
А ровно через час он переоделся в одежды лариссея, вышел из города и, разыскав за рвом неприметную лачугу, ступил через порог. У входа уже горел факел, огнем которого и очистился Приобщенный Шад.
Наследник небесного престола Хазарии лежал на подушках обнаженным.
– Ты ли старший сын богоподобного Иосифа? – спросил каган-бек.
– Я старший сын богоподобного Иосифа, имя мое Исаак, – подтвердил торговец хлебом согласно ритуала.
– И это мы преломили с тобой хлеб?
– Преломили, потому что сегодня день, когда нельзя разрезать ковригу. Но скажи мне, каган-бек, что случилось с моим отцом?
– Он рассудком помутился, – ответствовал Приобщенный Шад. – Ему взбрело в голову, что Саркелу грозит опасность, будто русский князь Святослав подошел к городу и готовится взять его. Твой отец сейчас едет, чтобы сразиться с ним, но сражаться ему придется со своей тенью.
– По ритуалу, прежде чем венчать меня на трон, ты должен отправить на небеса Иосифа. Двум каганам на троне не бывать, – напомнил наследник, однако земной царь поправил его:
– Вначале ломают хлеб, и только затем едят.
– Да, верно, – согласился тот. – Венчай на трон!
В тот же миг каган-бек набросил удавку на его шею и стал душить. Наследник удивленно вскинул бровь.
– Я запамятовал, что по ритуалу, когда ломают хлеб. Но точно помню, что венчают в башне!
– Где твои братья? – хрипя от напряжения и сильнее затягивая шнурок, спросил Приобщенный Шад. – Кто еще торгует хлебом в Саркеле?
– Не позволю нарушать обряд! – попытался высвободиться наследник. – Ты не имеешь права знать, кто мои братья и где они! Сними удавку!
– Где братья?! – взревел каган-бек и, выхватив нож, приставил к горлу. – И сколько их?
– Презренный раб, ты что замыслил?!.
– Свергнуть с трона весь ваш род! И всех повенчать веревкой! Ты скажешь мне, в каких лавках торгуют хлебом твои братья. Они тебя не знают, но ты, как старший, знаешь всех!
– Знаю… – хрипел наследник, – но не скажу… Можешь меня зарезать, изменник подлый!
– Ты сам разрешил сделать это, – Приобщенный Шад хватил его по горлу ножом и бросил тело на подушки.
Затем, измазавшись горячей кровью, он лег возле мертвого наследника и пролежал так больше часа, ожидая, когда кровь врага впитается в тело и станет его сутью. Он знал о ее сакральности, поскольку был приобщен к Великим Таинствам…
А спустя час каган-бек отшелушил засохшие остатки крови и, прихватив с собой шелковый шнурок, пошел по всем хлебным лавкам Саркела…
10
Свет и Тьма…
Две силы, два начала мира, способные существовать лишь в неразрывной связи и в вечном поединке, как день и ночь.
Свет Изначальный был сутью бога Ра, однако же для земных, смертных людей он имел другое воплощение – человеческое и назывался Родом. Нельзя же смотреть на изначальный Свет, а можно лишь на его отражение! Владыка Род владел всем родом человеческим вместе со своими сестрами – Рожаницами, отправлял Млечным Путем на землю младенцев. Третьей же ипостасью бога Ра был бог Дающий – дедушка Даждьбог. Он вкладывал живой дух в младенцев и нарекал их – давал имена и рок, а поэтому из всех трех своих воплощений этот был ближе всех к смертным. Когда же Гои завершали свой срок земной и принимали смерть, воскрешал их своим огнем бог Ра и уносил в небеса по Последнему Пути. Когда-то трава Забвения росла повсюду на земле, вдоль каждого пути, дорожки, тропы, и благодарные богам люди на тысячах жертвенниках возжигали ее, окуривая небожителей. Земная жизнь была так прекрасна и так долга, что люди уставали наслаждаться жизнью и прерывали ее по своему желанию, бросаясь в волны морские. Творец рода человеческого взирал на своих чад с великой радостью, иногда очнувшись от сладостной дремы в Забвении. А жертвенников становилось все больше и больше, дымы вечности курились беспрестанно, и настал тот час, когда боги впали в полное Забвение, и нельзя было пробудить их молитвами ни за сорок дней, ни за сорок сороков.
И грянула беда…
Воспользовавшись тем, что боги коротали Время, вдыхая сладкий дым, а человечество, оставленное в забвении, беспечно тешилось гармонией мира, силы Тьмы, поднявшись из глубин подземных, мрак принесли на землю. Из стороны полунощной надвинулся великий хлад и извратил небесные и земные Пути. А с ними был разрушен и смысл мирозданья. Тьма докатилась до Чертогов и осадила последнюю крепость Света. Народы Ра, земное воплощение солнца, взывали к Роду, но напрасно: на жертвенниках храмов не трава ижица тлела, дым которой способен поднять и мертвого, по прежнему курилась трава Забвения, возложенная Тьмой. Люди утрачивали бога, ибо не видели его больше на небосклоне. Мрак, пожирая Свет, исказил его Путь – осталась лишь Заря, которой стали поклоняться.
Разрушилась гармония, и люди, очумев от страха ночи бесконечной, разбрелись по всей земле в поисках Нового Света. И отыскали его в стороне Полуденной, куда не добежали ни тьма, ни холод. Но в тех краях, где не было Путей, не росла и трава Забвения, а значит, нечего было воскладывать на жертвенники. В холодной же стороне если и оставались Пути, то только среди льдов и снега в кромешной тьме. И потому курильницы погасли, и очнулись боги, и позрели лишь мерзость запустения и мрак.
Тут и началась тысячелетняя битва Света с Тьмой, а всякая война между богами несет забвение народу. Рождались дети, но дедушка Даждьбог не вкладывал в них душу, не нарекал их: дичали люди, пребывая без бога и в беспамятстве. Не жили они, а коротали Время, будто сами боги, однако, что было благом для небожителей, то вредно для смертных, поскольку людям на земле не пристало дремать в Забвении. Утративши богов и память, люди забыли и рок свой – имя, и называли себя народом Ара, то есть живущие в земле, в пещерах, а потом и вовсе стали прозываться Словенами, поскольку жили и кормились с лова – с охоты на зверя.
Беда народу, если он, запамятав свой рок и смысл бытия, вдруг наречется тем, чем добывает хлеб насущный, чем тешит утробу свою и питает плоть.
Когда же Свет одолел мрак и небосклон вновь увенчался солнцем, непокорный разум народов Ара стал толкать их к познанию самих себя. Забывшие бога, но сами суть дети Ра, они обращались к солнцу и спрашивали:
– Кто мы? Зачем живем? Неужели, чтобы добывать оленей и поедать пищу? Неужели мы лишь Словене?! А ты кто? Почему приятен твой свет? Отчего так страшно, когда ты исчезаешь с неба?
Старейшины родов ходили и в страны заката, и в страны Полуденные, и где бы ни были, везде спрашивали о себе, но слышали в ответ:
– Не знаем, кто вы и откуда. И Ариев не ведаем, и о Словенах не слыхали. А называем вас народы Скуфь, ибо вы носите скуфей. По шапкам вашим – имя вам.
Иные же говорили обратное:
– Вы боги были и рождены от Ра. Сторона ваша называлась Гиперборея. Но вас поглотила Тьма. Вас нет ныне, и Полунощная сторона пуста, там лишь лед и камень.
– Вы порождение мглы! – отвечали третьи, кто не знал ни Тьмы, ни холода, когда-то удалившись в теплые страны. – Вы варвары, и образом не люди – звери. Сарматы ваше имя!
Не росла на земле более трава Забвения и не курилась в жертвенных чашах, а потому не было Забвения богу Роду. Тогда он послал своего сына Траяна на Север, чтобы поискать под мертвым льдом и камнем хотя бы семечко или живой корешок. Глянул Траян с небес на северные земли и увидел единственное светлое и живое место – Белое озеро и спустился на его берег. Но не траву нашел там, а забытый богом в пучине мрака народ, именовавший себя Арий, и множество племен того народа, имеющих свои названия от мест, где жили или от того, каким образом хлеб насущный добывали – кто с сохи жил, кто с лова, кто в лесах, кто в поле. Народ этот был мужественным, сильным, невероятно добродушным, бесхитростным и удивительным тем, что от тысячелетней жизни в пещерах стал светловолосым и голубоглазым, точно повторяя обликом своим бога Рода.
Все северные земли прошел Траян вдоль студеных морей и всюду видел огромные, сильные племена этих светлых людей. Но жили они как во сне, не ведая ни бога, ни рока, и поклонялись солнцу только потому, что оно дает свет и тепло. Узнав о народе Севера, бог Род сам вздумал позреть на это чудо и спустился на землю. Арии так понравились Владыке рода человеческого, что он сам пожелал устроить и утвердить порядок в землях Севера. От рождения своего все народы Ра жили не просто на земле, а в Пространстве, которое носило название Лад. От земли же люди должны были только питаться. Земной Лад сопрягался с Великим Кругом Путей – Колом. Свет мог существовать лишь там, где была гармония Лада и Коло, имевших астральный знак – Знак Рода: две свастики. Первая, с лучами движения по солнцу, означала Свет и день для живых; вторая, с лучами против солнца – ночь для живых, но день для мертвых. Творец Вселенной бог Ра определил четыре стороны – Восток и Запад, Полдень и Полночь.
Великое это перекрестье небесных путей составляло Крест Света, что на древнем языке означало – Огонь. Покуда этот огонь над миром – мир движется, образуя Коловращение Бесконечности. Это и выражала свастика – сакральный знак Рода. В малом и в великом есть Изначальный Свет, суть Коло: все движется по Великому Кругу Путей и ничто не может быть в покое.
Весь мир от сотворения богом Ра был устроен так, и ничто не могло разрушить его, если бы не силы Тьмы, разогнавшие народ по разным частям света. Ушедшие из-под Креста люди не знали ни Путей в новых землях, ни гармонии Лада и Коло. И поэтому земной шар им чудился плоским, а Крест – неподвижным. Эти народы отрицали Коловращение Света, поскольку пребывали в заблуждении и считали небо единственным местом, где живут боги. Земля же – пристанище грешных людей и прочей твари, вечно виновной перед богами. Они говорили: “Что из земли пришло, то в землю и уйдет”, не ведая того, что человек – порождение Света, что истинная родина – небесная твердь.
Не земли шли войной друг на друга, не народы бились в сечах каждый за свою правду – два мироздания сходились на полях битв: неподвижный Крест и Коло.
Владыка Род установил на Севере первоначальный порядок, дал народу Ара тайну Знаний и оставил своего Траяна княжить на земле. Семь веков правил он страной и обустраивал земной Лад. Однако не заставы ставил по сумежью, не крепости воздвигал, чтобы охранять Пространство, а в сакральных местах, где Изначальный Свет спускается космами с высот и касается земли, поставил Чертоги Рода. И всюду на Путях – подписные камни со словами Правды. Куда бы человек ни шел, ни ехал, повсюду на перепутьях с ним был и бог, и истины его. В ладном Пространстве невозможно было заплутать: где бы ни был Гой, везде зрел и ведал дорогу, и шел, не воле повинуясь, но року своему. В местах же, где Пути земные пересекались с небесными, Траян выстроил Белые Вежи. В этих местах астральных всякий смертный мог встать на Путь бессмертия: здесь начинались Траяновы тропы.
Но чтобы пройти такой тропой, следовало миновать два царства – мир живых и мир мертвых.
Последним деянием на земле сына бога Рода был проложенный им Птичий Путь: этой дорогой от устья священной реки Ра к истоку священного Ганга он соединил разорванную связь единого народа. И поставил Белую Вежу, которая потом была разрушена хазарами, и на ее месте была воздвигнута башня со звездой, а город теперь назывался Саркелом.
Да минули века Траяна. Переложил он свои заботы на детей – князей светлейших, внуков Рода, и заповедал Лад хранить и Коло. Сыновей же у него было семнадцать, и каждый, приняв отцовский рок, стал княжить в своем племени и в своей стороне. Словенами стал править старший сын по имени Род. Сидел он в стольном граде Родне, и сторона Словен в то время называлась Родиной.
Однако же известно: весенняя река, разлившись широко по земле, вбирает в себя грязь и сор. Подобно этому и Лад Ариев вбирал в свою плоть дикие народы кочевых племен, силы тьмы и прочий мусор. Взмученная весной вода очистится и отстоится в межень, подземные родники взбодрят ее дух, освежат и высветлят, но в стихии человеческой все было иначе. Увы, не очистится пыль от пыли, и плевела, смоловшись с зерном, сделают горьким хлеб.
Вторгаясь в плоть народов Ара, иные племена не растворялись в ней, а пили кровь, как вши, живущие на теле. Изведавши Пути Словен, пришлые народы садились жить на них и жировали, поскольку Пути – кровеносные жилы, питающие плоть. Так исподволь, за многие века, Лад и Коло Ариев были извращены, замедлилось вращение Света. Потомки князя Рода, владея землей, утрачивали власть в Пространстве. Многие Пути были оседланы, а многие трудны и неодолимы. Среди Словен, среди племенных князей пошли молва и ропот, мол, худо жить стало, беспутные мы, рок Родины изрочен, Лада нет. След бы призвать иного князя, в котором есть светоносность, ибо потомки Князя Рода темные стали..!
На вселенском вече из всех князей светлейших жребий пал на Роса, юного князя, вскормленного Великим Волхвом. Рос стал землей править согласно Лада и скоро овладел Пространством, восстановил Пути земные, очистив их от кровопийц, тлена и мрака. С той поры по имени князя стала называться и северная сторона – Россия. Чуть минула беда, народ арийский вновь сделался доверчивым и по-детски бесхитростным. Чем более процветала Россия, тем ярче испускался от нее свет, перелитый из небесного в земной, тем более прельщала она силы тьмы – народы, живущие под знаком мертвящего светила.
На сей раз упыри вонзили жала в святыню Ариев – прервали Птичий Путь. В астральном месте, где начинался ход от устья Ра к истоку Ганга, где Коло Севера сливалось с Коло Юга, сгустилась Тьма. И вновь живительная кровь стала питать чужую плоть. Волхвами обрядившись, силы тьмы бродили по России и на ухо шептали племенным князьям, что боги их стары и немощны, что в мире Ариев нет Правды, нет порядка и что потомки князя Роса не могут править народом, ибо слепы и безмудры.
И начались раздоры между племенами. Народы Ара разбредались по земле, и каждый князь пытался сотворить свой обережный круг, построить свой Лад. Но вместо негр над Севером царствовала ненависть. Братья насмерть бились друг с другом, дети не любили отцов своих, мужчины ненавидели женщин. И никто не мог рассудить их. Однако на острове Ар в студеном море остался славянский род, правил которым светлейший князь Рус, прямой потомок Траяна. Жили они по древним законам, с лова – добывали морского зверя – и не утратили Знаний Путей земных и небесных. В России их называли – Варяжи, то есть досточтимые. Пришли к князю Русу словенские князья и позвали править Россией. Но сам светлейший и досточтимый князь был уже стар, чтобы взойти на престол и установить Лад, и потому послал он своих сыновей и отдал Словенам свой рок – имя, ибо прежнее – Россия – изречено было Тьмой.
Старший сын Руса – Рурик, как некогда Траян, порядок устанавливать начал не с поля битвы, а с возрождения астральных мест: изветшали Белые Вежи и не сходились земные Пути с небесными. Словене уже не Роду поклонялись – земным богам требы приносили и чтили одного Перуна – Владыку молний, поскольку объяты были страхом, утратив суть Знаний мироздания. На озере святом, где еще Траян Лад творил, на Ладоге Рурик воздвиг свой престол, а брата Синеуса отправил на Белое озеро – в этом астральном месте была сокрыта середина Коло – ось, единственно неподвижный луч в Коловращении Света. Третьего же брата, Трувора, в Изборске посадил, но не землею править, а восстановить утраченные Пути между народами Ар.
Да тщетны оказались святые помыслы досточтимых князей, чтобы сражаться с Тьмой, ибо смертны они были. Траянова стезя подвластна лишь богам или сыновьям, рожденным плоть от плоти. Невозможно сотворить божественного промысла, когда отмерен земной срок. Ведь даже сыновья бога Рода, исполняя свой рок на земле, получают земную суть. Их плоть не уязвить мечом или стрелой, но дух божественный имеет человеческую суть и может быть прельщен, как всякий земной дух.
Померкли братья князи из рода светлейшего Руса…
И только князь Олег, племянник досточтимого князя, непобедим был в сече с Тьмою. Отвергнув престол и власть, этот князь отправился в Чертоги Рода и оттуда ступил на тропу Траяна. И узрел с небес то, что не увидеть было с земли. Это он сказал: “Путь птичий заслонен! Не сотворить нам Лада, покуда устье Ра не ведает истока Ганга. Исторгнем же хазар!”
И бился насмерть с ними, не желая ни славы и ни чести, а мысля об одном – вновь выстроить Белую Вежу, откуда б открывался Путь по тропе Траяна.
Был он Вещим, но не смог отряхнуть земную персть, чтобы обрести бессмертие. Как всякий смертный Гой, он захотел рок свой испытать, увидеть свою смерть…
Дружина Святослава встала на холме, где высилась Дубрава: сюда в последний раз копье упало и вонзилось в землю, указав зенит. Путь пройден был! На окоеме виднелся берег Дона и Белая Вежа, ныне зовомая супостатом Саркел, где вместо чудесного творенья камнерезов, вместо светлых кружев стояла черная башня с бойницами, увенчанная голубой звездой.
Листва давно опала, и древний лес был черен и незряч, словно мертвец. Однако в его недрах среди молодняка был вековечный дуб – суть Древо Жизни, а рядом с ним когда-то поставленный Траяном и ныне поверженный камень подписной. Святослав велел вновь утвердить его, и триста витязей, веревками обвязав земной путеводитель, впрягли коней, впряглись сами, и под единый вопль, под вздох единый поставили. Князь счистил пыль веков и прочел: “На месте сем суд сотворится моими промыслами, но деяниями внуков. От сего камня путь открыт встреч солнцу”.
Путь был открыт, и к стенам Саркела не было заслонов даже в виде конных разъездов – иди и бери город приступом! И вдохновленные полки подзуживали князя.
– Пойдем и возьмем! Коль путь недельный одолели от восхода до заката, в один день – крепость покорится в час! Бросай копье, княже! Эй, раджи, волхвуйте!
– Не силой чародейства далее пойдем, но силой духа, – урезонил гридней Святослав. – Мужайтесь, витязи! Нет у нас орудий стенобитных, доспехов нет, а из союзников лишь гузы, которые на помощь не придут на ратном поле – лишь за добычей явятся. Да есть мечи и воля! Что еще надобно нам, други?
Наутро, едва только взошло солнце над окоемом, как тут же покрылось мраком. Из глубин степей двигалось войско несметное, и сторожа, сидящие на ветвях дубов, принялись силу считать – не сосчитали.
– Тьма идет! – возвещали они. – Все поле конными покрылось! А впереди себя табуны гонят!
Полки Святославовы стояли по опушке священной дубравы: справа Претич, слева Свенальд, а сам князь посередине. Были готовы встретить супостата, однако встретили стихию: табуны полудиких степных коней, собранные в один бессчетный, неслись во весь опор на боевые порядки и грозили смять их. Взбудораженные лошади под витязями тревожно ржали, поднимались на дыбы, бесились, норовя сорваться в лес. Но гридни в седлах на миг окаменели, ибо грозная стихия захолодила головы и уста: невиданное зрелище! Земля гудела от сотен тысяч копыт, могучая дубрава за спиной дрожала, роняя наземь остатки листвы, и воздух, толкаемый лавиной, обратился, в ветер, бьющий в лицо. Все пространство, насколько хватал глаз, вдруг ожило, зашевелилось, и этот смерч неотвратим был!
Однако князь сказал раджам:
– Смирите эту силу!
В тот же миг волхвы из племени раманов спешились, встали клином, как птицы, и полетели легкой стрелкой навстречу безудержной стихии. Поднявши руки, они кричали на наречии, которого и Святослав не знал: то ли просили, то ли заклинали – слова тонули в грохоте и гуле. Встречный ветер вздувал их яркие одежды, но не мог поднять сей клин на воздух, дабы спасти его от лютой дикой силы. Беззащитный и уязвимый, он летел вперед, и чудилось, еще минута – и вал коней пожрет раджей, в прах перетрет жерновами копыт. Но тут они остановились, уперлись в землю и выбросили пред собою руки.
И рассекли лавину! Будто на стену натыкаясь, кони взрыли землю, сдерживая бег, и смерч разбился, потерял напор и развалился надвое, словно земля под сошником сохи. И увядая все более, уже не мчался, а тяжело катился, огибая дубраву и выстроенные полки. Сотни погонщиков еще пытались оживить огонь, высекая его плетями из конских крупов, да уж поздно было: стихия обратилась в дым…
Когда же он рассеялся, на поле, вспаханном копытами, как зябь, супротив своих полков позрел князь иную силу – многотысячное войско, суть Тьму, восставшую с востока. В багровом свете солнца черные одежды и латы отливали красным: будто не супостат стоял, а бесконечный вал угля, рдеющего под ветром, который вихрил и вздувал седой пепел – суть бунчуки на древках и шеломах.
В зябкой предзимней степи вдруг жаром пахнуло на витязей, заалели холстяные рубахи, натянулась и загорела кожа на лицах, багровые кони заплясали под седоками, раздувая ноздри. А стаи черных воронов, ожидавшие поживы, кружили и вились в небе, словно искры.
Но тишина висела над полем, ибо вспаханная зябь, исполчившиеся рати и птицы над головами – все ждали часа своего, однако же никто не мыслил умереть, напротив, как никогда хотелось жить. Земля жаждала не крови и костей – суть семени, чтоб плод родить, а воины сторон обеих думой утешались о победе, и вороны слетелись, чтобы насытить плоть. Никто не смел нарушить зыбкого покоя, ибо вместе с первым возгласом сии надежды рухнут, и во власть вступит не жизнь, а смерть.
И тогда князь вынул нечитанную книгу – суть харатейный свиток, и сняв железа с него, прочел одну строку, после чего задумался глубоко, и вдруг махнул рукой.
– Начавши первым да закончишь первым. Ужо начнем, други. Но прежде любо мне сразиться в поединке!
Коня пришпорив, князь выехал на середину поля и вскинул меч – булатный дар Валдая. Дружина замерла, только сыны, Ярополк и Олег, резвили лошадей, готовые прийти на помощь.
– Иду на вы! – воскликнул Святослав и тишину взорвал. – Кто устоит передо мною – выходи!
От голоса его помчался ветер, достиг небес и там, в клочья разметав воронью стаю, снова пал на землю, но уже в ряды врага. Багровый уголь вздулся и побелел от жара.
Не из огня сего – откуда-то со стороны, из пустоты пространства вдруг очам явился далекий одинокий всадник и поскакал навстречу Святославу…
Тем часом каган-бек, не мудрствуя лукаво, ходил по хлебным лавкам Саркела и резал торговцев, всех подряд, и тех, кто отзывался на условную по ритуалу речь, и кто молчал иль отвечал невпопад. Последним оказался десятилетний мальчик, однако же весьма смышленый: едва завидев вошедшего лариссея, он схватил хлеборезный нож и закричал:
– Ты – каган-бек! И ты убить пришел! Я буду защищаться!
И защищался ловко, так, что даже кровь пустил, достав концом ножа предплечье. Повергнутым будучи на хлеба, уже со шнуром на шее, крутился и визжал.
– Изменник! Мразь! Ты не отнимешь трон Ашинов! О, небеса, покарайте вора!
Да издох, как все, и только с перерезанным горлом долго бился, и его горячая кровь впитывалась в тело Приобщенного Шада вся, без остатка.
Из него бы и впрямь вышел богоносный каган… Покончив с богоподобным родом, он приказал кундур-каганам доставить злато – пять тысяч монет – для жертвы, сам же сменил одежды и, спрятав в них кривой турецкий нож, забрался по лестницам в детинец и отворил дверь в башню. Здесь он бывал не раз и вынужден был очищаться огнем, кланяться, становиться на колени и бросаться в ноги. Да было бы кому! А те оскорбления и упреки, которые вынужден был сносить?! И от кого? От рода вырожденцев, которые не смыслили ни в чем и разве что пожинали плоды с дерев, посаженных предками. Где справедливость мира?.. Он же, каган-бек, из благородных и сильных булгарских племен, которые испокон века живут по берегам священной реки Ра и ведут свой род воистину от Тогармы, они имеют все, чтобы править не только хазарским народом, если этот сброд можно именовать таким высоким именем, но и всем миром.
Да кто он есть, богоносный каган? В чем суть его высшей, небесной власти? Почему он, не имеющий своих корней на этих землях – не его ли предков вывели – из диких степей, не его ли сняли с кочевого круга? – занимает трон? Лишь потому, что посвящен в Великие Таинства и вхож в подзвездное пространство? Так туда путь открыт всякому, кто принесет в жертву пять тысяч монет…
По крайней мере, от веса злата вход отворится! И все-таки брал страх, ибо тайно проследив весь ритуал вхождения под купол, он не мог проникнуть за его дверь и не знал, что там происходит. А думалось, кагана встречает сам бог и с ним ведет беседы. Бог, имеющий много имен – Яхве, Шаддай, Элогим, Цебаот, Элион или как там еще – все одно чужой бог, поскольку земной царь Хазарии, впрочем, как и все хазарские булгары, тайно поклонялся своему – суть богу Ра и, творя молитвы в синагогах, думал о солнце. Все его предки так же украдкой вздыхали, что не послушались когда-то Аспаруха и под давлением хазар, из небытия пришедших, не переселились с ним на Балканы. И было бы у них сейчас свое процветающее и независимое царство, да не просто царство: каган-бек знал тайну, передаваемую из поколения в поколение. Такую тайну, о которой, как полагал он, и богоносный каган, мечтающий о мироправстве, не слыхивал. А заключалась она в том, что место, где ныне обитали племена булгар, ушедших с Аспарухом, и есть земля обетованная, и кто владеет ею, тот и правит миром.
Сколько лет земной царь и Приобщенный Шад тешился мыслью свергнуть богоносного с престола! С того момента, как приобщился, ежедневно ждал, когда же будет случай – и вот свершилось! Он не выдержал бы полного срока – сорока лет, чтоб придушить кагана, исполнив ритуал; он чувствовал, судьба пошлет удачу, когда самолюбивый и чванливый небесный покровитель сам пожелает выступить на врага, поскольку часто говорил, что Хазарии необходима скоротечная и победоносная война, чтобы утвердиться в мире, встать вровень или выше великих стран и народов. И пусть теперь получит то, что хотел на бранном поле!
Он лучше знал славян, чем богоносный, поскольку добрую тысячу лет булгары жили рядом, по соседству, и часто, заключив союз, ходили вместе на общего врага. Предки каган-бека отлично знали: коль русские пришли без обоза и доспехов, знать, будут драться насмерть, ибо такого не бывало, чтобы славяне ратиться приходили в холстяных рубахах. А это значит, не видать кагану блистательной победы; напротив, обретет позор перед хазарами и всем миром. Пусть даже сразит своим сакральным образом князя Святослава и заря на Севере угаснет, все одно, вернувшись без победы с бранного поля, низвергнет с трона сам себя. Кто поверит в богоносность, коли каган не одолел врага?
По старому закону и ритуалу Приобщенный Шад после такого поражения обязан набросить ему шнур на шею и повенчать на трон старшего сына Иосифа, который в сей час валялся в своей лачуге, задушенный шнуром, как и все другие сыновья.
Кому же править, если иссяк весь род Ашинов?
Не задерживаясь на первом этаже башни, где все было знакомо, он взвалил на плечи переметные сумы со златом, сгибаясь под тяжестью, поднялся на второй и здесь передохнул, присев на трон. Осталось преодолеть длинную винтовую лестницу, вздымавшую под звезду, возложить жертву и познать последнюю тайну кагана – его богоподобность…
Приобщенный Шад уж было встал, когда услышал шорох за спиной и тихий, но грозный рык. Он обернулся и онемел…
К трону шел огромный старый лев, ступал лениво, с чувством силы и всемогущества. Остановившись в трех шагах, потянул носом и в тот же миг напрягся, вздыбил гриву и застучал хвостом по мраморному полу. Каган-бек нащупал под одеждой нож и в тот момент, когда лев прыгнул, мысль озарила голову: что, если это не зверь, а бог?! Господь в зверином образе?!.
Да было поздно, ибо рука кочевника быстрее мысли нанесла удар, и лев опрокинулся за трон с перерезанным горлом. Каган-бек вскочил – умирающий зверь еще смотрел, и ярые глаза его источали божественный гнев. Он устрашился содеянного, пал на колени, ожидая небесной кары, однако ощутил смрадный звериный дух…
Через минуту лев издох, утратив ярость и грозный вид, валялся распластавшись возле трона, словно ковер. Приобщенный Шад отер о гриву нож и спрятал под одежды, после чего взял золото и, вернувшись, пнул зверя, отыгрываясь за свой испуг. И уж неторопливо, без страха и смущения, поднялся по лестнице к заповедной двери и стал ссыпать монеты в жертвенную чашу. Когда опустела последняя сума, послышался лязг незримого засова – вход открылся!
Тяжелая окованная дверь протяжно скрипнула и отошла; в образовавшуюся щель потянул сквозняк. Стараясь не шуметь, каган-бек вначале заглянул и лишь потом осторожно протиснулся под купол…
А там было пусто!
Посередине стоял длинный стол, заваленный объедками – корками хлеба, огрызками фруктов и рыбьими костями, пустой кувшин из-под вина, медные кубки – здесь только что кто-то сидел, ел и пил: следы празднества были еще свежи, однако вкушали здесь не боги и даже не цари. Скорей всего, купчишки мелкие или менялы – кто еще не побрезгует сидеть за таким грязным столом?
Но куда же скрылись? Ни дверей, ни хода потайного, ни лаза нет из-под купола, один только выход на лестницу… Со старанием и тщательностью каган-бек ощупал стены, осмотрел весь пол и даже свод – ни щелки! И когда, совершив круг в подзвездном пространстве, снова очутился у открытой двери, то случайно бросил взгляд на чашу жертвенника и вдруг увидел, что золота там уже нет! Кто-то незримый успел выгрести его до последней монеты и унести!
Приобщенного Шада всегда смущал вопрос: почему каган всякий раз воскладывает жертву золотом? Зачем оно богам, если они владеют всем миром, всей Вселенной? Если в их власти одаривать благами или лишать их, наказывать и поощрять, давать жизнь и отнимать ее? Зачем нужны эти пять тысяч монет, когда все золото земли принадлежит богам?
Он тронул дно чаши, попробовал качнуть ее и обнаружил, что за стеной не только лязгает запор, но слышен еще какой-то шорох, будто крышка западни то приподнимется, то снова упадет. Тогда он притащил тяжелую скамью, поставил в чашу и выглянул за дверь…
В полу открылся лаз, через который можно было проникнуть и под купол, и сюда, к жертвеннику. Не раздумывая, каган-бек пробрался сквозь него и оказался на крутой винтовой лестнице, устроенной внутри стены. В кромешной тьме он долго ввинчивался вниз, пока не встал на каменный пол узкого подземного хода, который вел куда-то в сторону от башни. И тут услышал шорох торопливо удаляющихся ног! Кто-то бежал, и азарт погони вмиг овладел Приобщенным Шадом; он выставил руки вперед и пошел вдогон.
Порой он натыкался на стену, когда каменная нора делала поворот, иногда невидимые летучие мыши, сбитые головой с потолка, валились под ноги, скребли крыльями и когтями по лбу и весь путь лицо опутывала пыльная паутина. Судя по времени, он давно миновал детинец и сейчас двигался под городом, однако никак не мог настигнуть беглеца, хотя тот был где-то близко – слышалось тяжелое, запаленное дыхание и звон множества монет. Каган-бек прибавлял шагу, однако всякий раз под ногой оказывалась либо ступенька, бросающая его на пол, либо очередной поворот, а тот, кто уходил от погони, знал этот ход как свои пять пальцев и ни разу не запнулся.
Наконец, земной царь наткнулся на лестницу, ведущую вверх, и помчался по ней прыжками, словно лев, опираясь и руками, а вор уже изрядно выдохся, вспотел и теперь испускал зловоние, напоминающее звериный дух. Вдруг впереди над головой мелькнул неяркий свет – открылся выход, и сумрачная фигура с мешком стала карабкаться сквозь лаз: еще мгновение, и опустится крышка! Каган-бек наддал и в последнем прыжке ухватил чьи-то ноги и вместе с ними вывалился наружу…
И очутился в жилище мелкого торговца среди саманных стен, а перед ним, прижатый к глиняному полу – бродяга в драных лохмотьях, голь перекатная, коих во времена свободной Хазарии сбежалось тысячи. Тяжелый кожаный мешок вырвался из рук, и монеты сыпанули на пол, раскатываясь веером.
Не богу жертвовали – ярыге подзаборному, нещадной мрази!
– Ты вор и сейчас умрешь! – воскликнул каган-бек и нож занес.
– Я божий человек, – спокойно произнес бродяга, ничуть не испугавшись. – Отпусти меня!
– Ты золото украл!
– Я не украл, я жертву принял. Вот ты кто такой? И как проник в святыню – подзвездное пространство?
– Как смеешь спрашивать?! – взревел Приобщенный Шад. – Как ты туда попал?!
– Подземным ходом. Видишь, он начинается в моем жилище, а другой его конец там, под куполом.
– Прорыл, чтоб похищать?
– Позволь, почтенный, как мог бы выстроить я один такую галерею? И лестницу пробить внутри стены?
– Значит, ты захватил это жилище?
– Взгляни же на меня: могу я отнять чей-нибудь дом? Тем более такой, откуда начинается вход в святыню?
Каган-бек спрятал нож: простой воришка или даже разбойник так не ведет себя, а тварей этих довольно повидал, когда была дарована свобода всем подряд…
– Да кто ж ты наконец?
– Сначала назовись сам, потом и я скажу.
– Я каган-бек, земной царь Хазарии и Приобщенный Шад!
Бродяга горестно вздохнул и покачал головой, между делом собирая монеты.
– Всего лишь Приобщенный, но смел, тут ничего не скажешь… Так это ты вырезал весь род богоподобных Ашинов? В Саркеле теперь не торгуют хлебом!.. А не боишься господней кары?
– Ты теперь ответь! – потребовал каган-бек.
– Знай свое место! – прикрикнул этот человек. – Тебе позволено взирать на богоносного и волю исполнять его, не более. А ты замахнулся на Великие Таинства!.. Палач царей!
Вдруг в лице его каган-бек узрел образ льва! И сам он весь преобразился, будто зверь перед прыжком: послышался даже стук хвоста…
Рука потянулась к ножу – разум к молитве.
Львиный взгляд остановился на его лице и медленно опустился к рукам Приобщенного Шада.
– Впрочем, это же известно, – прорычал зверь и не спеша улегся, хотя ритмичный, гневный стук все еще слышался, – И потому господь меня послал… Пора давно под нож пустить весь этот род. Они богоподобны! Познали Таинства и мыслят править миром, рабы рабов!.. Единственный достойный каган из Ашинов – Булан! Все остальные возомнили о себе, словно и впрямь несут в себе божественное начало… Ты сделал правильно, палач царей. След поменять коня, если он хром и воз не тянет… А ну-ка, помоги собрать монеты. Ведь это ты бросил жертвенное золото на землю после того, как господь принял?
Земной царь опустился на колени и ползая по полу, стал поднимать деньги, сгребая их вместе с сором и пылью…
11
Неслись навстречу два всадника, две силы, две стены, вздымая буйный ветер; не кони мчали их – суть две стрелы, направленные друг против друга.
И не было в тот миг иного виденья мира, как супостат перед очами и смерть несомая в его деснице.
Булатный дар Валдая первый круг сотворил – сверху вниз, из-за плеча над головой и снова вниз, затем второй и третий. Еще он руку тяжелил, однако, набирая силу, легчал, и с каждым кругом начинал блистать, взрезая воздух с глуховатым свистом. Круг пятый, круг десятый, и вот уж не остановить меча! Не обережный, не чародейский, но всесильный круг – стальной покров хранил и жизнь, и честь. Откованный и закаленный, булат вдруг вес утратил и стальную твердь, десницею ведомый, он слился с воздухом, с пространством и обратился в эфир разящий, который не пробить ничем! Но совершая свой полет, о ветер истираясь, меч лишь острел, и все, что встало б на пути его, вмиг обратилось в персть, будь то оружие врага – клинок, копье или стрела, – или сам супостат. В какой-то миг меч вышел из-под власти, стал сам себе князь и разум приобрел.
Не булат сверкал в руке – суть Свет, на Тьму восставший!
Князь не ведал рока, но в сей решительный момент его почуял, всего лишь на мгновение опередив десницу – противник рухнет под мечом, победа будет в поединке!
Однако в следующий миг все изменилось. Стрела, летящая в лицо, вдруг резко встала, конь супостата взвился на дыбы, и Святослав узрел, что поединщик безоружен – ни сабли, ни копья и ни щита в руках, а вместо лат – одеяние из пурпурной ткани. А личина спрятана под черной пеленой – то ли чадра, то ли забрало! Будто не воин, не богатырь на поединок вызвался, а суть жена степного, кочевого нрава, которой не пристало открывать лица…
Или сам царь! Богоносный каган, о коем идет молва, будто он разит противника одним лишь ярым оком. Князь придержал коня, но непослушный меч летал по кругу, продолжая свой смертоносный танец, и звенел, словно тончайшая струна. Все зримо было сквозь булат! Самодовольный супостат в седле откинулся, словно на троне, но покрова с личины не снимал, и оттого почудилось – свирепый черный ветер, как таран, в лицо ударил, и лишь в последний миг князь увернулся и заслонился щитом своим – суть светлым кругом – от булата. Упершись ровно в парус, сей ветер стал толкать, теснить, стремясь пробиться сквозь ореол меча! Вот конь заржал под Святославом, вернее, закричал, прикладывая уши, ровно перед волчьей стаей! Однако, наклонив главу, пошел вперед тяжелым махом.
А супротивник гарцевал, кружа коня и вперя взор свой, скрытый под личиной. И, вероятно, предвкушал победу и зрелище – повергнутого князя! И рать его – суть туча грозовая, клубясь на окоеме, дыханье затаила, готовая сверкнуть победным кликом.
И можно было, не сбавляя бега, сразить его в сиюминутной стычке, снести главу в чадре, чуть изменив полет блистающего ореола; и уж десница взгорячела, да Святослав отвел ее…
Он жаждал битвы, поединка, ибо не пристало князю искать победы легкой. Да и победа ли, коль меч не зрел меча, а сила силу? Что палачу добро, то витязю позор…
Князь осадил коня, но жеребец, не знавший воли человека, был разъярен от поединка, встал на дыбы и, норовя ударить лошадь супостата, пошел вперед о двух ногах, сам ставши человеком. И опрокинул бы, обрушив в грудь копыта – князь удержал на удилах, взрезая сталью губы; страстный ратник умерил прыть и заплясал, роняя наземь ярость – кровавый сгусток пены.
– Возьми оружие! – воскликнул Святослав. – Открой лицо!
– Мое оружие – сакральный образ! – изрек на это поединщик, все еще развалясь в седле. – Сниму покров, и ты умрешь!
– Снимай! Мне любо испытать!
– Я богоподобный каган!
– Мне мыслится – жена, коли личину прячешь в поединке!
– Увы, князь, поединок завершился! Ты побежден!
– Сдается мне, не начинался вовсе!
– Сойдешь с коня и преклонишь колено предо мной – помилую, – промолвил каган, – и содержать в плену буду достойно, как подобает князя содержать. А витязей твоих, лишив оружия, в Русь отпущу. Пусть выкуп собирают, коль им нужен князь.
– Во сколько же ты оценил меня, богоподобный?
– Каждый твой воин должен принести по тысяче монет, – он сделал паузу и палец поднял. – Но есть иной путь!.. Ты можешь сам заслужить свободу, если укажешь мне дорогу к Чертогам вашего бога Рода.
– А выстоишь против меня – не только укажу, но и сам поведу тропой Траяна. Открой лицо и меч возьми!
– Ты ищешь смерти?
– Смерть ныне за тобой пришла, а моя далече.
– Молва гласит, ты будто бы светлейший! – Каган засмеялся, – Но вижу только безрассудство! Нет, не стану пленить, кто даст выкуп за глупца? Я в жертву принесу, тебя! И всю твою дружину!
– Давай сразимся, а там судьба рассудит! Каган достал магар, нацелил его в шею князя и сдернул покрывало.
– Умри, презренный варвар!
В упор дохнуло тьмой! Знак Рода в ухе огруз, отяжелел и оселедец встал дыбом; душа затрепетала, ровно свеча под ветром. Князь щит булатный поднял и заслонился, но беззащитный конь, не ведающий страха пред человеком, а значит, и пред мраком (иной бы взвился от испуга и разум потерял, как при затмении солнца), заржал пронзительно и в тот же час ослеп.
И лучше быть незрячим! Не видывал никто подобной мерзости: то ль человек в зверином образе, то ль зверь воспринял человечий облик. На светоносной реке Ганге сии твари жили в лесах и прозывались не каган, а горилла, однако, сущие в природе, отличались нравом незлобливым и любопытным.
Тут был не образ – образина, химера, суть порожденье Тьмы!
Богоподобный ждал смерти супротивника, подняв магар, чтобы вонзить его, как только отлетит светлейшая душа.
Она ж, напротив, укрепилась и воссияла, испытав удар. Остановилось время! И тут полки позрели, как над полем брани взыграло зарево, и столп огня в лучистом ореоле вдруг осветил пространство между землей и небом – всклубились тучи, расступаясь! А войско супостата попятилось назад, руками заслоняясь, ибо в тот час перед очами темными уж не заря на Севере восстала – суть солнце.
– Теперь и мой черед! – князь отпустил поводья, и конь слепой, почуяв волю и вздувая ноздри, крыла расправил, взмыл над землею, и уже с высот, подобно соколу, пал камнем. .
И круг блистающий в деснице Святослава достал врага!
Булатный дар Валдая снес голову, но сам исчернел как уголь и не светился более, соприкоснувшись с мраком. И князь, позревши кровь черную, не радость испытал, не миг победы и возглас ликованья, а земную тяжесть, поскольку ведал: сей поединок не конец смертельной битвы с Тьмой, но суть ее начала.
А каган рухнул наземь, и голова его катилась, издавая рык; будучи мертвым, он слал проклятья, ибо в тот миг познал то, к чему стремился – Третий Круг Великих Таинств – Таинство смерти.
Победный клик – ура! – степь огласивши троекратно, взметнулся к небу, устремляясь в проран средь туч, а из небесного колодца на землю глянул дедушка Даждьбог. Тем часом его внуки, горяча коней, неслись лавиной, и блеск мечей в десницах, подобно искрам солнца, степь освещал. Не знающая поражений Тьма, полки отборные из тайного схорона в степях близ озера Вршан, и полководцы, взятые от многих стран как дань, и многоценное оружие, копейный неприступный вал из воинов, закованный в латгальские доспехи и греческий огонь, палящий заживо – ничто не устояло! И тщетно призывали к бою, затем казнили трусов кундур-каганы: не страх витал на поле бранном, не малодушье ратное, но смертный ужас перед Светом, в тот час вдруг воссиявшим над осенней степью. И ослепленные хазары то рассыпались, как зола под ветром, то сбивались в кучу, давя друг друга, пока не добрались до стен Саркела, а там, стремясь в ворота, лавина черная взбугрилась, вспухла и гигантский холм из тел растоптанных и конских трупов восстал и долго шевелился, покуда еще дух теплился; потом окаменел и замер.
Однако и защита высоких неприступных стен уж не могла спасти от натиска: ногами попирая мертвых, дружина Святослава взошла на холм сей и оседлала ворота крепости. Сакральный стольный град открылся, но забитый войском супостата, еще сопротивлялся, и бой длился до глубокой ночи при свете пламени пожарищ.
Под покровом тьмы, нагрузившись златом, хазары порскнули из города – черный круг, торговцы уличные, рабы и невегласы ходы искали, и не найдя их, на стены поднимались и прыгали, а белые, изведавшие тайн нимало, тащили лестницы, карабкались в детинец – во внутреннюю крепость, над коей возвышалась башня, забыв от страха и безумства, что всякий, кто дерзнет ступить в обитель кагана, тотчас предастся смерти. Но скоро и черные сюда же устремились – вышла распря под стенами у лестниц, коей Саркел еще не знал даже во времена свободы и Митры златорогого над Доном. Рабы восстали на господ, ибо во тьме и страхе не познать, кто из какого рода, и не узреть цвет кожи и блеск одеяний, а посему ножи не выбирали, чью кровь пускать. Мрак оглашался воплями, предсмертный ор вздымался у детинца, и даже те, кто смог прорваться и ступить на лестницу, расчистив путь ножом, не достигал вершины – отягощенный златом, ломал ступени и свергался вниз. Господь хазарский будто не желал спасать рабов своих. Когда же к стенам подкатились разбитые полки – все, что осталось от войска тайного близ озера Вршан, досталось всем, рабам и господам: в кромешной темноте был зрим лишь блеск мечей…
А Святослав, собравши свое войско, стоял поодаль от крепостной стены и взирал на свару. Воспламененные сраженьем, в порыве юном сыновья, гарцуя на конях, добить просились супостата:
– Пусти, отец! Ударим с двух сторон, прижмем ко стенам и вынудим сложить оружие! Ты сам учил: покуда супостат меча не бросил, знать, еще в силе и опасен. Они ж бегут в доспехах!
– Уйдут в детинец – до зимы не взять! – вторя сыновьям, гудел Свенальд. – У стен сих нет ворот, а приступом идти – уж больно высоки! Чудесным образом возможно дорогу одолеть, сие я допускаю, а крепость брать, мечом след волхвовать и жертвы возлагать – суть свой живот.
– Ужель ты испугался, воевода? – тут усмехнулся князь. – Иль жизни пожалел во имя веры?
– Что моя жизнь… А витязей мне жаль. Ходил ты, князь, на приступ не в броне – в холсте? Когда смолою льют, бьют камнем и дерева бросают, а ты на лестнице, меж небом и землей?
– Нет, – молвил князь. – На приступ не ходил, коль Искоростень не в счет…
Свенальд набычился, припомнивши древлян.
– Не время ныне бередить раны… Ударить надобно, правы твои сыны.
– Оставим их на милость бога, в коего веруют хазары, – не внял советам Святослав. – Пусть он накажет сие племя. А лестницы… Отдайте им все лестницы, какие есть. Инно ведь перебьют друг друга на земле и к богу не поднимутся.
Дивясь и сетуя, дружина подвезла к детинцу лестницы и бросила у стен. И вмиг остановилась распря! Подобно муравьям в лесной чащобе, хазары поползли на стены, но земная персть – суть злато и доспехи ратные, тянули их назад, и многие срывались с гребня, убившись насмерть. И вот тогда иные, презрев земные блага, стали бросать сокровища и латы, и облегченных, их принимал господь хазарский к себе за пазуху – за стены. Сей бег во внутреннюю крепость длился до рассвета, и когда последние взошли и лестницы втянули, дружинники позрели окрест детинца мертвые тела тех, кто не избавился от груза, и горы оружия, доспехов, злата. Велик был искус – нагнуться и поднять, однако никто и с места не сошел, не шевельнулся, даже наемники Свенальда, поскольку всякий в тот миг познал, что в мире сем есть истинная ценность, коль даже иудей вдруг бросил злато.
Но и для тех, кто стену одолел, у бога не всем досталось места. Когда заполнился весь двор и стало тесно, взломали двери башни и в первый зал вошли – в зал жертвоприношений – и позрели чашу с остатками засохшей крови и крюк над ней, – никто не умер и никого не разразило небесным гневом, ибо пришли сюда, очистившись огнем: в тот миг весь город полыхал. Тогда непосвященный люд, теснимый не ужасом, но верою в спасенье, воскликнул:
– Нас пощадил господь! Нас принял в свое войско! Мы ангелы!
Неудержимою восторженной толпой люд вверх устремился не деревянной лестницей, но мраморной, и скоро в зал вступил, где трон стоял, куда претит вход всем смертным, и только Приобщенный Шад по зову властелина мог бы войти сюда, в живых оставшись. Однако же и здесь никто не сгинул.
– Мы приобщились к Таинствам великим! Мы видим трон! Сакральный трон владыки!
И будто саранча, пожрав пространство, хазары поползли по золоченой лестнице все выше, выше, пока в дверь не уткнулись. Не ведающие тайных Знаний, не возложивши жертвы, они ее взломали и ворвались гурьбой под звездный купол.
И тут возрадовались еще больше, взмолились, закричали от приступа тщеславья и гордыни:
– Мы – богоизбранный народ! Мы богоносны и суть святые каганы! Нам царствовать над миром!
А царствовать хотелось всем, и задние, кому не доставалось места даже в первом зале, кто оставался во дворе, стремились во второй и третий – в подзвездное пространство. И в жертву понесли детей, давя бессчетно, и стариков, которые и мертвыми будучи тащились вкупе с живыми, ибо в сей толпе уж никто не мог бы пасть на землю. Победный рев, безумный смех и смертный крик – смешалось все, и чудо совершилось: хазары уместились в башне, двор опустел! Из жертвенного зала, теснясь все больше, народ карабкался вверх, и скоро под куполом толпа так уплотнилась, что наконец слилась, незримо сделавшись текучей, ни живой, ни мертвой, безликой и бесформенной, однако же могучей и липкой, суть веществом смолоподобным. Всяк, кто приближался к ней иль коготком касался, вмиг увязал и растворялся.
И в новой ипостаси она была способна принять в себя не токмо весь Саркел…
Однако же, заполнив подзвездный мир, смола сия огрузла и вскипела; сакральное пространство вдруг лопнуло, и купол, словно нарыв, разверзся, а башня раскололась надвое и стала изливаться, как грязевый вулкан…
Князь Святослав тем часом отвел дружину от Саркела и воеводе старому велел позвать союзников – божественных и диких властителей степи, суть гузов.
– Скажи, пора пришла шакалам, тут есть чем поживиться. А за поживу пусть город сей сотрут с лица земли.
Едва Свенальд умчался в степь, князь Претича позвал.
– А ты, сведомый странник, возьми своих раджей и на перепутье сем поставь то, что стояло здесь от сотворенья мира – суть Вежу Белую, поелику отныне Путь Птичий отворен, а срок придет – и ступим на тропу Траяна…
12
Русь еще не ведала ни о походе Святослава, ни о победе над каганом хазарским и взятии Саркела. Сам князь гонцов не посылал, ибо не тщеславья ради мерил степь ногами и супротивника искал; купцы, разносчики вестей и слухов, в предзимье на север не ходили, напротив, – вкупе с птицами на юг спешили до снегов. Их караваны, достигнув Дона, шли далее обозом вдоль берегов или в ладьях сплавлялись, в пути считая прибыль и убыток, поскольку путь лежал через Хазарию, где в сию пору мытари, словно степные волки, добычу поджидали. И всякий раз на порубежье брали мало, не златом чаще, но товаром, к тому же утешали, что ныне на всем пути не более берут. Иные гости верили и плыли Доном дальше, мимо Саркела на море Русское, иные же, повадки зная, у Камышина ладьи тащили в реку Ра и шли через Итиль, дабы избегнуть сборов: там, у устья, Светлейшая река, подобно солнцу, лучами расходилась перед Хвалынским морем – суть тысячей путей! И не на каждом сидит мытарь… Сия надежда согревала и тешила в дороге, и бывало – молва ходила средь гостей – кому-то удавалось пройти сквозь таможни, сбор заплатив единожды.
Иначе возле Итиля, Семендера на реке Кубань или Саркела пред караваном, будь он ладейным, конным, пешим, преграда вырастала: коль на воде, то цепь иль дерева, обвязанные цепью, на суше – грабы, суть воины хазарские с кривыми саблями, чтоб вспарывать тюки. И начиналось тут мытарство: куда б ни шли купцы – с теплых морей к студеным или напротив, – весь товар учету подлежал и записи в “талмуд”, дабы взыскать за каждый в сей же час или потом, когда он будет продан. А злато и серебро из кошелей ссыпалось в блюдо с дырою посредине и мешком, и те монеты, что проваливались вниз, и были пошлиной; при этом мытари произносили: дескать, мы злато не отняли, это нам бог послал, а те, кого мытарили, вздыхали, мол, что упало, то пропало…
Тот гость, кто не желал остановиться пред таможней иль в хитрости пускался, мог всего лишиться в единый миг: дерева и цепи над водою ладьи топили, а грабы грабили на суше.
В сей год гостей не ждали, и не встречали мытари на порубежье, чтоб толику взыскать. Притопленные цепи не вздымались и у таможен не было ни лодий, ни лошадей и ни живой души. В смущении великом караваны проплыли дале, к Камышину, и встали здесь держать совет – невиданное дело! Иль что замыслили хазары, иль мор на них напал, иль Дон вспять повернул: по берегам ни одного соглядатая, кои в иные времена лисицей рыскали за караваном! Долго разноязыкий приглушенный говор, как борть пчелиная, гудел, покуда гости из Царьграда не тронулись к Саркелу, из иных же стран – суть персы, хинди, чина – направились на Ра. С опаской плыли, в предчувствии беды, и когда узрели близ Итиля поднятые цепи – вздохнули облегченно: здесь мытари! И встав на якорь, ждали, когда велят причалить, однако минул день, другой, а с таможни ни звука, ни дыма, ни стрелы. Итиль стоит на месте, на стенах стража, однако будто вымер! На третий день послы приплыли к берегу и, прихватив дары, на пристань вышли: учетные ряды пусты, “талмуды” наземь брошены, и ветер свищет.
– Эй, мытари! Возьмите с нас! – порядка ради покричали. – И отпустите с миром!
В ответ лишь снег пошел и застелил туманом городские стены. Тогда послы, осмелившись, сами цепь спустили и к кораблям своим! И весть по миру понесли: хазары пошлины не взяли, должно, пресытились или с ума сошли!
А греки, плывшие по Дону, и вовсе зрели чудо. Не токмо таможни – Саркела нет на берегу! Ни руин, ни камня, словно сквозь землю провалился господним промыслом! Творя молитвы и крестясь, царьградские купцы то в ужас приходили, то ликовали и велико смущались: там, где когда-то стоял Митра с факелом свободы, умельцы-зодчие, суть варвары с брадами, возводят вежу – строенье древнее из белого резного камня, весть о коем жила еще в легендах.
И при сем поют на языке, неведомом и грекам просвещенным!
Мир не поверил сиим слухам, однако же молва, как эхо, от берегов заморских отразившись, в Русь принеслась, и земли все, от севера до юга, ей вняли, поелику еще раньше весть сию птицы принесли на крыльях. В пору предзимья, когда все стаи, простившись с родиной, умчались в полуденные страны, перевернулось все! Стрибожьи ветры вдруг задули и тепло примчали – запах морской волны, плодов, вина: не осень суть, весна пришла вне всяких сроков, и дерева зазеленели, буйный цвет, ровно огонь, сквозь Киев пролетел и белым вездесущим валом ушел в Полунощь. А за ним – вот истинное чудо! – вернулись птицы, и крик их радостный для уха Гоя понятен был: свершилось! Иные же, кто слух давно утратил и вострый глаз, взирая в небо, страшился и гадал – к добру ли, к худу в студеный месяц лебеди вернулись? Ой, будет мор или потоп вселенский…
Великий волхв Валдай в чертогах Рода, едва почуяв жар ветра, дух стран полуденных, в тот же час вздул угли жертвенника под лучезарным куполом и бросил на огонь последнюю щепоть травы Забвения.
– Владыка Род! Свершилось! Твой сын, с кем плотью поделился, рок исполняя свой, вступил со змеем в поединок и голову одну отсек! Свободен Птичий Путь!
Дым Вечности втянулся в небо и растаял.
– Добро, наместник… Сей поединок зрел и сыном погордился. Да жаль, он смертен. Я буду тосковать…
– Его погибель ждет? – Валдай чуть веки приподнял – не Свет увидел горний, лишь его отблеск, едва не ослеп: пятно в очах застыло…
– Всех смертных ждет погибель, – багровый луч упал на жертвенник. – Кто ступит на тропу Траяна? Мне тяжко бодрствовать, волхв… Я быстро постарею. Пошли же внука, пусть принесет травы Забвения.
– И сам бы тронулся в дорогу, но змей еще свиреп, две головы имеет и не уполз из устья Ра.
– Что сын мой медлит? – Свет возмутился. – Одну отсек, и эти пусть отнимет! А труп бездыханный утопит в море!
– Не гневайся, Даждьбог! Ты создал сына человеком, и то, что по плечу в единый час свершить богам – ему потребуется время. Князь прикоснулся к Тьме, ему след дух перевести, насытить душу светом, прежде чем сделать новый шаг. Что для тебя пылинка света – для человека подвиг.
Род заворчал – Перун свой крест на небесах поставил и громом окатил, того и не позрев, что ныне студень.
И наконец промолвил:
– А кем бы я его создал? Богоподобным? Творящим чудеса, а значит, суть неправду?.. Нет, быть сыну человеком, ибо дела земные – воля ваша, внуки. Надейтесь на меня, но не плошайте… Да так и быть, я помогу ему. Свой луч подам, суть длань… Ты же, наместник, ступай и принеси травы! Пора мне Время коротать…
И горний свет угас, лишь тонкий отраженный луч застыл на угольке, храня огонь небесный…
Княгиня же тем часом, заслыша шелест лебединых крыльев, на миг тоской объялась: ей посох вспомнился – суть путь в чертоги Рода – и крик младенческий. И будто бы на миг дряхлеющая плоть наполнилась вином – взыграла кровь, не знавшие кормленья перси, давно обвисшие, в морщинах, вдруг всколыхнулись, и сосцы заныли, как будто подкатило молоко, откликнувшись на крик дитяти. Дух защемило, пред очами – исток Великой Светоносной Ра и банька, где царица вод вкупе с кикиморой ей возвратили младость…
– О боже мой! – воскликнула она, встряхнувшись. – Прости меня, грешна…
За дверью княжеских покоев не тиун стоял – чернец, ей данный в услуженье самим царем, но не слуга, а боле надзиратель. Он бдил и на всякий шорох немедля нос в дверную щель совал.
– Звала меня, княгиня?
– Я бога позвала! – притопнула она. – Вон с глаз моих!..
Чернец исчез, а Ольга, ныне же Елена, окно открыла: клик лебединый вновь всколыхнул ее, заставил душу сжаться. Она предстала пред иконой, дарованной царем – Христос был грозен и назывался Спас Ярое Око.
– Помилуй мя и не строжись. Что взять с рабы? Слепа, глупа и гнева не достойна… Ну будет, не сердись. Мне птицы не дают покоя, душа стремится ввысь… А ведаешь ли ты, что се за знак, когда в суровый студень сады цветут и лебеди летят? К добру ли, к худу?.. Ну что молчишь?
Господь не отвечал, и лишь почудилось, взор подобрел – знать, снизошел, простил…
– Услышь меня! И чудо сотвори: пошли мне весть от сына. Отрезанный ломоть, да ведь болит душа… Где ныне пребывает? И жив ли? Мне мыслится, недобрый знак… Утешь рабу?
Раба, раба… Когда-то сей удел и слово низкое ей слух вспороло, ровно засапожник, но мудрый Константин, трясясь от немочи и страсти, поведал ей:
– Ты господу раба – не человеку. Сие за честь почти. Я император всемогущий, я – византийский властелин и господин всего живого, что есть в империи. Но тоже раб пред богом. Покорность и могущество – вот жив чем просвещенный разум. Оставь свой варварский обычай повелевать, не преклонив колена даже перед богом. Смири свой дикий нрав…
Она почти смирила, однако клик лебединых стай и голос их высокий не токмо пробудил весну до срока, но и память. Теперь она тянула в путь, искушала греховным помыслом! Не прогонять бы монаха, к себе покликать и исповедаться, принять и понести покорно наказание – епитимью, и душа б, смущенная нечистой силой, утешилась в молитвах и поклонах. Княгиня же, напротив, закрылась на засов, икону убрала в киот и, крадучись, как тать, на гульбище пошла: там, в потаенном месте, был идол сбережен, бог – покровитель княжеский, Перун. Под шорох птичьих крыльев она извлекла болвана, смахнула пыль.
– Ну, здравствуй, громовержец… Почто так зришь? Княгини не признал?
Перун молчал и, очи вперив в дряхлый лик старухи, налился гневом – еще чуть-чуть, и молнией сверкнет. Как будто сговорились с Христом и теперь ярили свои очи…
– Ну, будет, не сердись. Пристало ль старому?.. Спас – бог юный, ему простить не грех, когда он грозно смотрит. А ты-то что взъярился? Да, приняла Христа, сменила имя, но ведь не первый раз. Была Дариной, Ольгой, ныне же – Елена… Рок изменила свой? Но ты же знаешь, я теперь старуха и давно вдова. Сей рок до смерти даден…
Перун не внял словам и ус свой вислый, золоченый, плотнее закусил. И словно в рот воды набрал.
– Зрю, ты тоже не утешишь… О, боги, боги! И с вами тяжко, и без вас нельзя…
Отправив покровителя на место, княгиня внука вспомнила – вот кто тоску изгонит и отвлечет от дум! Привычным ходом тайным она проникла в мужскую половину и склонилась над ложем Игоря. Владимир спал, но беспокойно: десницей рыскал окрест себя, шептал:
– Меч… Где меч мой?.. Я зарублю тебя! Или внезапно открывал глаза, тянулся к собственному горлу:
– Душат! Они душат!.. Престол пришли отнять?!
Не игры снились, не забавы, в коих сей отрок день проводил – сны мужа грезились… Она хотела уж неслышно удалиться, но княжич вскинулся, привстал:
– Ты кто? Ты кто, старуха? Зачем пришла?.. – рукою заслонился. – Нет, не хочу! Изыди! Я мал еще!.. Нет! Не мой черед, бери по лествице!
– Се я, неужто не признал? – намеревалась дланью огладить волосы, да отрок отскочил, зажался в угол.
– Признал… Признал! Ты смерть! Но почему за мной? Поди же к Ярополку! Или к Олегу! Небось, престол – так старшим достается! А смерть – так мне?!.
– Проснись, внучок! – княгиня испугалась. – Я бабка суть! Княгиня Ольга! Отверзни очи и позри!
И осветила себя свечою. Владимир же напрягся, замер и вмиг испариной покрывшись, свял.
– Теперь признал…
– И слава богу! Ночь душная, шальная, кругом нечистый дух – дурное снится…
– Мне не снилось… То братья приходили, то смерть пришла, и все смеялись…
– Се сон! – корявою рукой она достала внука, приласкала, – Привиделось тебе! А братья-то далече, со Святославом ездят, и вести никакой…
– Да нет, княгиня! – княжич оживился. – Вот здесь стояли… Так был Олег, так Ярополк, и надо мной смеялись – рабичич… – и злобой налился. – Запомни, бабка: придет мой срок, я их убью!
– Опомнись, внук! Не захворал ли часом?.. Они же братья! В вас кровь едина!
– И все равно сгублю. Они кичатся благородством!.. В наследство им престол и власть, а мне?!.
– Да полно же, Владимир! – княгиня засмеялась, однако ей было страшно. – Достанется тебе и власти, и престола. Поносишь еще бремя, насидишься, покняжишь… И имя-то тебе – Владимир! Дай срок, и повладеешь миром. Покуда ж отрок, живи бездумно, наиграйся всласть.
– А чем я отличаюсь? – ей княжич не внимал, в очах блистала лихорадка. – Почто отец ко старшим благоволит, коль кровь едина?.. Нет, знаю, презирает! Я сын рабыни!.. Но в чем я виноват?!
– Какие мысли тебя гложат! Отринь их!.. Так угодно богу, что ты родился от ключницы. Без воли господа ничто не сотворится… Ведь ты же Святославич! А презирал бы тебя князь, давно б из Киева отправил, вкупе с Малушей, а он вас держит рядом, под кровом теремным. Когда как матери иные в Родне.
Владимир встал, объятый думою глубокой, измерил отроческим шагом покои деда, меча его коснулся, шелом потрогал, однако же изрек, как муж бывалый:
– Я буду править миром. И прозываться – каган.
Оторопев, княгиня осенила себя крестом: сии слова слыхала! Когда у Святослава в кормильцах был Аббай, детина их твердил, и блеск очей при сем был сходен…
– Кто же сие сказал? – спросила осторожно.
– Се я сказал!
Молитву в мыслях прочитав, княгиня укрепилась и молвила:
– Не по годам рассудок, мужская речь и воля… Поелику же так, ты должен знать: будь ты царем, каганом иль князем – всяк властелин силен и стоек, когда есть бог и вера. Вот император византийский стоит над миром потому, что сердцем со Христом. Ведь и правителю необходим заступник перед всевышним, спаситель, утешитель…
– Мой бог – Перун! Мне гнев его по нраву. И любо зреть, когда с небес сей властелин бросает молнии! Когда окрест меня стихии полно – ветер, тучи, тьма и огненные копья жалят землю! И гром гремит!.. Се мой кумир, княгиня, и я желаю быть ему подобным. А чтоб достичь сего, мне след свершать деяния, кои под силу лишь богам свершать. Земные люди пребывают в страхе, они мелки, подобострастны пред всяким, кто хоть чуть сильней. Живот их господин! А надо не бояться смерти!..
– Но ты же, княжич, испугался, когда во сне пригрезилась старуха, – заметила княгиня благосклонно. – И закричал…
И натолкнулась на жесткий, дерзкий взгляд.
– Не я се закричал, а раб во мне. Кровь матери проснулась!.. Но я ее исторгну! Никто не бросит в очи – ты рабичич! Некому будет корить…
Вновь устрашилась Ольга, сквозь речь Владимира услышав глас детины-князя, но в следующий миг шум за дверью отвлек ее: холопы княжьи кого-то не пускали, гремели бердышами о булат, ругались и сотрясали терем.
– Что за ристалище? – княгиня распахнула дверь, – И в час ночной! Эй, тиуны?!.
И тот час приумолкла. Лют Свенальдич с мечом в деснице прорывался чрез гридницу:
– Пустите! Мне нужна сестра!..
С той поры, как воеводский сын преставился прилюдно, а потом воскрес, сказавшись чудотворцем, княгиня более его не видела: молва ходила, будто бы Свенальдич по русским землям бродит, разнося свет христовой веры, а то говорили, в паломники подался, ромейским кораблем уплыл за море, и пешим, по пескам пустыни, дошел до Палестины, где поклонился гробу господню. А поп Григорий, однажды помянувши Люта, именовал его блаженным, советуя простить за то, что не воспринял сына. Мол-де, он божий человек, почти святой…
Княжич Владимир, недовольный шумом, в дверь выглянул и раб в нем испугался…
– К тебе иду, сестра! – воскликнул Лют, завидев Ольгу. – Я знаю, ты здесь – холопы не пускают!.. Да что я зрю? Где же твоя краса?..
Она свечу задула: теперь всякий бродяга о красе пытает и очи колет… Махнула тиунам, и те, косясь на Люта, в недовольстве ушли из гридницы.
Прогнать бы, да ведь блаженный, в святые земли хаживал…
– И с чем же ты явился, странник, в столь поздний час? – спросила сдержанно.
– В столь ранний час, – поправил блаженный. – Уж утро на дворе. К тебе бежал, не первый день в пути. Устал с дороги…
– Ответствуй! – прикрикнула княгиня. – Мне недосуг с тобой…
– Я весть принес, сестра, в Руси о коей не слыхали, но мир весь вздрогнул, ее прослышав. Дозволь присесть, не скорый разговор, да и с ног валюсь…
– Присядь…
Лют бодрым шагом по гриднице прошелся и выбрал место – княжье, суть золотой престол. Уселся, рассмеялся:
– Добро на троне, отсюда все видать!.. А не подашь вина?
– Ты прежде свое слово молви!
– Вина бы, горло промочить… Да ладно, коль холодно встречаешь. Ну, слушай! Твой сын, с кем трон сей поделила, победу одержал! Извечный супостат – Хазарский каганат, пал пред его напором. А сам Святослав сошелся в поединке с их каганом и голову срубил.
– Ну, слава богу! – перекрестилась Ольга, ища очами образа – не отыскала: в мужской половине терема, тем паче в гриднице, их не было.
– Да погоди молиться, – прервал блаженный, – послушай прежде… Город их, Саркел, сакральную столицу, где богоносный каган Иосиф с господом говорил, взял приступом и гузам подарил на разграбленье. А после велел с землей сровнять. Теперь Саркела нет, два города пока стоят, Итиль и Семендер, да все одно он покорил Хазарию, ударив ее в сердце. Дни сочтены ее: в сей час твой сын с дружиной, словно с небес спустившись, Итиль в осаду взял.
– Храни его господь! – воскликнула княгиня, сияя в радости. – То, что не достиг мой тезоимец, свершилось! Две сотни лет упырь сей кровь сосал! Никто из воевод и государей приблизиться не мог ко граду стольному – мой сын уж взял Саркел и ныне у стен Итиля! Ай да князь! Светлейший князь! А я гадаю: отчего весна пришла в студеный месяц? С чего вдруг птичьи стаи летят в полунощные страны и радостно кричат? Природа возликовала!.. Эй, слуги! Подать вина! Вкатите бочку!
– Годи, сестра, – вновь радость оборвал Свенальдич. – В природе что-то сотворилось, восторг, весна… Но тебе, княгине, и в твои лета ли эдак ликовать? Не девка… Послушай, что скажу.
– А ты не лжешь мне, Лют? – вдруг усомнилась Ольга. – Насколько знаю, к исходу вересеня князь на Змиевых валах стоял и, слышно, зимовать хотел…
– Вот тебе крест! – блаженный с достоинством перекрестился. – Весь мир изведал сию весть, царь Константин послов послал, чтоб выведать, как князь ведет войну. А персы рыщут по Хазарии с надеждою позреть дороги, коими твой сын и сам проходит по степям незримым и дружину водит. Да что там говорить, весь мир оцепенел и устрашился! Се токмо Русь в неведеньи…
– Чего же устрашился? Похода дерзкого? Победы Святослава? Иль славы ратной?
– Погибели хазарской.
Из покоев мужа, дверь чуть открыв, смотрел Владимир, слушал…
– Чудно ты речь плетешь, – княгиня знаком отослала холопов – те с бочкою вина спешили в гридницу. – Не мир ли сей страдал от каганата, давая дань и пошлины? И не цари ль хазарские бросали ему вызов, держа в руках торговые пути и власть над златом? Государям бы ныне слать не послов, выведывающих тайны ратные – дары со всех концов, оружие, коней, свои дружины. Иль напугались, Святослав сам сядет на устьях рек и берегах морей?
– Да нет, сестра, мир ведает: князь презирает злато, – со вздохом сообщил блаженный. – И всю добычу гузам отдал, себе не взял и витязям своим не позволяет брать одной монеты на прокорм. Ну, истинно святой! Зато на месте, где стоял Саркел, он ставит белую вежу – храм варварский!
– Так храма устрашились? Но Вещий князь мне сказывал: там сия вежа была от веку и два ста лет назад хазары ее низвергли. И белых веж подобных довольно по Руси. Ужели просвещенные ромеи сего не слышали?
– Варварского храма след нам с тобой страшиться, сестра, – заметил Лют Свенальдич. – Заместо веры христианской к нам потечет скверна из стран полуденных… Да суть не в том. Должно, ты вместе с младостью своей и красным ликом ромейскому царю оставила и мудрость, коль в толк не возьмешь никак, почто весь мир в смущении и страхе. Добро, я сам скажу… Все войны, что вели государи с Хазарией, в союз соединившись, лукавые се войны, и гнев, и недовольство их – обман. Будто б исполчатся против каганата, и рати сходятся на бранном поле, тем же часом тайно послы хазарские, суть рохданиты, к государям спешат с дарами – все более со златом. А чтобы не ударить в грязь лицом перед союзниками, всяк властитель, будь то ромейский император, султан или король, в тайне от других сей дар возьмет, но рати не отводит – будто хазар воюет. Вот так и длилось два ста лет! При каждом государе свой рохданит стоял, и как наступит срок – дары преподносил в казну. Она ж у всех пустая! Сестра, ужели ты слепая? Позри кругом! Все ищут злата, злата, злата. Все жаждут накопить его, собрать, завоевать – не бога ищут, не благости его, не истины, а злата. Позри, весь мир повязан златом!.. Поскольку каганат сплел из него сеть тонкую, незримую, и всех властителей опутал. Купцы всех стран челом им бьют – житья не стало на путях, хазары обирают и грабят караваны, а они еще и с них налог в казну, мол на войну с каганом. Кроме сего, послы таинственные давали злато в рост царям, когда те вздорили с соседом и распрю учиняли. А чтоб казну пополнить, иные же цари через рохданитов сами приращивали свой достаток…
Да знала б ты, княгиня мудрая, в чем был исток той смуты, когда на Русь призвали варяжей править, когда твой тезоимец Олег пришел вкупе с Руриком и братьями! Порядка-то не стало с той поры, как и князи русские угодили в сии сети. Сначала Гостомысл попал и был повязан златом, с него и началось.. Ох, липки были сети! Аскольд и Дир, достойные мужи из Рурикова племя, и те не избежали сей участи. За что их зарубил твой Вещий князь и покровитель?.. И вот теперь твой сын, гордыни ради и тщеславья, не Саркел разрушил, и не Итиль осадой обложил – весь мир. Он сети разорвал и покусился на его устройство, где все повязано и тайной вековой, и златом. Да, сей мир несправедлив, обманчив и коварен, да ведь порядок был! А Святослав посеял хаос! Ты же гордишься им… Он – варвар! Твой крестный, император, нынче растерян, но минет срок – придет в себя. И весь союз лукавый!.. Как станут пополнять казну? Кто принесет им злато? Самим купцов трясти и грабить? Ведь не с руки сие творить царям, о коих слава просвещенных. Знать, путь един – военная добыча. А где ее добудут? Чьи земли позорят?
И сей вопрос, как птица, залетевшая в окно, забился под сводом гридницы над золотым престолом.
– Ты тайну мне открыл, – призналась Ольга. – Сего не ведала…
– Так знай!.. Сейчас еще не поздно, еще есть время беду грядущую оборотить назад, – Свенальдич сел поплотнее – трон в пору был. – Возьми свою дружину и скачи к Итилю, на реку Ра. Князь ныне, как довольный кот, с Хазарией играет, ровно с мышью полузадавленной. То отпустит, то лапою прижмет… Успеешь! Вразуми его, поведай тайну, что я тебе открыл, и пусть уйдет из каганата, не довершая дела. Скажи, довольно и победы над Саркелом, чтобы хазары почитали Русь на долгие века. И заключив мир с каган-беком, составьте договор… А на каких условиях, я продиктую.
– Но ежели Святослав не пожелает меня слушать?
– Ты мать ему и старшая в роду!
– Строптивый он, своим умом живет…
– Укоротим строптивость! В его дружине мой отец и полк наемный. А князь не платит и брать добычу не велит, все отдавая диким гузам. Мало того, заставил и свое злато наземь бросить! Шепнуть на ухо и пойдет молва, дескать, отнять бы след свое у гузов.
– Да знаешь, Лют, отец твой выжил из ума и князю присягнул служить за веру – не за злато. Блаженный усмехнулся:
– Умом он крепок, как булат, и не смотри, что стар…
– Да я стара, чтоб быстро ехать. Еще в такую даль – на устье Ра…
– Ты тихо поезжай, но впереди себя пошли гонцов.
– Не знаю, как и быть, – княгиня растерялась. – Ты мне глаза открыл, поведал тайну… И жутко стало, и думы тяжкие… Послушай же, Свенальдич, открой еще одну!
– Спроси – открою, коли знаю.
– Ты так и не поведал, где отыскал серьгу – знак Рода? Ведь ты ее вернул? По всей земле искали кормильца сына, зловещего Аббая – не сыскали. Где ты его нашел? И как с серьгою он расстался?
– Я боем ее взял! – похвастался блаженный. – Кормилец же сыскался у истоков Ра, где ты бывала. Спешил в чертоги Рода. Я зарубил его и завладел серьгой… Да много утекло воды, тебе б, сестра, подумать надо об ином…
– Вот я и думаю. Всю жизнь являешься ко мне и тайны открываешь… – растворив окно, княгиня запустила в гридницу щемящий дух весны и голос пролетавших стай. – А кто тебе их доверяет? Из кладезя какого ты черпаешь сей мед хмельной, чтоб потчевать меня?.. Се верно, красу свою в Царьграде потеряла, да токмо не рассудок. Тогда ты против сына встал, чтоб в Киев не пускала, и ныне эвон как повел – не Саркел разрушил, весь мир, и не победу добыл – беду на Русь назвал… Вся речь твоя, чтоб нас поссорить. Теперь ты посылаешь меня на устье Ра, к Итилю, чтобы там я вновь сошлась со Святославом в поединке! Хазары-то плетут искусно свои сети, и ловкие они: глядь, а уже и спутан. Но ты, Свенальдич, недалек и глуп, чтоб так плести, да ведь плетешь?
– Ужели ты, , сестра, меня в измене заподозрила? – Лют с трона соскочил. – Зрю, зрю, куда ты клонишь!.. Мол, кто-то подсылает? Чтобы поссорить вас?
– Серьга, что ты принес, была не Знаком Рода, суть знаком Тьмы! Ты знал о сем, и тот, кто в твои руки вложил серьгу поддельную, тебя и надоумил со мною побрататься, – княгиня подступила к Люту. – Коль в сей же час, как на духу, ответишь, кто посылает, на волю отпущу. Ступай, куда захочешь, но токмо вон из пределов государства. А нет – сей час же в железа и в сруб. Не мне – холопам моим скажешь, кто посылает. Они пытать умеют.
Свенальдич голову свою седую долу поклонил и будто бы сломался.
– Зачем холопам? И тебе скажу…
– Так говори!
– Господь меня послал. Коль ныне Спаситель рода человеческого враг тебе, коли в Христа не веришь – вели и в железа забить, на дыбу вздернуть. Я пыток не боюсь, сие будет по нраву – на кресте страдать. Всяк христианин мечтает. Приказывай скорей, покличь холопов! Нет на Руси святых – я стану первым. Напишут жития… “Умучен Ольгой, варварской княгиней…”
– Нишкни, Лют! Эк повернул – посланник божий!..
– Кричи, кричи. Ногами топай. Или ударь! Возьми вот плеть…
– Возьму! – княгиня со стены плеть сдернула арабскую, с зеленой медью, вплетенною в хвосты. В былые времена князь Игорь сей плетью порол послов, когда в путь наряжал, однако же того обычай требовал, чтоб помнили владычную десницу. В сей час же Ольга чуяла – не воля, не обычай, а отчаянье владеет разумом и жесткою рукой. Свенальдич покорно встал на колена и спину ей подставил, крестясь при этом и целуя нательный крест. Била наотмашь и с оттяжкой, словно коня строптивого, хлестала от души, все боле гневом разжигаясь, невзирая, что из дверей покоев все видит княжич, и вздрагивает после каждого удара кровь материнская, а кровь отца лишь пламенеет и светится в очах.
А Лют молился, славил бога и ее, княгиню! И хоть бы застонал! Напротив, ликовал, как ликовала Ольга, услыша весть о храбрости заступника Руси, родного сына.
Нет, десница не устала, и запорола б насмерть, коль не позрела бы, как по рубищу кровавые следы вспухают и толстая посконь льнет к телу. В тот мят княгине икона вспомнилась из храма благолепного в Царьграде, суть истязание Спасителя…
Пилат хлестал Христа такой же плетью, светилась зелень меди, сияли раны на светлейшем теле…
Лют молился!
Плеть полетела к трону, а Ольга, собою не владея, на колени пала перед спиной склоненною.
– Помилуй, боже! Он и впрямь святой!..
– Я не святой, – промолвил Лют, – я суть блаженный…
13
Он одолел хазар…
Смерть кагана, падение Саркела и столпотворение в сакральной башне необратимо было: обережный круг, золотая змея, держащая себя за хвост, ядовитый зуб вонзила в свое тело – исход был предрешен. Смерть каганата неотвратимой стала, однако же как всякая змея, даже разрубленная на части и дух испустившая, она еще продолжала жить, и каждый член ее не потерял движения, не полз, но шевелился, и Святослав, словно и вправду кот, играл с ней, не уплотняя время, а напротив, тянул его: не для услады и не тщеславья ради иль куража, – и гибнущая тьма, как гаснущая ночь, все еще застилала свет, и князю чудилось, будто над землею нависли сумерки. Он ждал рассвета, солнца, и хотя заместо стужи зимней в степи была весна, никак не мог согреться.
Он ведал, что такое тьма, сам бывши в ее власти, и если б не вкусил сей плод, не знал бы его мертвящего начала, которое, как дух болотный, вздымаясь из глубин, незримо пронизывает все пространство, и тварь живая, надышавшись, гибнет не вмиг, а будто засыпает в приятной неге и истоме. Но над главою день и ночь сияла звезда Фарро и не давала сойти с пути и заплутать в сей предрассветной мгле.
Он ведал тьму, и посему лишь мог зреть путеводную звезду; его дружина, не искушенная в подобных страстях, мир принимала как он есть, и потому стихии предавалась. Роптал наемный полк, взирая на сокровища, ногами попираемые, и норовил поднять, а Претич и витязи его, победой вдохновившись и презревши волю князя, ходили по степи, искали супостата, чтобы сразиться, а не найдя, зорили и палили городки хазар, отнимая жен и скот, словно кочевники лихие. И княжий полк, из витязей отменных, мужей бо ярых, кои, присягая оружием клялись стоять за Русь под полной княжьей волей и за него живот отдать, не менее наемников роптали, да мзды не требовали – тянули Святослава добить Хазарию, взять города их иль в Русь пойти, чтобы вернуться летом. Мол, что стоим в степи и ждем? А дома дети, жены…
Тьма застилала очи – они ж того не зрели. Не зря же говорят: нельзя войти в воду и не замочиться…
Когда же, осадой обложив Итиль, на приступ не пошли, а простояв под стенами весь студень, по слову князя отступили и двинулись обратно, в Киев, взроптала вся дружина. Мол, хазары, на стенах стоя, смеялись вслед – испугалась русь! Ушла с позором! И каково их радость слушать, каково внимать обидным крикам, когда от победы полной были на вершок?..
Иные витязи, обиды не сдержав, шумели:
– Мы присягали, князь, идти с тобой к победе! А с ратища бежать и боя не приняв, сие – и сами можем, без вождя!
И токмо сыновья молчали, позрев, как их отец то землю слушает, приникнув ухом, то смотрит в небо или достанет заветный свиток – нечитанную книгу, и письмена прочтет. Едва утихомирилась дружина, свыкнувшись с мыслью, что в Русь идут без славы, без победы и добычи, как князь внезапно сошел с дороги киевской и повернул на Курск. Там же, у самых стен, когда куряне навстречу вышли с хлебом-солью, и дара не вкусивши, Святослав вдруг порскнул к Дону. На переправе самый стойкий витязь уж не смог сдержаться:
– Куда бежим? И от кого?
– Никто не гонится за нами! Мы ж рыщем по степи, подобно зайцам!
– И впереди никто не ждет! Нет ни союзников, ни супостата!
– Ответствуй, князь!
– Дале не пойдем, коль не ответишь!
– Добро, – промолвил Святослав. – Здесь постоим и подождем дозоры. А как придут, я вам скажу. Покуда наводите переправу, нам все одно идти за Дон.
Стояли день, другой, и вот к исходу третьего дозоры дальние примчались, кони в пене.
– Она идет к Итилю! – закричали. – При ней дружина и обоз! А гонцы ее летают по всей степи, тебя ищут, князь! И весть несут, чтобы немедля замирился с каган-беком и возвращался в Киев!
– Да кто – она?! – возреял над дружиной тысячеголосый рев.
– Се мать моя, – ответил князь. – Отыщет нас, и будет поединок, а мне заказано дважды ходить одним путем. И посему бегу я не от матери – от гибели своей.
– Княгиня против сына встала?!
Шумливый Дон примолк, и вся природа окрест вдруг замерла и онемела, вспомнив, как по сиим степям когда-то скакала всадница, отыскивая сына, чтобы сойтись с ним в поединке. Окинув взором воинство, князь тишину нарушил.
И трубный его голос в сей раз печальным был.
– Нет, други, не княгиня! Весь мир супротив нас восстал. Поелику мы поразили не каганат, а золотого змея, повившего царей и царства их. Отравленные ядом, они ослепли и не зрят болезни, которая, подобно лихорадке, желтит не лица, а рассудок. Они твердят о просвещении, но создают не дух его, а роскошь, ибо от блеска злата не просветится разум, напротив, исчахнет скоро. От хвори сей погибло не токмо множество людей, племен, народов – империи и государства обращались в пыль, и мы доныне зрим курганы, наполненные златом. Там ему место – в земле! Однако его вновь добывают из гробниц и пирамид, и сей металл, как язва, как змея могильная, вскормленная у праха, вновь появляется на свет, чтобы разить живущих. Не на хазар идем войной, но суть на рабство перед златом! И мы не первые, кто меч свой поднял против мира, охваченного телом змея, кто мыслил возвернуть природу человека, богами сотворенную. Мужайтесь, други, минуют годы и о походе нашем не сложат ни легенд, ни песен, а скажут – варвары пришли и мир разрушили, в руины обращая прекрасные дворцы и храмы, где и бога обрядили в злато!.. Что ныне говорят о войнах и походах предка – грозного Аттилы? Что говорили те просвещенные и в роскоши погрязшие цари, кого он в трепет приводил?..
– Бросай копье! – откликнулся боярин Претич.
– Бросай, князь! – несмело подхватили витязи. – Куда оно тебе укажет путь, и мы туда пойдем…
– И мы пойдем! – от мощи голосов вдруг ожила природа. – Не медли же, бросай!
– Наш путь и так известен, – ответил Святослав. – След образумить союзников хазарских, кои мыслят прийти на помощь и ударить в спину, когда мы вновь вернемся к стенам Итиля. За Дон пойдем! За реку Ра!
Запершись в Итиле с войском, Шад Приобщенный и ныне каган, единовластный царь Хазарии, к осаде изготовился и ждал не приступа, но зрелища, когда сей дерзкий русский князь не с ним сразится, а прежде с матерью своей, княгиней Ольгой, сойдясь под стенами на поединок. Воля, коей кичилась Русь и отвергала рабство во всякой ипостаси, добра для утехи на турнирах и пиров; однако же для создания государства – империи тем паче! – сия забава не годилась, поелику была как обоюдоострый меч. Исполненные волею князья способны объединиться, чтобы достичь желанной цели, но ее достигнув, тотчас же утрачивают сие единство. Всяк сам себе был царь и бог, всяк поступал лишь по своей охоте и не учитывал желаний ближних. Гордыня и тщеславие, как два крыла, вздымали вольные народы над бренною землей и заставляли свариться из-за пустого, и меч поднимали брат на брата, сын на отца.
Там, где считают сутью существованье мира – все равные средь равных, там жди крамолы и пожара.
Без полного повиновения, без унижения и страха силы, без мудрости – лукавства и обмана, не то что государства, и рода не сдержать в руках. Мать непременно пойдет войной на сына! Своенравная княгиня, трудами двух царей отбитая от русской веры и обращенная в христианство, совокупленная душою с мертвым богом, распятым на кресте, ослушаться советов не посмеет, ибо сама отторгла чары и оберег богов поганых, старухой стала! И потому не стерпит самовольства князя: годы покоя просят, тихой молитвы к богу, покаянья – за прошлые грехи. Коль нужно усмирить лихую душу, буйный нрав и дерзость, след исподволь и неустанно внушать страх перед богом, направлять по дороге покаяний. Не с мечом в деснице, но на коленах и с крестом пусть же стоит княгиня и молит отпущение грехов! За жизнь свою она их много натворила… И если ей шепнуть, что для искупления ей нужно совершить еще один, последний – встать супротив сына, княгиня встанет: привычнее с мечом, нежели в храме, лбом упершись в стену…
Однако одержимый сын, имея материнский норов, не покорится ей, напротив, рассвирепеет, как лев подле добычи.
Им не избегнуть битвы!
И когда умучают друг друга под стенами Итиля, когда иссякнут силы полков, булгарский царь Биляр на лодках подоспеет, и выйдя на берег, покончит и с князем, и с княгиней. Ей космы срежут, а ему – оселедец, коим он гордится, но вкупе с головой…
Тем часом печенеги пойдут на Киев, оставшийся без власти. Булгары же с Балкан, те самые, которых хан Аспарух увел когда-то в Сияющую Землю, пойдут на стольный град кружным путем, а царь Биляр со своим войском в Полунощь двинется и Новгород возьмет. Князь печенежский, Куря, непомерно лют и жаден, а посему с булгарами не пожелает разделить добычу и киевский престол. Их распря затяжная продлится долго и за собою повлечет безвластие и смуту на Балканах…
Тогда же Приобщенный Шад, теперь полновластный каган, собравши свой народ, подобно Моисею, отправится в земли обетованные и обретет Сияющую Власть.
Все рохданит предвидел! В день, им назначенный, дружина князя подошла к Итилю, и встала не под стенами, дабы идти на приступ, а в отдалении – знать, Святослав решил морить хазар осадой. И княгиня, взявши дружину, уже скакала к месту поединка; оставленный на произвол судьбы Киев был неприкрытым – иди бери! По предсказанью рохданита и печенеги вышли к порубежью, затаились у Змиевых валов, готовые в удобный час пойти на стольный град.
Все зрел со своих высот посланник божий, суля царю Хазарии развязку скорую и час великий – суть Исход. Коротая время, могущественный каган смотрел со стен на русь или в гареме забавлялся: все жены богоносного ему достались вкупе с дворцом и челядью. Наследство принимая, он вздумал было казнить старух, коих скопилось до двухсот и кои вызывали рвоту, едва лишь взглянешь, однако рохданит пресек расправу, поведав таинство – дабы возвысить род свой и обрести божественную суть, след было совокупляться только со старыми, поелику они совокуплялись с богоподобными царями и плоть сих жен несет такое ж благо, как и кровь Ашинов. Приобщенный Шад в тот миг вернул в гарем всех старых женщин и, преодолевая мерзость, велел, чтобы водили в ложе лишь их. Безмолвные кастраты приносили ему сей хлам костлявый, ибо редко кто из старых жен мог бы прийти в покои сам, и каган тщился исполнить брачный ритуал, да все напрасно! Иные умирали, едва он прикасался, иные же не возбуждали плоть и вызывали злобу. Тогда он приказал, чтоб приводили парами: для утешения и ласки – молодую, а дряхлую – совокупляться. И было уж почувствовал, как богоносность течет в него ручьем, но в самый непотребный час в покои кагана ворвался кундур-каган.
– О, бесподобный царь! Осада снята, он уходит! Победа!
Непосвященный, глупый управитель от счастья трепетал и ожидал награды за вести добрые, однако сбитый наземь плетью, пополз и заскулил:
– Воистину!.. Уходит!.. Мы спасены… Господь отвел…
– Умолкни, раб! – взревел хазарский царь и поспешил на стены.
Князь Святослав бежал! Дружина холстяная, оставив стан, летела прочь в полунощные страны, бросая лестницы, подкопы и деревянные щиты – все, что готовила для приступа. Не минуло и часа, как степь прибрежная повсюду опустела, дымили лишь костры и хлопали под ветром пустые вежи.
– За ним в погоню! – крикнул каган, позрев на отступленье, – Нам надо задержать его! Втравить в побоище, не дать уйти!
Две конницы – одна по следу, другая наперерез, путем кратчайшим, умчались в степь, но следующим утром вернулись вместе: князь и его дружина ушли по берегу, рекою Ра, зовомой хазарами Итиль, и там как в воду канула или растаяла в пространстве. Шад Приобщенный был взбешен и вкупе с холуями метался по Итилю, отыскивая рохданита, а не ведающий истины народ, помня о судьбе Саркела, вышел из города, и сотворился праздник избавленья. Напрасно лариссеи и кундур-каганы сдержать его пытались и зазывали в крепость, грозя небесной карой; итильский люд будто сошел с ума, став непослушным и по-русски вольным.
– А ты нам не указ! – в ответ кричали кагану. – Ты хоть и каган, да облик не сакральный! Мы зрим тебя и живы! Не богоподобный ты и не внушаешь страх!
– Мы насиделись в страхе! Нам любо погулять, покуда живы! А там как бог пошлет!
В самый разгар веселья, когда, как во времена свободы, вино текло рекой и мясо пеклось на углях, когда почтенные хазары вместе с чернью плясали и тянули не псалмы, а кочевые песни, взбугрилась степь на окоеме и возрос лес копий. Не зная, кто идет, каган велел закрыть ворота; хазары праздные, завидев супостата, помчались к крепости и вдруг позрели – город заперт! Великий ужас объял народ! Будто волна морская, он пенился и бился о камень стен, взывая к кагану:
– О, богоносный, пощади! Открой ворота! Был нам восторг, а ныне же – страх перед смертью! Се русские идут! Се Святослав вернулся!
А мрачный Приобщенный Шад стоял в надвратной башне, не отвечал, но думал вслух:
– И сей народ я поведу в Землю Сияющей Власти?.. О, горе мне! Коль Моисей за сорок лет из древних иудеев не исторгнул рабства, то сколько ж лет мне прозябать в пустыне, чтобы исторгнуть из этих тварей вольность? Чтоб искоренить заразную болезнь, сидящую глубоко с кочевых времен и ныне несомую с Руси?.. Нет, я проучу проклятых степняков! Пусть русские мечи достанут их! И когда убудет ровно в половину, оставшимся я отворю ворота. Чтоб властвовать над миром, мне нужны холопы, мне нужны рабы!
В полпоприща от крепости копейный лес оборотился в гребень острозубый и ковыли поникшие пошел прочесывать, выпугивая лис и зайцев. Лавина понеслась как смерч неотвратимый, хазары, павши на колена, молились сразу всем – всевышнему, царю и русским конникам. Еще бы миг, и сей безжалостный цирюльник состриг бы головы под корень, но боевой порядок войска вдруг встал, как вкопанный, всхрапели кони, вздымая головы и скаля зубы от режущих удил. Не супостата позрели витязи, а праздный, разодетый люд, валявшийся возле копыт коней.
А каган, постигающий таинства мирозданья, позрел княгиню – старуху властную в доспехах и шеломе. Булатный меч блистал в деснице, выписывая обе-режный круг, когда в другой руке был поднят неподвижный крест.
– Эй, хазары! – воскликнула она не к павшим ниц – ко стенам обращаясь. – Где сын мой, Святослав, который здесь стоял?
Шад Приобщенный, многажды видевший врага и ближе, чем в сей час, многажды побивавший рати, ведомые мужами ярыми и не единый раз позревший, как смерть со свистом стрелки иль копья несется возле уха, тут вдруг сробел и на какой-то миг утратил голос. Неведомая сила, ровно буйный ветер, вдруг ослепила и уста забила кляпом. Не меч сей страх навел, не круг булатный – крест, который был в руке княгини грозней оружия.
Тем временем из гущи распростертых полумертвых тел поднялся человек – невзрачный с виду, жалкий и срамной, на крест воззрившись, сам перекрестился и поклонился.
– Дозволь, княгиня, слово молвить!.. Она в тот час же меч свой укротила и в ножны бросила, но крест вознесла над головой.
– Я слушаю тебя!
– Ты сына ищешь – он тебя искал, дабы сразиться! Сказал: “Я в Киев не вернусь, покуда смерти не предам свою соправительницу – мать. Хочу один сидеть на золотом престоле!”
А Приобщенный Шад признал в сем человечке посланника небес и в тот же миг обрел и силу прежнюю, и власть.
– Не лжешь ли ты, холоп? – княгиня наехала конем.
– Вот крест святой! – рохданит вновь осенил себя крестом. – Как перед богом, пред тобою, царица! Я человек простой, зачем мне лгать?
– Откуда князь узнал, что я иду к Итилю? И от кого?
– Ах, преблагая! Тебе ль не знать, округ престола враги стоят, приставленные Святославом! С тобою вкупе богу молятся и делят хлеб насущный, а сами тайно шлют гонцов с вестями. И был такой гонец, сказал: “На тебя мать идет!”
– Не так ты прост, холоп, да ладно… Куда же князь пошел?
– Тебе навстречу! И так сказал: “Подъеду близко, чтоб с матерью говорить, а сам ножом ударю”, – посланник божий руку вскинул. – Не приближайся к сыну! Христом прошу! Погубит он тебя!
– Но почему не встретил? – в раздумье молвила княгиня. – И не ударил?..
– Господь отвел! Ты, исповедница, под его оком и покровом! Ибо первая христианка, в сих диких землях просиявшая!
– Добро… Как тебе имя, христианин?
– Я Савва именем, – склонился рохданит. – Раб божий…
– А знаешь степь? Пути-дороги, броды? В хазарских землях не бывала…
– Как пальцы на деснице, – сказал покорно рохданит – ведающий пути.
– Со мной поедешь! – княгиня знаком приказала подвести коня. – Отыщем Святослава – не обижу… Показывай дорогу!
Лес копий снова встал, дружина развернулась и поскакала в степь, ведомая теперь небесной властью. Приобщенный Шад велел отправить по ее следу соглядатаев, сам же в покои удалился, к старым женам, а праздные хазары у городского рва еще не одну ночь к нему взывали с плачем и рвали космы, пеплом посыпая свои головы, пока он их впустил. Народ, исполненный покорности и страха, неделю целую стоял перед дворцом и пел псалмы, и славил кагана; он же, от мерзости страдая, совокуплялся с живым костлявым прахом, ждал снисхожденья неба, подобья божьего, а более – известий. Как только свершится поединок между князьями русскими, булгарский брат Биляр даст знать, и вот тогда наступит великий час – Исход! Его начало!
Но вместо благовеста из сумрачной степи толпа нахлынула, какой-то сброд – кто на волах, кто пеший, скарб в узлах, – сгуртились у ворот и закричали кагана. Лариссеи пытались их прогнать, но из отребья этого возник убогий в кольчуге драной” без зубов, немытый, смрадный, однако же с булавой – знаком власти.
– Я царь Биляр. Ваш каган – брат мой… Мы оба сыновья Тогармы.
Когда же Приобщенный Шад взглянул на брата, не жалостью объялся – гневом.
– Разбил ты русские дружины?! Открыл ли путь на Киев?
– Князь отпустил меня и только зубы вышиб, чтоб боле не кусался. Я сам разбился, брат…
– Не смей называться братом, булгар презренный!
– Прими меня… Нет теперь ни царства, ни коня, одна булава… Не прогоняй! Мне вызов бросил русский князь, сказал: “Иду на вы!”. Иду на Тьму, сказал…
– Ты струсил? Ты испугался Святослава?!
– Нет, я сразился с ним!.. Шесть дней мои полки удерживали город! Но он прорвался, прошел сквозь стены, будто луч! А воины его не знают страха, не боятся смерти, ибо ратятся без доспехов, в нательных рубищах. Их не берет стрела, и древка копий изламываются, как в воде, и не язвят плоти, а мечи… Никто из моих витязей не смог приблизиться настолько, чтобы достать мечом! Сам Святослав и вся его дружина окружена сияньем! И я поверил: он Свет! А я суть Тьма…
– Ты испугался… А клялся напоить меня из княжеского черепа! И обещал старушьи космы на бунчук! Не ты ли говорил, храбрясь: “Рекою Ра славянам не владеть! Итиль ей имя на веки веков”!?. Ты устрашился князя. Ты меня предал!
– Не предавал! Однако же поверил: он воплощенье Света. И ежели так, то мы, брат, Тьма. Не устоять пред ним!
– Ступай, ты не достоин, чтобы тебя ставить рядом даже погонщиком верблюдов.
Некогда грозный царь Биляр смиренно опустил главу и молвил виновато:
– Послушай, брат… Коль бог дарует ныне не победу, а ужас пораженья, знать, мы и в самом деле Тьма! Но булгары, сыновья Тогармы, воплощали Свет! Народ наш вольным был!.. Что же случилось с нами?! Когда же мы утратили свой образ?
– Я не желаю сего слышать! – Приобщенный Шад ногою топнул.
– Ты, говорят, стал всемогущим, – заговорил Биляр со страстью. – И обладаешь беспредельной властью. Так не губи народ! Спаси от гибели! След бы тебе сейчас же замириться с Русью! Уйди с ее путей, оставь устья рек и берега морей – то, что народам Ар принадлежит от веку. Мы ж соберем свои племена и уведем их за Урал, в земли, откуда вышли. И будет мир.
– Мир? – взъярился каган. – Нарушить заповедь дедов? Предать труды отцов? Великого Исайи, который нас привел сюда, сказав, вот ваше место, владейте сей землей и процветайте?.. А мир тебе предложен князем? Он наустил покинуть степи и уйти в пески за Камень?.. Он! И ты его послушал?!
– Мне Святослав сказал: “Владей своим народом. Но на пути не стой!”. Булаву мне оставил… – Биляр взглянул из-под бровей. – Ты сейчас владыка, и вся Хазария под твоей властью, брат. Нет более кагана, который жил чужим умом и таинства жизни постигал у иудейских мудрецов. Ты же булгар! Ты сын Тогармы! И нам ли, вольным кочевым народам, стоять против Руси, пороча их святыню – реку Ра, – и заслонять дороги? Иль нет у нас своих путей и звезд над головами, кроме той, что была над башнею в Саркеле? Чужая степь, чужие реки и чужие звезды… Уйдем же, брат! Там, за Уралом, на озере Арал нет благ великих, как здесь; там пески, верблюды и колючка. Но все это – дороже злата! Я тайно ездил на Арал, там земля наших отцов, там наше небо. Круг кочевой нас еще помнит!
– Так наше место – на Арале? – переспросил каган. – Что-то слышал… Да только не бывал в песках. И хорошо там?
– Там скудно, – чуть оживился царь булгар. – Нет трав, , как здесь, прекрасных рек и голубых ручьев – лишь соль и огненное солнце… Но я вкусил там волю! И помню до сих пор…
– Земля обетованная?.. Глупец! Она не в той стране. Ужель и этого не знаешь? Хан Аспарух достиг ее!
– У каждого народа своя земля и свой обет! Ты ж вздумал поискать земли чужой…
– Это Земля Сияющей Власти! Кто овладеет ею – тот овладеет миром!
– Мне жаль, о всемогущий брат! Ты разум потерял! Власть ослепила… Да, Аспарух достиг Балкан. Но что же стало с ним? Кто ныне те булгары, что ушли за ханом? Нет более булгар. Что будет с малым ручейком, когда он встретит на пути реку великую, подобную Итилю?.. Народы Ар их растворили, и ныне они суть славяне. То же и с нами станет. Вместо Сияющей Власти над миром – забвение, ибо над головами нашими опять восстанут чужие звезды. Но и сего не будет! Поскольку Святослав сюда идет! Отверзни слух, услышь! Он уж изрек: “Иду на вы!” Сейчас он будет возле стен Итиля! Разве не слышишь громогласный клик судьбы?! “Иду на вы!”
– Так Святослав вернул булаву? – вдруг вспомнил Приобщенный Шад. – Где же она? Где твоя власть?
Биляр достал из-за пояса булаву золотую, с шипами из камня-самоцвета.
– Это всего лишь знак власти, и силы не имеет. Как и Земля Сияющая: светит и приносит блага только сынам своим, кому она – суть отчая. – Биляр подал булаву. – Коль пожелаешь, брат, возьми вкупе с бул-гарским царством. Владей… И не ищи другой, над миром!
Каган осмотрел ее, полюбовался, поднял над головой в деснице и внезапно, со звериным ревом, ударил брата. Череп разбился надвое и мозги разлетелись по палатам.
– Не имеет силы? – спросил он мертвого, швырнув в него булаву. – Теперь ты убедился, что значит один лишь символ власти?
14
– Иду на вы! – гремело по степи.
И тварь всякая, рожденная от ночи и жить способная лишь под покровом тьмы, ползла, бежала прочь. По зимним ковылям, так и не познавшим снега, по балкам, буеракам катился вал нечисти; сраженный, иссеченный змей смердил, свергаясь в моря и реки. И мутная вода бежала вниз, своим великим кругом, омывая землю, а вслед за ней всходила зелень, степь расцветала и наполнялась жизнью.
Княгиня ездила с дружиной то в полдень, то в полунощь, иль устремлялась на закат, чтобы потом помчаться встречь солнцу: везде ей слышался сей грозный вызов и чудилось – сын с полками скачет, вот пыль вздымается, и топот множества копыт грохочет по земле, заставляя содрогаться холмы и камни.
А то вдруг наяву позрит походный строй, рубахи холстяные и во главе похода – князь с сыновьями; неспешно едут мимо, казалось, руку протяни – достанешь! Она звала сначала сына, потом кричала внукам – ее не слышали и проезжали мимо, и хоть бы оглянулся кто! Взрезвив коня, княгиня бросалась к Святославу, наперерез летела, но всякий раз, как неумелый отрок, стреляющий из лука, была не в силах упредить цель. Сын уходил вперед, а мать оказывалась сзади, в тучах пыли…
На берегу реки священной, Ра, когда княгиня совершила круг и снова очутилась возле стен Итиля, позрела, как дружина Святослава идет на приступ!
Не чародейским образом, не колдовством, не волхвованьем покоряла город – а молва такая касалась слуха беспрестанно, – по древнему обычаю, ради победы жизнь презревши, растелешенной шла, без броней и кольчуг. Сыновьи витязи карабкались по лестницам под страшным камнепадом, низвергнутым со стен, под градом стрел, под ливнем смоляным и греческим огнем. И бились насмерть! Ветер вздувал рубахи, мечи лучились в дланях, но скрестившись с Тьмою, гасли, кровь алая окатывала стены и светилась, ровно пламя.
– Ра-ра-ра! – гудел тысячеголосый хор, творя молитву к солнцу.
И даже павшие под стенами Итиля шептали мертвыми устами сие имя:
– Ра, Ра, Ра…
Сам Святослав не наблюдал за битвой, как пристало полководцу, а был средь ратников, ловившись с ними, словно кольцо кольчуги. И только оселедец – символ божественности рода – и дар Валдая в яростной деснице выказывали князя, и Ольга, охваченная знобким страхом, на миг забыла, зачем столь времени скиталась по степям, что привело ее к хазарскому Итилю. И долго так стояла, покуда сын, висящий меж небом и землей, на стену не пробился и не ступил на ее гребень. Он обернулся, чтоб за собой позвать, но страстный взор его столкнулся с материнским взором.
Дружина, что пришла с княгиней, стояла полукругом, за спиной у войска Святослава, штурмующего крепость, и копья навострила…
Уж и хазары взликовали, предчувствуя, как русь сейчас сойдется в поединке под стенами Итиля, и, жаждущие междоусобной крови, закричали Ольге:
– Избавь от смерти, о, просвещенная княгиня!
– Избавь от варвара!
– Ударь его! Сразись!
– Господь тебе простит!
И, гораздые к лукавству, воспели славу ей и даже крест над крепостью подняли, сооруженный из бревен – тех самых, кои бросали со стен на головы.
Князь спустился на землю. А яростная битва на забрале вдруг замерла, остановилось все, сгустилось время, так что птицы, летевшие над степью, повисли в воздухе. И только Святослав с мечом в руке мог двигаться в пространстве и шел не торопясь, вразвалку, да ветер несся над землей…
– Мне ведомо, что ищешь, – меч вкладывая в ножны, промолвил он. – Да токмо все напрасно, есть ныне супостат, с кем я затеял поединок на берегу священной Ра. А ты ступай-ка в Киев, затворись там и сиди.
Княгиня голос обрела, наехала конем.
– Ты мне указ чинишь? Но ты не господин мой, а я не твоя раба или служанка! Я вольная жена и старшая в роду и на престоле!
– Вот и владей своим престолом, а на моем пути не стой!
Дерзость Святослава напомнила ей время, когда он был детиною безумным. Но ныне из очей не стрелы сыпались и не зелен огонь, а свет струился тихий, ровно от Утренней звезды.
Мать спешилась с трудом – от долгой езды в седле спина не гнулась, не подчинялись ноги.
– Ты говорил, меня ножом ударишь, если я приближусь. Так вот же я, перед тобой. Ударь! Ведь у тебя нож в руке!
Князь протянул ей пустые длани:
– Нет, мать, я не держу ножа в деснице. И не грозил тебя ударить. Се ложь. Но с мыслями какими ты исполчилась и с дружиной встала предо мной? Или пришла на помощь, чтоб вкупе взять Итиль?
Она услышала, как сын смеется, однако, ярость усмирив, приблизилась на шаг.
– Послушай Святослав! Ты не хазар воюешь, ты восстал супротив устройства мира! И навлечешь беду. На нас пойдут войной со всех сторон!
И он слегка утихомирился, позрев на старость матери, промолвил сдержанно, с тоской:
– Ходили и пойдут. Судьба такая, мать – стоять супротив мира.
– Оставь Хазарию, – взмолилась Ольга. – Не трогай городов! Коль хочешь, дань возьми – они дадут! Как все князья с ромеев брали… Но пусть уж лучше будет каганат, чем бедствия и войны.
– Кто научил тебя сказать мне так? И кто послал искать меня в степи? Попы? Иль братья во Христе? Иль сам Христос?
– Не смейся, Святослав! Я над твоими мерзкими богами не смеялась, и равно – над жрецами!
– Так кто же научил? Я слышу голос супостата. Будто не мать, а он мне в уши шепчет…
– Мне свычно жить своим умом!
– Было свычно, да теперь прошло, когда ты приняла чужую веру и богов. Твой ум сейчас – суть чтенье богословских книг да проповедь. Ты же не внучка ныне божья, а его рабыня. Ну так. иди, служи ему.
Нетвердою, трясущейся рукой княгиня потянула из ножен меч.
– Остановлю сама! Своей десницей! Грех на душу возьму!..
Сын отнял меч и, лезвие вонзивши в землю, сломал его, а рукоять подал.
– Тебе сего будет довольно.
И вкупе с лезвием булатным сломалась и душа княгини, ее известный неукротимый норов. Колени задрожали…
А время побежало, как и доселе было – еще скорее полетели птицы над головами, и ветер стал сильнее, и воины дружины Святослава, вдруг обретя напор невиданный, взошли на стены крепости и сбросили с забрала хазарье войско!
И стало некому кричать княгине, лукаво славить и призывать ее на битву с сыном…
Она же попыталась сесть в седло, дабы никто слабость не позрел – ноги не держали, вот-вот подкосятся! – да сил не осталось, чтоб на коня взобраться. Тут сын схватил ее и на руках вознес, но не посадил, а положил поперек седла.
– Езжай домой! – прикрикнул он и плетью ожег круп конский. – Мне недосуг с тобой! И более не смей за мной гоняться…
Княгиня силилась подняться – какой позор! Уж лучше б космы отнял! Да резвый конь понес с такою прытью, что пред очами замелькал поникший быльник, а до ушей донесся раскатистый победный вопль. Поднявши голову, она позрела сына – он вновь карабкался на стену с мечом в руке, и грозный его крик вздымаясь к небу, охватывал пространство:
– У Ра! У Ра!!!
Неудержимость воинства, презренье к смерти и древний клик – суть возглас, обращенный к Свету – оцепенил ее; не боязнь за сына, а страх пред его силой вдруг обернулся нежданным чувством: властная княгиня ощутила старость. Токмо уж не в теле, для чего хватило б и зерцала. Как одряхлевшая орлица, ее душа в последний раз на землю опустилась, чтоб боле не взлетать, и, распустив крыла, побитые ветрами, бельмастым взором вперившись в земную хлябь, безвольно побрела не взять добычу – сама добыча для вечных спутников своих – степных лисиц, шакалов, которые не станут ныне трусливо убегать, а немощь угадав, навалятся и будут рвать остатки перьев, дабы вкусить впервые не ее объедки – еще живую кровь.
Приняв крещение от рук царя ромейского, она познала свет Христов, однако же стряхнула свой юный образ с лика, утратив волхвовские чары. В сей час же, изведав силу сыновних рук, она состарилась душою: воинственная страсть, многие лета терзавшая ее, вдруг отлетела, ровно пыль, и мир угасший стал похож на серую, безжизненную степь.
Служанки подоспевшие, ворча на Святослава, под руки подхватили и перенесли в возок с постелью.
– Поедем в Киев, – она рукой махнула. – Домой хочу…
А неразлучный спутник, старец Григорий, тут как тут, у изголовья сел.
– Не заболела ль, матушка? Совсем плохая…
– Сдается, умираю… Душа моя готова расстаться с телом. Уж лучше бы ножом ударил или косу отсек…
– Тебя след исповедать! И причастить! – Григорий испугался. – Ты, дочь моя, многое доселе оставляешь в тайне, а все земное надобно на земле оставить. Не то не зреть тебе ни райских кущ, ни божьей милости на небе. Покайся во грехах! Княгиня взирала в небо.
– Покаяться в грехах?.. Но я после крещения грехов не сотворила. А что бывало прежде, ты сам сказал – все не моя вина. Ведь я жила во тьме и скверне, не ведала греха…
– Отчего же душа твоя томится? Чему тебя учил? Грех все, что мучит душу. Очистись же, не уноси с собой земные мерзости, кои потянут тебя в геенну огненную. А ты же хочешь в рай?
– Но есть ли он? Есть ли то место, где обрету покой и вечное блаженство?
– Ты усомнилась? В предсмертный час, готовая предстать перед судом господним, пред радостью великой лицезреть Христа и быть ему невестой, ты смеешь сомневаться? – поп сокрушенно вскинул руки. – О, господи, прости ее! Все грехи рабы твоей, Елены, я принимаю на себя и отмолю. Благослови ж меня ввести княгиню в чин ангельский, пока не умерла!
– В чин ангельский? – чуть оживилась та. – Постричь в монахини меня?
– Да, дочь моя… Хотя сего ты не достойна.
– Ну что ж, стриги… Не сын отнимет космы, но ты, отец духовный. Знать, рок мне и вдругорядь быть стриженной на берегах священной Ра.
– Все в воле господа! Сан иноческий для тебя отрада, приняв его, ты уподобишься царям христианским, кои на смертном одре обращались в схиму. И там, на небесах, ты чистою предстанешь, как агнец…
– Но будет ли покой?
– Не перебивай меня!.. Иная жизнь, ее короткий миг, избавит от земной скверны, но прежде все одно покайся и ежели не можешь вслух сказать, на вот пергамент и перо… Пиши, что тяготит тебя в сей судный час, очисти душу рукой своей, оставь всю мерзость на сем листе. А я покуда к обряду изготовлюсь.
– Добро, быть по сему, – княгиня лист взяла. – Я напишу… Да токмо ты ответь, отец духовный, за волосы свои я получу сполна? Все, что желаю?
– Сполна покаешься – сполна получишь.
Она примерилась пером – рука дрожала и чернила марали лишь пергамент: заместо букв разводья грязных пятен…
– Дай лист еще!
Григорий терпеливо подал княгине хрустящий харатейный лист и стал вздувать кадило. Перо на сей раз покорилось и начертало “АЗ”, но, дух переведя и обмакнув перо в чернила, она не написала “Аз грешна”, а вывела слова, кои узнала в юности от Вещего Олега и кои назывались азбучными истинами.
“Аз бога ведаю. Бога ведая глаголь добро. Добро есть жизнь…”
– Что пишешь ты, княгиня? – вдруг возмутился поп и, вырвав у нее пергамент, на землю бросил, растоптал. – Поганые слова, бесовское ученье! Какою грязью, смрадом заполнена душа?! Гордыня! Своеволье! Непокорство!.. Но ты – раба! Ты червь земной, ничтожное творенье! Покайся же!
– Я суть раба, я червь земной… А грех мой в том, что я бесплодна.
– Се божье наказание!
– За что, коль я была чиста и непорочна? Нет, се грех великий, и чтоб искупить его, я и отправилась к Валдаю, в Храм Света – суть в чертоги Рода. И там по милости его я зачала…
– Сие и есть твой грех! – прервал Григорий. – И сына родила, бесовское отродье, на коего управы нет ни материнской, ни господней. Вот что сжигает твою душу!
– Воистину, отец… Я каюсь. Однако душу сжигает то, что я отреклась от рока материнства и прокляла его. Вот прегрешение, за что и казнь терплю…
– О, матушка, да ты совсем слепая!.. Отрекшись, ты благо сотворила!
Княгиня помолчала, седую степь неспешно озирая.
– Должно быть, прав ты, старец. Я слепая, не зрю, что благо суть, что грех… Мне видится Последний Путь, а мнится Путь Исполнения Желаний…
– Должно быть, прав ты, старец. Я слепая, не зрю, что благо суть, что грех… Мне видится Последний Путь, а мнится Путь Исполнения Желаний…
– Скажи мне, дочь, кто был отец его? Иль образ не позрела?
– Отец его – сам Род. Он плотью поделился…
– Не богохульствуй!. Сын божий есть Христос! А твой рожден в грехе… Признайся, кто отец?!
– Мой лада, князь…
– И это ложь! Князь Игорь старый был, чтобы дитя зачать. Так кто же? Не упорствуй! Открой мне таинство рожденья!
– Знать, птица сокол…
– Сокол?.. Да ты и впрямь слепая! Не сокол, а сатана к тебе явился в птичьем образе и свое семя бросил!
– Нет, старец! – на миг княгиня обрела и мощь телесную, и голос. – Се был он, мой сокол! Он прилетел к огню купальскому… Но прежде я прошла Путь Исполнения Желаний. Как будто бы сейчас, да токмо не в возке, а в лодии… Убила гада из могилы… И к яблочку в саду отцовском рукою дотянулась и сорвала… Вкусила… Нет, поп, се сокол был!. И его ясный образ был светоносным… Постой, постой! Останови коней! Се вот же он, позри! Летает… Мой грех, отец святой – я предала его. Ждать обещала, но тут ко мне явился Вещий князь… Спросил, пойдешь за Игоря? И я пошла… Я власти жаждала, хотела быть княгиней!..
Григорий склонился к ней, потрогал лоб, отдернул руку – вся в горячке! Должно, преставится… Успеть бы!
И наскоро, как подобает с царями в смертный час, обряд свершил – княгине космы выстриг и спрятал их в карман.
– Теперь ты не княгиня – невеста божья. Ступай-ка к жениху!
И ладан воскуривши, молитву совершил над ней – отпел, хотя была еще живая…
Змей был повержен! И золотую шкуру, лежащую у ног, суть выползок, трепали, рвали по частям и обращали в пыль союзники Руси – косые гузы, чтоб разнести на все четыре стороны, развеять по ветру и сим деянием очистить Птичий Путь от желтой хвори. А витязи бесстрашные, сомкнув полки, стояли в стороне и с ужасом взирали, как племя дикое при виде злата теряло разум: иные воины, добычей нагрузившись, бросались в степь, забыв о своем роде, иные – в воду, чтоб скрыться от сородичей за рекою Ра, а те, кому досталось мало, учиняли распри и лили кровь.
Чей солнечный металл, в природе сущий как воплощенье небесной чистоты и силы, не благо нес в сей миг, но смерть. Еще недавно сами жаждущие злата и достатка наемники Свенальда кричали гузам:
– Бросьте злато! Втопчите его в землю! Инно погибнете! Вы вольные кочевники, а станете рабы!
Но кто их слышал? Кто внимал, объятый неуемной страстью? Изведав хитрости хазар и в поисках поживы, степные лиходеи забыли свой обычай и рыли землю, дома крушили, мостовые, не оставляя на камне камня: от стен жилищ убогих до стен дворцов и крепостей – повсюду были тайники, таилища, схороны. На черный день. Однако когда настал он, несметные богатства, накопленные за столетья, не помогли и не спасли, доставшись супостату. Толпы хазар бежали в степь с надеждой затаиться в балках и переждать разор, или спешили к берегам морей, чтоб сесть на корабли, однако же везде их настигали гузы, а с ними вкупе смерть. Подобно саранче, лавина степняков охватывала все пространство и если на пути оказывался город – вмиг обращался в пыль.
Руины, пепел, прах…
Сокровища не умещались ни в сумах переметных, ни во вьюках; от тяжести поклажи хребты трещали у коней, а гузы колеса не знали. Худой, заморенный верблюд здесь стоил ровно столько, сколь богоносный каган в жертву приносил, чтобы взойти под звездный купол башни и познать одно из Таинств, а позже, во времена свободы, всякий хазарин мог заплатить такую сумму и попасть во внутреннюю крепость.
Настал тот час великий, когда последняя крупица злата, а равно зла, была исторгнута с Пути, и он открылся, начинаясь от Белой Вежи, воздвигнутой на старом месте. И можно было, ступивши на тропу Траяна, уйти к отцу – Владыке Роду.
Рок был исполнен.
И Святослав, не посвящая воевод своих, готовился к торжественному мигу. И лишь сынам своим сказал, чтоб завтра поутру пришли в его шатер и взяли то, что там отыщут: Ярополк, как старший, пусть меч возьмет – ему по лествице отныне Русью править, а Олегу достанется копье, с которым можно ходить в земном пространстве без сакральных троп. Нечитанную книгу он себе оставил, поелику перед вступлением на путь к отцу след было прочесть ее конец.
Печальны были сыновья, предчувствуя прощание, но ни один и слова не сказал – пристало ль светоносным спорить с роком? И виду не подав, они восприняли наказ, склонились пред отцом и молча удалились, встали в строй дружинный.
Все ждали, когда выйдет князь, и тиуны подле шатра ему коня седлали, покрытого черемною попоной, и синий плащ был наготове, и шелом железный с косицею курчавой, сплетенной из волос поверженного супостата, и черной паволокой – забралом кагана: со знаками победы должен вернуться Святослав на киевский престол! Трубач с воловьим рогом возле уст плясал на лошади перед полками, готовый протрубить на сей раз не грозный вопль – на приступ, и даже не победу: приятный сердцу звук готовился исторгнуть – обратный путь домой, в родную землю. И кони ждали трубной вести, подзуживая рог боевой высоким, чистым ржаньем.
Князь вышел из шатра, но, не приняв коня, плаща и шлема, в одной рубахе встал пред дружиной, и тишина повисла под весенним небом. Не чаяли уж больше ступать на сию землю уставшие от битв полки, все были в седлах, готовые в дорогу, но видя Святослава пешим, рать спешилась, застыла у лошадиных морд.
– Да будет Свет! У Ра! – воскликнул князь и поклонился солнцу. – Окончен ратный путь. Благодарю тебя. И пусть сияют твои лучи над этой стороной, как прежде. Я рок исполнил! – и лишь затем к полкам оборотился. – Эй, братья, други! Эй, храбрецы отважные! И вам земной поклон. Вы отстояли мою честь, а себе стяжали не добычу, но славу на века. Отныне свободен Птичий Путь и нет более Тьмы, которая триста годин Свет пожирала. Теперь народы Ара станут питать не змея, лежавшего на устьях рек и берегах морей – друг друга, и всякий Гой способен идти тропой Траяна. Но если мы оставим сию землю, если без надзора бросим и домой уйдем, победой утешаясь, не минет года, как змей приползет сюда и вновь утвердится мрак, а воды Ра опять разъединятся с Гангой. Мне тоже любо в Киев, на золотой престол, на пир, в покои к женам, да рок иной, дружина, след завершить свой Путь. Куда мне ступать, изведаю я завтра, когда открою нечитанную книгу. А вы свой рок узнаете сегодня…
Молчали витязи в сей важный час, застыли неподвижно, ожидая воли князя и слова судного – Каз Предводительский, иначе речь, Закон народов Ара, имеющий силу необратимую и священную – суть силу – рока. Указ, приказ, наказ – все суета в отличии от Каза, давать который подвластно лишь князю Вещему.
Не в наказание провозглашали сие слово, а в казнь, ибо принявший его по доброй воле утрачивал мирские прелести и становился суть казенным, то бишь слугою Рода и суть волхвом. Верховный бог когда-то поделился плотью, чтобы жена земная, Ольга, смогла родить дитя, и Святослав, вскормившись чрез Креславу у волхвов в истоках рек священных Ра и Ганга, сам принял казнь и был отмечен, вкупе с серьгой с рождения, хохлом – иначе оселедцем иль чубом, а по сути космом, соединяющим начала земли и неба. Он стал волхвом, он был волхвом с того мгновения, как принял Каз даждьбожий, однако же среди жрецов именовался просто – казак, то есть кудесник-воин, по слову Рода и добровольно поклявшийся мечом казаковать – исполнить волю бога.
На древнем языке народов Ара сие деяние когда-то означало повиноваться избранному року – обет исполнить строгий, отрекшись от земного.
Теперь настал черед принять его и присягнуть оружием всем храбрецам, всем витязям сведомым, которые до Каза Вещего отвергли прелесть земных воззрений – добычи, состоянья, злата – и в сей ипостаси вскормленные, уже ступили на этот путь. И потому были хранимы Родом, когда, презрев кольчуги и брони, сходились в сечах и брали крепости под тучей стрел и камнепадом. Но ежели они по своей воле обет сей примут, то имя им уж будет не дружина, не войско князя и не рать, а казачье братство, суть воинская каста, где нет ни князей, ни воевод, а есть казачий Круг, порука круговая. И сей союз сакральный неистребим и вечен, поелику его огонь может быть великим, как пожар, и малым, словно искра. Когда же дошлый супостат, имея силу впятеро и хитростей довольно, его погасит, он возродится вновь, едва лишь братья по обету Каз сойдутся в Круг.
Тот Круг зовется коло – свет солнца, солнечный огонь, несомый богом Ра.
Но малая беда, когда казнишь себя, сообразуясь с роком; когда же обрекаешь Каз принять других, рожденных не токмо для войны и битвы с Тьмою, когда определяешь судьбу земных людей, не наяву, но в мыслях тешущих мирские радости, болит душа и дух спирает от высоты, с коей взываешь к жертве. И князь молчал, но взор его красноречив был, так что дружина не сдержалась.
– Скажи нам, Святослав!
– Молви свое слово!
– С тобой мы Путь прошли! И далее пойдем, куда ты скажешь!
Коня в строю оставив, боярин Претич к нему приблизился.
– Тебе я первым клялся. И ныне поклянусь. Каков будет приказ?
За ним и княжичи пришли, в очах огонь горит – эх, юность непорочная!..
– С тобою мы, отец. Куда посмотришь ты – туда поскачем.
Как старый дуб скрипучий, Свенальд пред очи встал.
– Я много чудного позрел в походе сем. И крови супостата много пролил… Да токмо не познал еще, в чем суть – служить за веру? А любо бы познать…
– Ты и меня переживешь, а значит, время есть, еще познаешь, – князь место указал ему – за спину поставил. – И полк свой, бывший наемный, сюда поставь. Со мной пойдешь, куда б я ни устремил свой взор. Ты же за веру жаждал послужить?
– И ныне жажду! Ибо не вкусил до дна, что означает владеть мечом за веру.
– Добро. И в тридевять добро, если твои дружинники пойдут со мной, дабы познать, что означает животом своим пожертвовать во имя веры, – промолвил Святослав и обратился к сыновьям: – А вам я все сказал. Уж вы то по роду своему обязаны служить за веру. Однако же полки свои оставьте Претичу. Вам выпадает иная доля. Осталось исполнить мой наказ и не скакать, куда я посмотрю, а ехать медленно и не взирать чужими очами.
И тоже своей спиной прикрыл.
Остался воевода Претич.
– Поклялся первым, помню, – князь на широкое плечо десницу возложил. – Готов ли еще раз поклясться и обет принять? Коль не готов, то не неволю…
– Всю жизнь я мыслью тешился – судьбу познать… Так молви свое слово, князь.
– Мне бы тебя с собою взять, – промолвил Святослав, жалея. – Не знал бы горя, шел бы без оглядки… Да есть нужда, боярин: на сих берегах морей и рек след посадить не люд служилый и заставы, а воинство священное – суть казаков. Се есть твоя судьба. Возьми мою дружину, всю, кроме витязей Свенальда, садись и охраняй. Чтоб не затворялся более Путь Птичий и не заросла тропа травой Забвения.
– Добро, светлейший князь, – боярин взял меч за лезвие, над головою поднял и клятву произнес. Кровь с дланей скользнула по клинку и пала наземь. Однако Святослав, полу рубахи оторвав, укутал раны воеводы и вострый засапожник достал из ножен.
– Сей клятвы мало. Отныне не мне станешь служить, и жизнь твоя и казаков твоих принадлежит Владыке Роду. Ему и кланяйся, ему и присягай.
Боярин встал лицом к востоку и преклонил колено. Князь же тем часом выбрал на голове его пучок волос, тесьмою повязал; остальные под корень срезал, сбрил, и обнаженный череп, иссеченный в сраженьях и испещренный шрамами, будто письмом – черты и резы, – вдруг уязвимым стал и беззащитным, а черепная кость внезапно треснула на темени – в том месте, где оселедец был, – и разошлась.
И родничок забил под кожей, как у младенца.
Претерпливая боль, бо ярый муж и виду не подал, лишь потемнел очами и на ноги поднялся.
– Теперь возврата нет, – промолвил Святослав. – Бог тебе князь. Ну все, ступай и оказачь дружину. И вот тебе мой дар.
Он снял рубаху с плеч, руками Рожаниц сотканную, без швов, но стрелами поклеванную, будто вороньем, мечами рубленную, паленную огнем, и обрядил в нее принявшего обет.
– Поизносилась, да еще послужит… Носи и не снимай!
– А как же ты?..
– Мне новую соткут…
Уже не воевода, но внук даждьбожий, воин Рода, пошел было к полкам, но обернулся, встал.
– Куда же ты пойдешь? Куда же путь тебе?!
– Своей судьбы не знаю. Но путь избираю сам. И по нему пойду, на небо не взирая.
– Но с кем?! Ужели с теми, кто за твоей спиной?! С дружиною Свенальда?
– Покуда с ними…
– Но зришь ли ты, кто там стоит?!
– Се сыновья мои! Надежда и опора. А это воины, отринувшие злато.
– Да там ведь смерть твоя! Оборотись же, князь!
– Она давно за мной стоит, – ответил Святослав. – В затылок дышит, должно быть, часа ждет… Да все по воле Рода! Иди, иди, ступай. Прощайте, други!
Рукой махнул и в свой шатер вошел. Через мгновенье сыновья туда вбежали – ан, нет отца! Наследство тут – вон меч висит, булатный дар Валдая, копье с железным навершением – дар раджей, в зенит смотрящий, и кубок с медом, чуть отпитый…
В сей миг за полотняной стенкой копыта застучали!
Буланый конь, сияющий как жар, едва земли касаясь, в степь уносил отца! Достигнув окоема, взмыл в воздух, еще немного поскакал и обратился в луч…
Но князю чудилось, он ехал медленно, и утомленный конь едва переступал ногами – того гляди, падет. Ни час, ни день, а месяц минул, покуда Святослав увидел реку – малый ручеек; на берегу его топилась баня, дымок курился с под застрех. Два Гоя, два удальца, оставив ведра, коромысла, на кушаках тягались и, потные, сопели, не в силах повалить друг друга, а подле них, в зеленом одеянии, сотканном из травы-осоки, танцевала дева. В самозабвении никто из них и не заметил, как примчался всадник, и конь буланый вдруг взвихрился и сбросил на земь седока. И он словно проснулся и, осмотревшись удивленно, сел на камень.
– Где я? – спросил у молодцов.
Те продолжали схватку, да токмо отпустили кушаки друг друга и уцепились за усищи вислые – не слышали его…
– Эй, девица! Не скажешь ли, где ныне я? Плясунья очи вскинула – ожгла огнем томленья…
– Ах, добрый молодец!.. У, какой пригожий!
И тотчас на колени князю прыгнула и за бока – пощекотать. Откинуть бы игривую, да дева колюча и трава на ней, едва лишь срам прикрывающая, до того остра – в сей миг изрежешь длани. Пощекотала, шею обвила шершавыми руками.
– Почто же не смеешься? Ужели не щекотно? , – Сказала бы, что за страна сия? Сдается мне, знакомая дорога, и свет сей, зыбь воды… Сдается, хаживал сиим путем, а вот в какие времена – и не припомню. Куда же конь завез меня? И в какое пространство занесло?
– Ко мне ты прибыл в царство! Я поджидала… Эвон Гои из-за меня дерутся уж который год, но токмо никто из них не люб. А ты пришелся мне…
– Кто же ты? И отчего наряд такой, одна осока? Бесстыдница нос острый вздернула.
– А чтоб руками не хватали!.. Но тебе позволю, так тому и быть. А ну-ка, приласкай меня! Позри, какие перси, лоно… Не бойся, дай мне руку.
Гои меж тем, схватившись за чубы, таскали по полю друг друга, но не вопили, а смеялись, хотя трещали волосы. Князь деву оглядел.
– Ответишь, где я – приласкаю. А так охоты нет.
– Охоты нет?! – тут дева завизжала. – Позрите на него! Охоты нет! Удача выпала – царицу вод, владычицу морей, и рек ласкать, а он не хочет! И торг ведет со мной!.. Да Гои ли ты?
– Был Гои, – с тоскою молвил Святослав. – А ныне рок исполнил и путь мой оборвался. Кто я, сейчас не ведаю. Сюда вот конь принес… Коль ты царица – вод, скажи, зачем судьба к тебе примчала? Жизнь земная окончится на дне? Мне предначертано смерть от воды принять? Утопнуть?
– Ты в моей власти! – девица полунагая рассмеялась. – Как пожелаю, так и будет!.. Могу на дно спровадить, к рыбам. А могу озолотить, коли полюбишь. В наперсниках оставлю, дам лодию с ветрилом и несколько русалок в послушанье. Ну, что изберешь, строптивый молодец?
– Русалок, лодию… Сим не прельстишь меня. С тобою забавляться скучно. Отправь меня на дно. Там еще не был.
– Да погоди, отправлю! Но прежде приласкай! Нам некуда спешить, здесь, куда конь тебя принес, нет времени. Позри на солнце, оно всегда в зените и с места не сойдет, сколь бы ты здесь не был. Пройдут века, исчезнут предки и придут потомки, а тут все будет так, как есть… Не торопись на дно и обними меня. Иль я тебе не нравлюсь?
– Вот где я! – воскликнул Святослав и деву наземь сбросил. – Меж небом и землей! Знакомый путь… Скажи, царица, а знаешь ли Креславу? Трехокую, всевидящую деву?
– Ее здесь не бывало! – обиделась царица, одежды поправляя. – Презрел меня?.. Ну, молодец, держись!
И стала из осоки вить веревку, но тут на волнах челн показался; старуха в сарафане рыбьей кожи веслом гребла, стремнину рассекая. В тот час же Гои расцепились, схватили коромысла, ведра и бросились к реке, а дева не осоку – ракитник начала ломать и в веники вязать.
– Опять бездельничали! Ужо я вас! – старуха с веслом в руках на берег прыгнула, оставив челн, который сам причалил и затащился на сухое.
– Мы воду носим, баню топим! – заблажили Гои.
– Я веники вяжу! – вскричала дева.
Однако же старуха веслом огрела драчунов по спинам, а девице досталось чуть пониже, да еще за космы оттаскала.
– Я велела не ракитника, а вереску ломать! Чай, князя станем парить, светлейшую особу – не простого Гоя. А где скрипун-трава? Ну, живо на болото!
Так разогнав холопов, она достала из челна цветы – суть лилии, уселась у воды на черный камень и принялась плести венок: как будто и не зрела князя!
– Эй, старая! – окликнул он. – Не скажешь ли, где ныне я?
– А кто ты будешь? И откуда?
– Мне имя Святослав. На брег сей конь принес. Старуха обернулась, через плечо позрела.
– Се проходимец, вор и искуситель! – заверещала дева, ракитники ломая. – Хотел меня прельстить! В кусты повлек, одежды растрепал!
– А ты ступай! И исполняй урок!
– Отправь его на дно! Он сам желал!..
– Кыш на болото! – прикрикнула старуха и опять ко князю: – Как имя? Святослав?.. Да что-то не припомню.
– Но ты-то кто? По грозности – царица…
– И есть царица.
– Сколько вас тут! Одна, другая, а толку не добиться. Где я? И на каком пути?
– А где ты ране побывал?
– Во многих странах, на многих реках и морях. Ведь я же Святослав, Великий князь. Ужели не слыхала?
– Ты – князь?! – старуха возмутилась. – Ах, плут! Ах, подлый самозванец! А то мы не видали князя!.. И в самом деле проходимец.
– На дно его, на дно! – обрадовалась дева.
– Он – князь! Позрите на него!.. Коль князь, то где рубаха? Мы что здесь, дураки? Встречаем по одежке! Коль нет рубахи, знать, не князь – суть голь перекатная. Да если рассудить, в Руси княгиня – я! Кто надзирает воды, кто стережет пути по рекам и морям, тот правит в сей земле! На дно! Пойдешь на дно! Чтоб неповадно было.
– Была рубаха, – признался он. – Да на земле оставил. В дар казаку отдал. Но есть серьга, она со мной.
– Серьга? – прищурилась старуха и мокрыми руками взяла за ухо. – И верно, зрю свастику – Знак Рода… Так ты и в самом деле князь?
– Был князь. Да ныне кто я и где – не ведаю. Царица вод вздохнула тяжко и, кажется, всплакнула.
– Не знаю что и делать… Положено тебя попарить в бане и проводить в чертоги. Но если нет рубахи, сотканной Рожаницами, нельзя к отцу. Ты не рубаху, ты долю на земле оставил, а мог бы ведь ступить не на Последний Путь – уйти в бессмертье, воеводой к Роду… По недомыслию оставил иль с умыслом?
– Каз учинил, а воинам священным бессмертие важнее.
Старуха замолчала и, расплетя венок, цветы на воду бросила – в тот миг же лилии укоренились и приросли ко дну.
– Ума не приложу. – сказала. – Хоть впрямь отправляй в глубины. Будь я владычицей земли – пошел бы в землю. А я водой владею.
– На дно его, на дно! – дева вновь принялась плести веревку, чтоб камень привязать.
– А ты, Кикимора, молчи! – обрезала старуха. – Опять царицей назвалась? Ну, отвечай?!
– Мне молодец пришелся, – захныкала она. – А он отринул! Обидно, хоть топись… Не ведала, что князь, подумала, бродяга, изгой случайный…
– Ой, чую, подсидишь меня! А чтоб такого не случилось, ступай на дно сама!
– Прости, владычица! Служить буду исправно! И на твой престол не посягну! Ни-ни!
– Врешь, тварь болотная, – старуха отмахнулась. – Но что же делать, князь? Хоть посоветуй!
– Коль так, пойду на дно. Каков ни есть, а путь, – покорно согласился князь. – Уж лучше к рыбам, нежели беспутным странником бродить в пространстве, где зыбко все, где нет ни дня, ни ночи… Изволь, царица, я готов. Да токмо речка по колено и не утопнуть в ней ни вдоль, ни поперек. Вели свести на омут, где б скрыло с головой. И камень привяжи покрепче, инно всплыву.
– Камень? Есть камень у меня, – с тоскою молвила старуха и указала на глыбу черную, на коей и сидела. – Позри вот, подходящий. С ним век лежать на дне.
Князь осмотрел его, ощупал подле землю и вырвал посох – миртовый сук, уже пустивший корни.
– А верно твое слово, не всплыть вовек. Тяжел осколок Тьмы. И посох мне знаком… Допрежь, чем обратиться лежачим камнем, он был моим кормильцем по имени Аббай. Вот где приют нашел…
– Да ежели б рубахи не оставил, стала б казнить тебя сим грузом? – заохала царица вод. – Ни в жизнь! Попарила бы в бане, к Валдаю проводила… Теперь ни мыть, ни парить: каким пришел, таким уйдешь на дно. Да не кручинься, князь! Позри на воды светлые, ведь се не Волга, как ныне прозывают, и не Итиль; се Ра – река. Она тебя отмоет…
И, побежавши к Гоям, закричала:
– Эй, лодыри! Тушите каменку и выпускайте пар! А воду вновь снесите в реку!
И в тот же миг зашевелился камень, стряхнул речной песок и встал – не изваяние, не каменный болван, а юдолище мерзкое.
– Признал меня?.. Признал… Ну, что? Расправился со змеем? На части мелкие иссек? И выползок развеял по ветру?
– Я то исполнил, что на роду написано, – ответил камню Святослав.
– И рад? Мир подивил, потряс, утешен славой?
– Путь Птичий отворил, и тем доволен.
– Эх, неразумный отрок, – загоревала глыба. – Послушался бы мать. И твое имя осталось бы в анналах, как имя Александра из Македонии. И многие века о Святославе слагали бы легенды и пели ему. гимны, походы прославляя. Ты б стал не просто князем земель славянских, но первым государем со славой просвещенья и мудрости великой. И тем прославил Русь! Я бы тебе за это открыл три Таинства и сделал рохданитом. Ты стал бы ипостасью бога Яхве, а значит, вечным. А ныне что? Что скажут о тебе? Князь-варвар? Полководец племен убогих, диких, темных? Второй Аттила, разрушивший Великую Хазарию – страну мужей ученых, страну творцов, страну блестящих знаний мира, где во главе угла – свобода? Презренный скифский вождь, добычи ради, злата вершивший злодеяния, от коих стынет кровь?
– Не скажут так, ибо известно всем, что я отринул злато, – храня спокойствие, промолвил Святослав. – К сему же, Гоям, кому я путь открыл тропой Траяна, никак не повредит молва. Им истина известна.
– Се верно, тем, кто пойдет тропой, известно все… Но кто услышит их? С пути Траяна глас одинокий не долетит до уха. А долетит, так кто поверит? Смеяться станут над изгоем… Нет, князь, все доводы твои – есть суть обман. Он Путь открыл! Он вновь соединил народы Ара и две реки священных! Он отринул злато, попрал ногами, дабы вернуть к истокам человека!.. Все ложь, и все напрасно. Героем может быть лишь тот, кто собирает злато, кто в жажде отыскать его свершает подвиги, воюет со стихией и дикостью племен, не ведающих, чем они владеют. А ну-ка вспомни те саги и сказания, которым я учил тебя? Знали бы Ясона, не поплыви он к скифам за золотым руном?.. Чем ты гордишься, неразумный? А ведомо тебе, что все потомки людского рода обречены в ближайшем будущем не только собирать, но поклоняться злату, как божеству верховному? Не станет над главой ни Рода твоего, и ни Христа, Аллах покинет небо, и в пыль источится Будда. Сам Яхве потеряет силу! И только Золотой Телец будет светить как солнце, спасать и даровать все блага. Он, всемогущий, начнет ряды рядить, суды судить и жизнью править. Ну, князь, поспорь со мной!
– Нет, чародей, я спорить не берусь, – сказал на это Святослав. – Тебе видней, что станет божеством. Ты зришь в столетья. И ежели речь твоя есть истина и Золотой Телец на небе воссияет, то над пустой землею первозданной. Ибо исчезнет человек, а будет скот двуногий. И мне его не жаль.
– Скот говоришь? – скрипуче усмехнулся камень. – Возможно, ты и прав… Да только скот того не будет ведать и не пожелает знать, что скот. Он скажет о себе – я человек! И кто же станет сомневаться?.. А ты, сказав о человеке – скот! – слыть станешь ненавистником и гордецом, не ведающим бога.
– Аз Бога Ведаю…
– Но ты его попрал! Ты надругался над священным Золотым Тельцом. Так кто ты есть? Злодей, вероотступник, невеглас поганый, возводящий хулу на бога! Вот кем останется князь Святослав в глазах потомков!
– Я славы не искал и никогда не мыслил, что станут говорить потомки, – признался князь. – Рассудят верно, коль ведать будут бога. Ну а забудут Рода, и твоему Тельцу поклонятся и гимны воспоют – не мне судить их. Я рок исполнил свой и камень с Пути убрал.
– Убрал? Юнец наивный! Ей-ей, ты более мне нравился детиной!.. Мне жаль тебя. Суровый путь прошел, не княжеские яства – конину ел в походах, не на перинах спал – на потнике под звездным небом, жен не ласкал, не пировал. Теперь помысли, к концу какому ты пришел? Что заслужил? На шею камень! Да не просто камень! Ты победил Хазарию, но она в моей сути на дно тебя утянет и там станет держать.
– Не ты меня, а я тебя избрал на шею, – ответил Святослав. – Не ты, а я буду держать тебя на дне, чтоб более никогда не явился на белый свет.
– Самонадеянный безумец! Старания напрасны, ужель не видишь? Все вернется на круги своя! Князь усмехнулся:
– Вернется на круги?.. Забавно! Вот ты, Аббай, тяжелый черный камень, попробуй-ка, вернись! На киевский базар потешным стариком или кормильцем!.. Нет, исторгнутый с Пути, быть тебе лежачим камнем во веки веков!
Тут юдолище покачнулось, волну пуская по воде, но не свалилось, а напротив, лишь крепче утвердилось.
– Да, я ныне черный камень… И с тобою вкупе мы уйдем на дно. Ты обратишься в прах скорей меня. Я выжду срок! Вода меня источит и обратит в песок. Песок тяжелый унесет река… И если одна песчинка достигнет земель обетованных, я снова встану рохданитом! И вернусь сюда, чтобы достичь чертогов и сокрушить их!
– Ну что же, дерзай, – князь сжал кулаки. – Я зрю теперь, все так и будет… Но прежде минет вечность!
Черный камень засмеялся – содрогнулась земля и воды взволновались.
– Мне вечность нипочем! Чей ныне принят календарь? От сотворенья Мира? От рождества Христова! А ведомо тебе: кто движет Время, тот и правит миром?
15
Скованные вместе Свет и Тьма, лежали рядом, на помосте, воздвигнутом над водами реки священной – Ра. И солнце, стоящее в зените, вдруг тень отбросило: бог Род взирал на казнь и хмурил брови. И голос слышен был:
– Я даровал тебе покров свой – ты на земле его оставил. Каз учинил… А Каз – се моя воля! И мне его творить! Ты возгордился, Святослав, и покусился на промыслы мои. Мне жаль тебя, но дабы не нарушить устройство мира, ты пойдешь на дно.
Тем часом Великий волхв Валдай стоял пред жертвенником Рода.
– Владыка! Пощади его! Твой сын и суть даждьбожий внук не возгордился, а сделал то, что ты не сотворил, в забвеньи пребывая. Ты нас забыл. Ты нас оставил! И сын твой взял на себя не промыслы твои, а ношу тяжкую: будучи смертным, вершил деяния бессмертные. Что нам творить, коль боги почивают?.. Утопишь Святослава, и с ним утопнет все. И ты утопнешь, хоть и высоко сидишь! Ужель не помнишь, зачем послал его? Тот, с кем ты поделился плотью и промыслом своим, исполнил рок, и дай ему конец достойный. Мы не рабы твои, мы внуки! И существуем как продолженье твоей воли в земном пространстве.
Что сделал Святослав, то ты желал. Иль скажешь, нет?.. Так и позволь уйти ему в Последний Путь не как изгою, голи перекатной; как подобает князю – на корабле, совокупившись с пламенем.
– Столь долгой речью ты утомил меня, наместник. – глас строгий с неба пал. – Ты просишь за него, а он молчит… Я не отнимал дар речи, пусть скажет, пусть меня попросит. Иль смелость потерял?
– Он ничего не скажет, не попросит, – ответствовал Валдай. – Он молча канет в бездну, то бишь на дно.
– Но отчего? Так возгордился?
– Только оттого, что сын твой! И его гордыня и дерзость – все от тебя.
На срок недолгий свет погас в чертогах. Великий Волхв движением плаща на жертвеннике оживил огонь, но жертвы не воздал.
– Где мать его? Моя жена земная? – в гласе небесном послышалась тоска. – Я ее помню… На лодии плыла, в Плескове, где перевоз держала. В очах волна, в руках волна, волна в душе… Залюбовался ею. Где ныне дева именем Дарина? Вчера еще была…
– По-твоему – вчера, а минул почти век…
– Так где она?
– А больше нет Дарины.
– Умерла?.. Но среди мертвых ее не зрю!
– Она живой мертвец, – проговорил Валдай и простительную жертву – кукушкины слезы – бросил на пылающие угли. – Прости ее, Даждьбог… Есть ныне на земле обряд, по коему изгои – твои внуки, по доброй воле принимают сан, суть иноческий, мысля, что будучи живым, возможно постигнуть божество и ему служить, как если б испытал смертный час.
– Какая суета, – вздохнули небеса. – И что им не хватает? Что они ищут, свою терзая душу?
– Тебя, Владыка…
– Ну, полно! Хочу послушать сына… Эй, плоть моя! Так и уйдешь на дно, не обронивши слова?.. Удачный выпал час, я вспомнил твою мать. Проси меня, я ныне благосклонен и все исполню. Ну? Проси, проси же! Иль нечего просить?
Князь голову приподнял, однако черный камень вниз потянул.
– Есть просьба у меня… Не отправляй на дно.
– Так я и знал… Добро! – тотчас же отозвался Род. – Садись в корабль и плыви ко мне. Я зрел, как ты сражался с моим извечным супостатом – златом, и победил его. А посему отныне ты – воевода, моя десница, карающая зло.
– Счел бы за честь, отец, десницей стать твоей, – князь все-таки привстал – железные оковы и тяжкий груз перехватили горло. – Да не время ныне мне на корабль… Позри на камень сей! Покуда цел он, ничего, но время трет его, и черный прах летит по ветру, по воде плывет. И то, с чем я сражался, что исторгал с Путей, вновь засевает нивы. Токмо здесь, меж небом и землей, я наконец изведал, в чем семя зла и где мне быть должно, дабы полками ярыми, огнем, мечом выбить его всходы – в земле обетованной, как рекут хазары. Да, рок твой исполнил. Но все уйдет в песок, коль я сейчас отправлюсь в Последний Путь. Хоть огненной насадой к тебе, отец, хоть с камнем сим на дно речное. Пусти меня, верни на землю! Мне след свершить теперь не промыслы твои, а свою волю.
– Изведал, где ему быть должно, – ворчливо начал Род. – Каз учинил, и мой покров без ведома оставил в дар. А ныне эвон замахнулся! Исполнить свою волю!.. Ужели позабыл: ты токмо плоть, не суть моя! Не дерзости поболе, чем у Перуна… Все! И слышать не желаю! Пока я благодушен, садись в корабль и плыви!
– Но некому вздувать ветрила огненные и тризну править!
– Холопы вздуют, справят…
– Се не холопы, бог, а суть казаки – воинство твое! Принявшим сей обет потребно ли вершить дела холопские? Насаду строить, гнать смолу, рубить дрова? Им лишь играть на тризном ратище и пить вино…
– Добро, расстанешься с душою не в шатре походном – в опочивальне терема, во стольном граде, – решили небеса. – Там-то есть холопы! Иль ты всю Русь венчал своим разбойным Казом?
– В сем граде холопов и рабов довольно, – согласился князь. – На то он стольный… Но там же правит мать! Как старшей рода, ей надлежит распоряжаться на тризном пире. Но по пути какому она пошлет меня? Тебе известно: моя мать отринула богов и приняла иную веру – христианство. По их обычаю меня зароют в землю, чтоб ели черви… Так лучше уж на дно!
– Есть старшая жена! От коей сын!
– Помилуй, Род, но мать жива! Потерпит ли она жену хозяйкой тризнища? Иль женщин ты не знаешь?
– Морока мне с тобой, – смутились небеса. – Ужели некому ко мне отправить?
– Выходит, так, – князь очи к солнцу поднял. – А посему пусти назад, на землю!
– Назад?.. Но ведаешь ли ты, где ныне пребываешь? Что за дорога под тобою?
– Меж небом и землей, судебный путь…
– Отсюда сходит вниз лишь тело хладное…
– Но ведь была Креслава!
– Та, что бежала с корабля?.. Была. Да то жена, чей материнский рок мне не подвластен, – Владыка Род печален стал и одновременно горд. – Есть в мире то, чем не владеют боги. Волчица кормит молоком чад человеческих, а человек – волчат… След бы прервать сие и утвердить порядок, но грустно созерцать и душу отнимать у гибнущих детей, будь то людской детеныш или звериный… Пусть материнство остается чуть-чуть сильнее промыслов моих, чтоб не пресекся вольный род живых существ. Рабов и так довольно… Но ты мужская половина, ты воплощенье разума, то бишь меня, а не стихии, и я над вами властвую всецело. Ты сын мой, и должно тебе быть не в Земле Сияющей Власти, не между небом и землей, а под моей десницей. И не избегнуть моей воли! Готовься, Святослав!
– Постой, отец! – князь руки поднял. – Но мы же сговорились: без распрей и обид не проводить меня в Последний Путь, не справить тризны! Ты хочешь учинить раздор? Его и так довольно! И предстоит еще борьба за власть, за княжий трон после моей кончины…
– Чтоб ты на свет явился, я Рожаниц послал. Теперь не смерть пошлю – Перуна. Пусть молнию метнет без грома, чтобы никто не слышал, испепелит тебя, и всей же час ты одолеешь путь без огненных ветрил.
– На сем пути, где я стою теперь, бессилен громовержец, тебе придется отпустить меня на землю.
– Отпущу… Но едва ее ногой коснешься – ударит молния.
Князь светоносный вдруг блеснул очами.
– Уйду я от Перуна! Пусть мечет молнии!
– Ослух своевольный! Да знаешь ты, что станет, коль уйдешь от моего суда? – огнем дохнули небеса. – На смерть какую обречешь себя? Мой Каз суровый: лишу пути назад!
– И убоялся б гнева, Род, и покорился, – князь тяжело вздохнул. – Будь я твой раб, и шагу бы ступить не смел по собственной охоте. Но ты же сам даровал мне волю! Сам на сию стезю поставил, предначертал судьбу, а ныне ждешь смирения? Так знай: я не смирюсь!
– Не забывай, ты смертный! И суть твоя – лишь плоть моя, а дух земной!
– Се верно, отче, я лишь плоть твоя, – он будто б покорился. – Но к сей плоти привязан груз – вот этот черный камень! Вода его источит… И ежели песчинка… Все повторится вновь!.. Вернется на круги своя… Ужель мой труд напрасен?
– Не слышу, что бормочешь?
– Верни на землю!
– Ну что ж, ступай!.. Эй, громовержец? Срази-ка гордеца. Он нужен мне на небесах, а тут я спеси поубавлю…
И зыбкий путь, ведущий в никуда, подобно радуге, прогнулся, достал земли возле шатра и так стоял, покуда князь не опустился на хлябь земную. В тот же миг стрела беззвучная, скользнув с небес, ударила в шатер. Он вспыхнул вмиг и, пламенем объятый, вздулся, ровно парус; огромный шар огня минуту повисел над степью и, оттолкнувшись мягко, поднялся к звездам.
А воинство священное, поодаль стоя, глядело в небо.
– Наш княже полетел…
Однако сыновья, вскочивши на коней, примчались к месту, где был шатер: наследство взять, как наказал отец, и прах прибрать, упрятать под курган все, что осталось…
И что позрели? Под звездным небом на потнике – своей постели с седлом вместо подушки – спал Святослав, а рядом с ним – копье железное, в землю вонзенное, и древко глядит в зенит…
Перун с небес взирал и видел круг на земле, отмеченный ожогом. И в круге том – неуязвимый князь…
– Ужо вот я тебя!
Стрела другая – столб огненный! – сорвавшись вниз, ударила в землю! Содрогнулась земля, поникли травы и дымный столп восстал, однако молния вновь не достала князя – в песок ушла, как жарким днем уходит короткий летний дождь…
Взъярился громовержец! И забыв наказ, загрохотал с небес:
– Отец твой стар! С ним можешь и потягаться, и поспорить! Но не спорь со мной и не играй с огнем!
И не одна стрела, но туча стрел посыпалась из неба ясного на землю, раскаты не смолкали; от блеска молний стало светло, как днем, метались и храпели кони, сбиваясь в табуны с волками. Все живое пряталось по норам и приходило в ужас – страшен гнев Перуна!
Три дня в степи гроза гремела, и когда, всю ярость выметав, унялся громовержец, встал Святослав и потянулся:
– Как долго спал!..
Хотел взять меч, ан нет меча, сотлел от молний дар Валдая. Хотел поднять копье, но и его не стало: сгорело от грозы железо, от навершения до древка, огонь небесный отводя.
Лишь путеводная звезда Фарро над головой сияла…
– Довольно и сего!
Он взял Свенальдову дружину под свое начало и так сказал:
– Я вас помиловал от Каза – Пути стеречь. Но объявляю Каз иной, более строгий – со мной пойдете. Удел ваш – воевать любого супостата, на коего я укажу. При сем, без корысти, без злата – во имя веры. Кто не пойдет со мной – пусть изберет любую сторону света и туда идет. Препятствий я чинить не стану, поелику служение за веру есть долг стыда и совести. Напротив, одарю мздой за службу прошлую, изрядно дам – так, что нужды не будет более брать меч. Ну, кто пожелает уйти? Кто хочет злата и свободы от братства воинского?
Тысяча витязей, былые златолюбцы, не шевельнулись, лишь взоры их коснулись спины согбенной воина Свенальда. Князь выждал несколько минут.
– Добро же, други. Но знайте: коль голова моя падет, о своей позаботьтесь сами. Я вам потом не воевода, не князь и не указчик.
– Где ты свою главу положишь, там лягут наши, – ответствовал Свенальд.
– Се любо! – подтвердили вой.
– А на кого пойдем? – спросил тут воевода старый.
– Известно на кого – на вы!
– Опять на вы?
– Что ж нам творить, коль Тьма вокруг? И нет просвета? Ужель не зрите: мир супротив нас встает! Поелику мы покусились на божество его – суть злато.
– Мы зрим, – дружина отвечала. – Но что нам вместо злата? Живот один, корыстный мир один, а в наших домах остались жены, дети. Кто попечется? Кто даст им хлеб насущный?
– Отныне и навеки я утверждаю правило, – промолвил князь. – Кто послужил за веру, за землю отчую и свой живот принес во имя чести и дела общего, всем домочадцам, всему роду до третьего колена опека государства. За храбрость и подвиг ваш – вам и вашим детям, внукам боярство родовое, суть честь и кошт казенный. А кто в живых остался, тому при жизни слава и благо величайшее – суть жизнь. Иного вам сулить не вправе, ибо вы не рабы, чтобы давать вам злато. Се оскорбленье суть породы вольной.
– Веди на вы! – одобрила дружина. – Нам рока не миновать, да и иной стези не будет, коль суждено родиться в земле священной – Русь.
И он повел…
Никто не ведал, кто супостат и где он прозябает; отдавши свою волю в руки князя, дружинники терпели в пути и голод, и лишенья, поскольку шли не чародейским образом, не путем копейным, а человеческим. Сей трудный путь томил и жертвы требовал, поскольку пролегал сквозь печенегов, рыщущих степями, ровно шакалы. Верные союзники хазар ошеломлены были победой Святослава и, хвосты поджав, дружину пропускали при свете дня, а то с дарами выходили и клятвы приносили не воевать великого соседа. Однако по ночам, подкравшись тайно к спящим, пускали в ход ножи, и утром князь велел строить корабли, чтобы проводить в Последний Путь мужей бо ярых. Но ничто было не в силах остановить его! Мир, потрясенный гибелью Хазарии, лишь с ужасом взирал и вешки ставил, чтобы отметить путь, куда идет сей дерзкий варвар-князь.
Когда же он в устье Днепра привел к присяге уличей, потом тиверцев на устье Прута, патриций Калокир, престола ищущий, решил, что Святослав идет на Доростол – то бишь на греков, путем, многажды хоженным князьями русскими. И вздумав чрез него добиться цели, навстречу вышел, чтоб сговор учинить. Де-мол, создай угрозу царству, воюй любой народ – я помогу, но и мне помоги взять под десницу Византию, свергнув Никифора. А кроме всего осыплю златом, награжу тебя и всю твою дружину.
– Не злато – руку мне предложил бы, и я б вступил в союз, – ответил Святослав. – Однако ты мне супостат, коль зришь меня в образе варяга, ищущего добычи. Ступай своим путем, а я пойду своим.
– На кого ж ты исполчился? – спросил патриций. – Если не на империю?
– Да на хазар, – промолвил князь. – Мне рок – всю жизнь ратиться с ними, в какой личине они бы ни предстали.
Тем временем хазарский царь – суть Приобщенный Шад, одевшись в платье цадика, шел с толпой беженцев, своих рабов и слуг подручных берегом Русского моря, путем в землю обетованную, указанную рохданитом. Он вел за собой черных хазар, поскольку белые его презрели и не пошли, ибо не поверили, что каган новоявленный владеет Таинствами и может исполнить миссию, с коей великий рохданит Моисей вывел иудеев из Египта. Они отправились искать своей доли в ближних странах, где жили народы-, охочие до злата – к германцам, франкам, италийцам, полякам, вожди и короли которых когда-то получали от каганата взятки или брали в роет. Но черные, еще не чистые по крови иудеи, а более кочевники по нраву, в большинстве булгары, пошли за каган-беком. Они брели степями сквозь печенегов, потом лесами по славянским землям; поток сих странных путников с узлами скарба, с детьми и стариками, тянулся на много верст и двигался впереди дружины Святослава. Тот лишь зрел следы – кострища на ночевках, кости овец, коней, съеденных прошлым днем, зловоние отбросов, могилы умерших и прочий сор, который остается на пути исхода. Он силился настигнуть сию лавину и пресечь движение, но не поспевал, ибо поход его богами был незрим, а более неоткуда было ждать подмоги.
Земная хлябь держала: вязли в ней копыта лошадей, и почва, выбитая исходом иудеев, была безжизненна вширь на версту и более. В иных местах целые долины оставались черными, и кони грызли дерева, лозу, подобно оленям, землю копытили, дабы достать хоть корни трав, но не восполняли силы, и много пало их от глада. Дружинники шли пешими и сами испытывали глад, но отнимать у братьев, суть славян, рука не поднималась, да и князь наказал насилья не творить. И посему, словно кочевники, ели конину, нарезая мясо от павших лошадей. А племена славянские, чьи земли они проходили, на путь дружины привозили и съестной припас, и скот пригоняли, откормленных борзых коней, однако же позрев нужду, не давали даром, как бывало прежде по древнему обычаю – за все просили злато и цену назначали непомерную, говоря при сем:
– До вас тут проходил некий народ гонимый – щедро платил и токмо златом. И вы платите тако же.
– У нас нет монет, – отвечали гридни. – За веру служим князю.
– Се не беда, возьмите у нас злато, – торговцы предлагали. – Вернете на пути обратном, токмо вместо каждой взятой одной монеты – две.
Бывалые мужи, корыстолюбцы в прошлом, дивились сим законам и роптали: де-мол, куда идем? Должно быть, супротив воли божьей, поелику когда шли на Хазарию, во всем зрелся промысел господний и пространства нам покорялись. А ныне вязнем в нем…
Однако же молва о князе Святославе неслась вперед быстрее, чем он шел, и все племена пред ним склонялись, признавая славу. И при сем вожди и волхвы роптали:
– Ты светоносный князь… Но подвигом своим обрек нас на несчастье. Из недр Востока ползет змея и, шелестя златою шкурой, в порок ввергает все народы, что на пути стоят. Чуме подобно она вползает в души, растление идет, смердящий дух витает над главами. Ежели ты в самом деле поборник Света, избавь же нас от напасти! Не дай погибнуть под тяглом злата народам Ара. Была молва, ты, благородный князь, суть сын Владыки Рода. Так оправдай надежды!
– О, боги, боги! – к небу обращался князь. – Я вам помог очистить ваш Путь, суть Птичий. Убрал заслоны на тропу Траяна, и жертвенной травы Забвения ныне довольно, чтоб воскурить ее на алтарях и усладить вас дымом. Так помогите ж мне теперь очистить пути земные! Дабы ни оскудели вольным духом и не погибли внуки твои, Даждьбог! Да, я дерзил и возмутил Перуна, перехитрив его. Ты отвернулся от меня, Владыка Род, но я всего лишь один из многих Гоев. За что же их казнишь?
В забвении пребывали боги, предав забвению свои народы.
Шад Приобщенный не повторил путь Моисея, не стал держать хазар в пустыне, дабы исторгнуть рабство. Будучи сам рабом, он мыслил, что ведет за собою следом племя, свободное от догм, кои довлели в каганате. Да и хазары не мыслили себя иначе, и где бы ни являлись, всюду рекли:
– Мы последние!. За нами Тьма – князь варваров с дружиной зла! С ним вкупе – дьяволовы дети, танцуют и поют, раджами прозываясь. Он падалью питается, как ворон; он отнимает состоянье и злато втаптывает в землю. Нас всех ограбил, по миру пустил – позрите, как мы несчастны! Нет своей земли, нет крова и очага. И вас всех так же пустит! Он дикий скиф, кочевник, и инородцев всех казнит и избивает. Бегите, люди, прячьтесь!
И многие бежали с обжитых мест, бросая нивы и виноградники, неся молву о варваре, втором Аттиле, поход коего еще был зрим и памятен. Родства не помнящие племена страшились чужеземцев всяких: и кто пугал, и кем пугали. И оставляли свои земли отчие, не изведав хитростей хазар; они же говорили:
– Пустые земли! Сядем здесь и станем жить! Булгарам же дунайским, своим единокровникам, иное молвили:
– Князь русский слаб и истощен походом, не боитесь же его. Сбирайте воинство и выходите сразиться с ним. Се вот вам злато. Побейте Святослава, покуда он не отдохнул и не набрался сил. Когда он побивал хазар и Волжскую Булгарию, бог помогал. А ныне князь не ведает богов, ибо наказан за гордыню! Расправиться с ним можно малой кровью!
Не новый Моисей, а русский светоносный князь держал бойцов Свенальдовых в пустыне. Перебиваясь редкою травою, вкупе с лошадьми, дружина шла вперед и не просила не то что злата – хлеба. Зубовный скрежет иногда сильней молитв был и достигал небес.
– Не хочешь нам помочь – просить нам не пристало. И все одно дойдем. Травы не станет – землю будем есть. Ноги не понесут, мы поползем! Но не допустим Тьмы на сих путях земных. Не ты ли уж, Перун, осветишь землю, коли погаснет Свет? Прислушивались боги и мрачнели.
– Эк, что удумал князь! Без нас пути очистить? Добро, позрим…
Иные ж боги – суть Волос, Световид, Симаргл, Хоре и Мокошь воспротивились:
– Зреть станешь, Род, как плоть твоя вкупе с Гоями с путей земных, тобою созданных, свергает камни и кумира Тьмы? Добро ли се? Нам мыслится, ты должен помочь ему. Закроются пути земные – кто станет хранить небесные? Не то ли племя, которое твой символ воплощенья Света на земле – суть злато – в торговлю обратило?. Свершило непотребство, хулу досужую, приращивая облик твой в угоду чреву? Приди в себя, Владыка! Довольно жертвы принимать, вдыхая сладкий дым! Очисти Русь от тлена руками сына!
Тут распря началась между богами, и до земного князя и его дружины не стало дела вовсе. И видя это, Святослав уж более очей не подымал, разве что изредка, чтобы взглянуть на путеводную звезду Фарро в дневное время.
И воины его позрели чудо: не с помощью копья, не божьим промыслом, а силой воли человечьей они мужали, крепли, и когда пришли в Землю Сияющей Власти, исчезли даже следы изнеможения. Необоримая дружина восстала, ровно Сфинкс, и воззрилась на супостата.
Сакральный град булгар дунайских – Переяславец – стоял, как и Саркел, не в устье – во глубине земель. Там и скрылся каган со своею свитой, приближенными и многочисленным гаремом, взятым по наследству. Потомки Аспаруха, прошедшие сквозь горнило народов Ар, каленые огнем славянским, который давно спалил нрав древний, речь и обычаи булгарские, хазар впустили в город и с любопытством вслушивались в говор, давно забытый, взирали на нравы и обряды, вначале изумляясь.
– Чудно! Обликом вроде братья, чуть почернее токмо, но свычаи не наши, все чуждо, дико: овец режут и кровь пьют горячую и мажут ею лица. А как станут богам своим молиться – ну, словно хворые умом! Плачут, просят и заунывно так поют, что жилы тянет.
И именуют себя то раб, то червь земной. На что уж кротки христиане, но в их молитвах есть человечий дух и торжество – не образ червя. Пред богами клянутся не убивать, не воровать и не стяжать, но сами тут же все грехи творят, ибо по их закону грешно лишь то, что сделано супротив единоплеменника – хазарина. Против остальных народов можно делать что захочешь: ни бог не осудит, ни соседи. Коль на люди идут, в богатые одежды рядятся, ступают чинно, свысока глядят и норовят ученостью блеснуть – суть философствовать, собрав зевак. Однако в своих домах вид имеют затрапезный, вокруг и грязь, и вонь, поскольку волос и тел не моют в банях, и вместо этого водой духмяной прыскают. А скупостью и жадностью безмерны! Не то что хлеба нищему – г – воды не подадут без платы. И любят злато посчитать: где бы ни был хазарин, всегда кошель в руках, монеты в пальцах и скорбный взгляд блудлив. За ночь трижды встают, чтоб позвенеть монетами; сей ритуал у них овеян тайной и священен, так что не ясно, кто у них верховный бог.
Спустя недолгий срок булгары возмущались: – Они сказали – суть булгары, то бишь братья, а сами что творят? Имея много злата, скупили все, вплоть до крепостных стен Переяславца. Мы не успели рта открыть, а глядь, уж ходим по их земле, наш скот траву их ест и воду пьет, и сами мы задаром не можем из Дуная взять ведра, поелику он тоже куплен! Царь наш мыслит, де-мол, хазары неразумны, коль бьют челом и просят продать им реку, траву иль дождь, и продает, смеясь – отваливают златом! Сии же люди хитры и сметливы, теперь мзду взымают за все! И без труда, без пота на лице живут и пуще богатеют!
Князь город обложил и, слушая булгар, зрел на звезду Фарро – ждал часа. Булгары ж затворились, но видя малое число дружины Святослава, не испугались. Их царь так мыслил: неделю постоит, другую, но сдохнет от бескормицы последний конь, и воины, наевшись падали, пойдут назад от князя без гроша в кармане. Тут время и придет, чтоб выйти за ворота, взять Святослава в плен да и продать хазарам, кои посулили за голову его ровно столько, сколько давали за солнце, когда их каган пытался выторговать свет у булгар. И продал бы солнце царь, да не сошлись в цене и отложили торг, а здесь можно получить без торга!
Когда же из-за стен пришли булгары и сказали:
– Нет мочи, Святослав! Да можно ль так поступать, коль братья мы? Сии хазары купили воздух – суть пространство! Без платы нам нельзя дышать и находиться где б ни были! Наш царь сошел с ума! Он продает то, чем не владеет, что всем принадлежит!
– Он не сошел с ума, – сказал на это князь.
– Знать, сговорился!
– Ваш царь на самом деле брат кагану. И оба они – сыновья Тогармы. А вы для них – рабы, рабочий скот. На что вам воздух и пространство?
– Что ж делать нам? Как их прогнать?
– Откройте мне ворота в тот час, когда хазары проснутся, чтоб злато посчитать. Сами же в домах сидите, но не запирайтесь! Мне отличить вас трудно, тем боле в темноте, и посему гнать буду тех, кто выскочит на улицу или окажется за дверью на засове.
В глухую полночь, когда стража дремала у бойниц, ворота распахнулись и дружина вошла в Переяславец. Короткой была сеча: врасплох застигнутая Тьма металась в купленном пространстве, однако всюду зрела неумолимые мечи. Каганское войско и радо было б взяться за оружие, да руки заняты – в обеих злато! Не бросить же его на землю! К рассвету город был избавлен от напасти, однако смерть нашла не всех, кто мыслил править миром. Многие бежали, спасая свои сокровища, ибо будучи мраком, обладали хитростью и свойством рассеиваться по свету, подобно уходящей ночи. Вроде б в ловушке были, осталось сжать кулак, но утекли меж пальцев…
Булгарский царь, напуганный внезапностью и силой Святослава, сдался на милость со своим войском и князю отдал скипетр и державу. Тот принял символы власти, забросил их в седельную суму и на престол не сел, а взял коней, съестной припас и двинул по Дунаю – путем, на коем растворилась Тьма.
Владыка Род, взирающий с небес, уж не ворчал на сына, тоской объятый: князь вышел из-под власти! Без помощи его, своею волей не токмо путь очистил в Землю Сияющей Власти, но и сел на ней, бросив вызов отцу:
– Тут середина земли народов Ара! Я княжить стану здесь! Иль ты забыл, Даждьбог, какую землю дал славянам? Откуда правил и правду нес твой сын
Траян? Лишив меня Пути, ты думал, я ослепну и не найду дороги на Балканы? А я ее нашел!
Молчал бог Род, поелику был стар и тугоумен, дабы ответить сразу на дерзость наказаньем. Ему привычней было, в забвенье пребывая, творить дела небесные – суть двигать Время. Даждьбог не обронил ни слова, и злой Перун напрасно, стиснув зубы, искал своим копьем брешь в куполе света, чтобы достать задиру: небо над сей Сияющей Землей непроницаемо было для гнева всякого, даже если сей гнев – суть божий.
Лишь Световид, любуясь делами Святослава, промолвил тихо:
– Беда, не угодить нам. Князей покорных мы браним, что духом слабы, а непокорных судим и казним… И что нам-то надо?
16
Не победителями возвращались в стольный град – без обозов с добычей, на лошадях заморенных и суть без войска, поскольку Святослав оставил Свенальдову дружину на Змиевых валах, чтоб не искушать столичной жизнью. И не в доспехах, не в шеломах с бунчуками – в тряпье, и потому никто и не заметил, как в Киев въехали – ворота были настежь! Их не встречал никто, словно не стала, более земля полниться слухом. Хоть ротозеи б вышли – нет, напротив, словно вымер город! Бывало, поутру от многолюдья не проехать – тут улицы пусты, ставни затворены, закрыты лавки и ни души! Ужели почивают? Но от раджей и женок их, танцующих, гремящих в бубны, и мертвый бы поднялся! Коль печенеги позорили город, следы бы зрели – пожары, причитанья, слезы; ан нет, сады благоухают в цвете, и вместо хоромин старых повсюду терема, дворцы. Преобразился Киев, не сразу и узнать…
Дивясь и озираясь, со свитою, с кибитками певцов из племени раманов, под музыку и пляс проехал улицами князь, в одни ворота постучал, в другие – не отворяют, но слышно, есть живые. И было повернул ко своему двору, но здесь узрел холопа с палицей – ворота охранял. Взял за кафтан его и притянул к ноге.
– Что приключилось тут? Где же народ? Почто запершись по домам сидит?
– А будто ты не знаешь!
– Не знаю. Видишь, мы путники, по свету странствуем…
– Да княжич ведь лютует! Сначала люд простой позорил, мучил, впрягая в колесницу; теперь вот красных дев побрал в наложницы, все боле дочерей боярских, и в терем спрятал. Какую заманил, обманом завладел, какую выкрал или силой взял! Такого натворил, почище чем отец его, когда детиной был.
Насупился, огруз в седле и голову повесил князь.
– Все вернулось на круги своя… А что же киевляне? Ужели терпят произвол?
– Свенальдича боятся…
– При чем же тут Свенальдич? – князь на свою свиту глянул, где воевода был.
– Да как при чем? – холоп смутился. – Он будто не при чем, но все от него идет! Ведь Лют кормилец княжича. Вот и вскормил, Владимир и. лютует.
– А что же Ольга, княгиня ваша? Умерла?
– Жива покуда, но стара, хворает. Недавно в дикополье с дружиною ходила, с той поры лежит. А ежели не лежит – в христовом храме молится, округ попы ромейские. Да и не Ольга она ныне – суть Елена, и нрав совсем иной… Внук и распустился, не знает удержу. На пару с Лютом правят. Боярской думы нет, давно :уж разогнали сивобородых. Теперь при них купцы сидят – все иноземцы…
– Постой, холоп! Где ж князь ваш, Святослав?
– Воюет князь, до нас ему ли? Молва ходила, булгар на Волге покорил, хазар исторг, смел с берегов морей, а с ними вкупе – ясов и касогов. А ныне, сказывают, булгар дунайских покорил и сел там княжить! Будто земель своих не достает и более нечем править. На мать престол оставил; она на внука, а тот с собою Люта посадил… Давно не зрели князя, уж и забыли, каков он с виду. А токмо зрим плоды трудов его: кого он разгромил, кого с земель исторг, весь год вниз по Днепру бредут.
– Бредут? Куда они бредут?
– А кто их знает? Молчат, не понимают речи… Слух разный был: кто говорит, иные земли себе ищут, где приткнуться, а кто и вовсе несет вздор: мол-де есть им земля, богами по обету данная. Туда идут. А многие осели в Киеве, испросившись у княгини, княжича иль Люта. И по другим городам и весям их довольно, – вздохнул холоп. – Беда от них. Уж лучше б Святослав не воевал хазар.
– В чем же беда?
– Да разорил гнездо… Теперь от ос спасенья нет, летают всюду, жалят и мед чужой едят.
– Не води вокруг да около, – встряхнул холопа, на ноги поставил. – Ответствуй! Я ваш князь! Иль не признал?
– Ты?!. Чудно! По стати вроде князь. По виду – оборванец. А вот цыган признал. Бывали, помню… – махнул рукой. – Да кто б ты ни был – я отвечу. Невиданное дело в Руси творится, одним словом, напасть: никто не трудится, все по домам лежат. Не пашут нив, хлебов не сеют. Ни хором, ни кораблей не строят, о ремесле так уж давно забыли…
– Как же не строят? Эвон дворцы да терема, упадка и не зрю!
– Се верно, Русь процветает! Куда ни глянь – богатство, роскошь, но без труда.
– А что же делают?
– Известно что: торгуют и деньги в рост дают!
– Но кто же трудится?
– Рабы работают. Их ныне много. В Почайне рынок, коль надобно – купи. Недорого берут, за мужа просят четверть гривны, а за жену – шелягу. А отрока и вовсе можно взять задаром. И делай с ними что пожелаешь! Ведь се не люди, а рабочий скот, хоть и имеют человечий облик. Захочешь, отпусти на волю, нет – убей или сведи на бойню…
– Невиданное дело…
– Да уж не бывало! Хазары говорят, весь просвещенный мир живет подобным образом, а Русь отстала и нравы дикие. И след нам наверстать…
– Зря, говоришь, гнездо я разорил?
– Ежели ты Святослав, то зря, – холоп смелел. – Мы раньше их и не видали, слыхали токмо. А ныне же кругом хазары: на торжище, в лавчонках, и на твоем дворе, вместо боярской думы. И княжич ныне вовсе и не княжич, а каганом зовется. И Лют при нем, суть каган-бек… Беда в Руси опять.
Князь наклонился, отнял палицу.
– И сего довольно, покуда нет меча… Ворота теремные на запоре, и стражники на стук – все кто, да кто…
– Се я пришел! Ваш князь! А имя – Святослав! Там шепот, спор – не припомнят: .то ль сгинул много лет назад, то ль вовсе не было. Кричат в ответ:
– Ступай-ка прочь! Изыди, проходимец! Не то покличем каган-бека!
Взбугал тут князь, ровно медведь на пике, но сжал себя в кулак и молвил:
– Се странники пришли. И заплутали малость. Не ведаем, то ли в Руси, то ли в Хазарии.
– В Руси! А город сей – суть Киев! – отвечали.
– Так позовите княжича, по имени Владимир! Ему послание везем, от батюшки его, от Святослава! И снова шепот за стеной…
– Не может выйти каган! В сей час он в гриднице и там совет, кагал заседает.
– А батюшка его давно уж сгинул!
– Мы долго странствовали, в дороге задержались, – сквозь зубы сказал князь. – Прими послание, не то уйдем! Вот даст вам каган!
– А что скрипишь зубами? – посовещавшись, спросили из-за врат.
– Глисты замучили…
– А-а… Ну, суй сюда, вот в эту щель!
– Да не пролезет, узко! Послание с дарами, тяжелый вьюк.
Едва ворота отчинились, как Святослав одним ударом их отворил во всю ширь, сбивая наземь стражников, а воины и вкупе с ними Свенальд довершили дело, привратников скрутили и память вышибли. После чего вдоль стен пробрались к красному крыльцу, где опершись на алебарду, дремал тиун, связали и его – путь в терем был открыт.
А гридница полна! Да токмо не бояре, не вельможи и не князья удельные пируют за столом – кагал сидит и на престоле, ножками болтая, младший княжич именем Владимир, рабыни сын.
Лют за его спиною…
И вмиг перемешалось все! Головы и кубки летели на пол в одночасье, пивные бочки и тела ложились рядом, вино и кровь плескалось вкупе, сливаясь в лужу, и не понять было, чей визг полощется под сводом – людской ли, поросячий.
Одно доподлинно известно: свининки не едали в каганате…
Князь палицу занес над сыном, Свенальд над Лютом меч: еще мгновение, и все бы кончилось, но голос материнский был:
– Оставь мне сына!
Будто с небес сошел, поелику ни в гриднице, ни подле в тот час Малуши не было. И никакой жены… Владимир на колена пал:
– Помилуй, батюшка! Не виноват я, се Лют Све-нальдич! Се он наустил! Про таинства, про богоносность… И бабка! Вдвоем насели! Я мал еще, и не разумен! Мне чудилось, забава – игры в каганат, суть бальство детское…
– Всего-то я – кормилец! – винился Лют перед своим отцом. – Назначенный княгиней! Се он потеху учинил – в Хазарию играть. Что скажет княжич исполняю, а кто посмеет супротив воли его бабки пойти? Быть может ты, отец? Иль ты, Великий князь?..
– Не убивай его, – вдруг попросили братья. – Он хоть и сын рабыни, но, по законам нашим, полноправный брат. Пускай живет.
– В Хазарию играл, – князь опустил булаву. – Ну а девиц имал насильно тоже забавы для? Княжич поник и глянул исподлобья.
– Я в тебя играл… Ведь ты же брал наложниц, когда детиной был? Все помнят, на улицах хватал…
– Ну коль сыновней крови жаждешь – убей! – Лют пред отцом склонился. – Князьям, кому служил, ты головы срубал. Сруби и мне, пожертвуй сыном, как Исаак. Ты же теперь за веру служишь…
Переступая через мертвых, князь гридницу покинул и вывел свиту за собой. На княжий двор несмелым, робким шагом тянулись киевляне: напереди кто худородней, за ними родовитей, а в задних вереницах – вельможи и бояре. Но как один вдруг заломали шапки, увидя князя, и повалились на колена.
Едва лишь не отпрянул князь – невиданное дело, чтоб невиновны были и в ногах валялись!
Остановился, проговорил с тоскою:
– Вначале града не узнал, теперь и вас… Что с вами стало, люди?
Молчали киевляне, уткнувшись головами в землю. Лишь худородные косились недоверчиво и выпрямляли спины.
– Я князь вам, старший брат – не каган, а вы не рабы мои. Так отчего же пали ниц? Эй вы, спесивые бояре! Что же метете бородами землю? Не впереди стоите, третесь сзади? Эй, думные вельможи! Как же оставили палаты, где ваши деды заседали? Почто хазар впустили?.. Отчего ж молчите? Стыд гложет вас иль страх?
Двор безмолствовал, передние вставали, мяли шапки…
Кручиною объялся Святослав.
– Как скоро рабский дух впитался в вашу плоть, как скоро научились вы гнуть спины… Мне след бы вас кнутом, коли утратили достоинство и волю, да поркою исправишь лишь холопа. Не бойтесь, сечь не стану. Не выбьешь плетью рабство, напротив, загонишь его вглубь. К сему же вы бояре, мужи бо ярые. А выпори, и вылетит как персть вся ваша ярость. Иначе поступлю. В сей час ступайте по домам и от скверны избавляйтесь сами.
– Как же избавиться? – спросили худородные с оглядкой, – Что посоветуешь нам, княже?
– Верните волю рабам своим – себе достоинство вернете. А состояние, добытое без трудных дел, ко мне во двор снесете.
Высокородные молчали: то ли на ус мотали, то ль смуту замышляли, но недосуг было учить сивобородых. Вскочив в седло, князь поскакал к Почайне, а там уж слышали, что Святослав вернулся, хотя купцы сведомые, суть рохданиты, твердили: мол, не вернется более, ему отмерен срок. Де-мол, не знает, светоносный, своей судьбы: как только падет Хазария и змея, хвост отпустив, прочь уползет, в тот час и сгинет князь, по воле Рода принесенный в жертву своей дружиной.
Так толковали мудрецы, что знали законы народов Ара как свои законы и злато собирали, дабы на холме, где терем великокняжеский, построить крепость с башней и увенчать ее звездой – заместо той, разрушенной в Саркеле. Купцы хазарские благодарили бога и давали, при этом повторяя:
– Великое да уместится в малом, а малое в великом!
И уже скупали рабов, кои владели ремеслом каменотесов и зодчих.
Но Святослав явился, презревши все законы и толкования.
В Почайне сразу закричали – се самозванец! Иные же, кто верил, дары богатые собрали: рабынь – суть красных дев, коней арапских, оружье многоценное, доспехи и вина заморские – все, кроме злата, поелику мир ведал, как князь попрал Тельца. Сложив сей дар в телеги, а к ним привязав живой товар, купцы намерились было отправиться на княжий двор, но Святослав вдруг с неба пал, как сокол.
Тут сотворилось то, что даже Рурик не чинил, когда пришел очистить от скверны Киев. Лишь гузы дикие искусны были так в сем ремесле. Работорговцев, а с ними прочих гостей, в Днепре топили по сто раз, повязав за выи, на мачты вешали вниз головою, а судна поджигали, заковывали в цепи и калили их, покуда не отгорали головы и руки. И многие молились, чтобы господь послал смерть легкую, к примеру, быть порванным конями.
Иных же отпускали, чтоб наказали всему миру: в Руси рабами боле не торгуют…
А Святослав на все токмо взирал, удерживая сыновей подле себя; вершил расплату бывший раб Свенальд, невольников собрав со всей Почайни. Когда все было кончено, когда рабы расправились с последним гостем и, пьяные от воли и кровавых дел, уж рыскали безумными глазами по стенам Киева, князь подозвал Свенальда и указал перстом:
– Теперь казни рабов.
И воевода старый, умеющий ценить лихих людей для ратных дел, тут воспротивился:
– Зачем казнить? Возьми в свою дружину. Пусть пользу принесут, зря пропадет товар.
– Раб, вкусивший крови, суть зверь – не воин. В час роковой ударит в спину, дабы жизнь спасти или свободу.
Свенальд насупил брови, прикрыл ими глаза: слова излишни были, мысль его жгла, как цепь каленая на вые, и только дым не – шел.
И все-таки спросил:
– Ждешь, когда я ударю?
– Жду, – ответил князь. – Если добро заплатят…
– Нет такой платы! За веру я!..
Не досказав, ушел. С рабами он говорил на их языке, и они послушно сели на корабль, в трюмы. Свенальд спустил им пищу, воду, жен-рабынь и, судно отведя на середину, пробил прорехи в днище… –
Мир и так был потрясен походом Святослава и его деянием последним, когда он взял Балканы и сел там княжить. Тут новая молва мир чуть не опрокинула, как лодку, вытянув на берег: князь Святослав, сей неуемный варвар, супротив всяких правил и законов бесчинство учинил – сотни купцов пограбил, множество предал смерти лютой, корабли пожег и весь живой товар на дно отправил. А беженцев, хазар гонимых и несчастных, частью порубил, частью порол кнутами, есть заставляя злато, и остальных, травя зверьми ручными, выгнал из пределов своих земель, отняв всю пищу и убогий скарб.
И мир потрясенный исполчился против. Из-за всех морей, от Хвалыни до Студеного, плыли суда, нагруженные войском, а по суше, от Дербента до варяжской стороны, шли рати, легионы, полчища. Мерный шаг, плеск весел на галерах, ржанье коней, свист ветра в снастях, крики верблюдов и скрип телег вздымались в небо, охватывая Русь кольцом с Полудня до Полунощи и обратно. Те, кто достиг уже земель славянских, на порубежье встали, прочих поджидая, дабы единой стаей насесть на жертву и расклевать ее; покуда ж делали набеги на городки окрестные, испытывая силу русских.
Со времен Траяна, с последней битвы Тьмы и Света не зрела Скуфь древняя, а ныне Русь, подобного нашествия. Верно сказывала старая княгиня, попами и Лютом наущенная: князь светоносный не каганат поверг – разрушил устройство мира. Гад золотой, изрубленный в куски на устьях рек и берегах морей, был собран бережно, искусно срощен и отдан в рост. И вырос в змея многоглавого, о ком потомки будут слышать в сказаниях, балладах, сказках. Лишенный пищи монстр, оторванный от кровеносных жил небесных и земных Путей, исторгнутый с груди, на коей грелся и благоденствовал, теперь был слеп, голоден и зол, как червь брюшной под солнцем.
А Русь казалась одержимой, поскольку, невзирая на тучи черные по окоему, все продолжала чиститься от скверны занесенной и бродила, как пивной котел, пережигая сладость в хмель, а хмель – в похмелье. И было оно хмурым, невеселым, тошным; кривило рты, сводило от оскомы зубы, от лютой жажды трескалась гортань. Болезнь дурная – тяга к злату и рабство перед ним – едва лишь опахнула крылом блестящим, однако въелась глубоко, и вот была расплата. Тресветлая страна, коей отпущен был труд праведный и радость, холодный край и чистый жар души, народ, рожденный для воли и безмятежного покоя, угрюмы были, чтоб и на сей раз выстоять пред змеем. А на Руси, как издавна пристало, возможно жить, ратиться, умирать лишь токмо с яростью веселой.
И князь был мрачен, взгляд устремляя свой не к окоему, откуда надвигался вал войны грядущей, а в небеса, где почивали боги и светила лишь звезда Фарро. Род не простит, что посрамил Перуна, и дедушка Даждьбог вряд ли поможет бурей на морях, , чтоб утопить галеры, смыть легионы ливнем, сбросить с горных троп, песком и пылью забить глаза тем, кто идет по суше.
У императора ромеев, Цимисхия, не заболит глазница, откуда вытек глаз, и его лошадь не сломает ногу, дабы недобрым, знаком остановить поход.
Голубь не совьет гнезда в шеломе Сканды…
Тогда князь и решился. Призвав раджей из племени раманов к себе на двор, он указал на кучу золотых монет – плоды неправедных трудов, снесенные со всей Руси, – и так сказал:
– Возьмите столько, сколь каждый унесет. Се вам не плата за службу верную, ибо с вами ни мне, ни всем следующим князьям не расплатиться, да и сей металл презренный разве окупит труд вдохновенный ваш? Раманы вы, манящие, как солнце, и пусть же злато токмо на вас блестит. Мне жалко расставаться с вами!.. Да час настал, не буду более вас при дворе держать иль при себе в походах. Я отпускаю вас на все четыре стороны! Ступайте по Руси, по всем славянским племенам, танцуйте, пойте, веселите! Пусть с вами встанут в хоровод все те, кого монеты тянут на колена, кому звон их чудится музыкой. И пусть познают иные звуки и голоса. Верните прежний вольный дух народам Ара! Инно не одолеть врага…
Раджи набрали злата, и жены их изрядно нагрузились, и под прощальный гимн кибитки пестрые разъехались ко всем четырем вратам столицы и покатили кто куда уже под звон цимбал, гудков и бубнов.
– Ра-джа-джа, Ра-джа-джа, Ра-джа-джа!..
И вкупе с русью, с иными племенами словен их слушал супостат – лазутчики, проникшие во глубину земель под видом странников, гостей и мореходов. После чего депеши шли к царям, эмирам, ханам:
“В Руси по городам и весям люди князя полков не собирают и не куют оружие, а пребывают в веселии беспечном. Оставив все дела, безмудрые словене в круг сходятся и, топая о землю каблуками, пляшут и поют, и прыгают высоко. А хороводит средь них доселе невиданное племя, кое одни зовут раджи, другие кличут суть раманы, иные ж вовсе говорят – цыгане. На вид они темны лицом, черноволосы, как люди стран Полуденных, но при сем голубоглазы, будто русь Полунощная. Одежды их пестры и золотом украшены обильно, речь уху не ясна, однако народы Ара язык их понимают и тако же поют неслыханные гимны. Мужи раманские владеют искусством воинским, коего нет нигде на свете. Они и ратятся, как пляшут, и не мечом, не пикой бьют врага, а засапожником одним, по воздуху летая, и сами неуязвимы суть. А жены их умеют читать судьбу по звездам, по тайным книгам, подобно волхвовицам, и ведают все, что на земле свершится. Где не появятся сии раманы, там русь и все словене будто от сна восстанут и наполнятся страстью необузданной. Сами идут к вождям и князьям своим, дабы служить на благо земли своей и мзды не требуют…”
И к Святославу шли со всех сторон, удельные князья оружьем и доспехом помощь слали, конями и припасом. Вернувшись в Киев без меча и в рваном рубище, князь скоро уж свёл под свою десницу дружины десять тысяч. Однако к тому дню на порубежьях вражьей силы стояло в тридевять, и всякий полководец, пришедший драться с варваром, заманивал его к себе и тешил мысль сразиться первым и победить в кровавом пире. Набеги дерзкие в украинах земель, осады городков и крепостей тревожили и возбуждали князя, словно медведя в логове, а супостату того и надобно: пусть в ярости утратит Святослав все замыслы свои и хитрость, пусть ввяжется в сраженье, и тогда весь возмущенный мир, собравшись скопом, вонзит клыки и разорвет на части сей народ, несмысленно живущий, ибо презирает злато. Но варвар-князь терпел укусы, хоть и скрежетал зубами, и лишь однажды огрызнулся, когда орава степняков – союзников империи – ударила в подбрюшье, стремясь отрезать Птичий Путь. Будто из трав соткались, из воздуха и вод священные полки и страшной была месть: весь сброд степной числом до тысяч тридцати сметен был словно сор и погружен в пучину вод Хвалынских. До скончанья лета жирели чайки, расклевывая трупы, а лебеди, летели без отдыха на реку Ганга, брезгуя на море опуститься. Вождь казаков, кочевникам известный как воевода Претич, взял Дербент, спалил его и погрозил в Полудень:
– Не замай!
После чего ушел на свои станы и снова растворился средь трав и вод.
И на какой-то срок унялся пыл царей, и долго не было охоты дразнить медведя. Он же, сидя на киевских горах, ждал помощи богов, ибо то, что замыслил, не свершить было одной лишь силой человечьей.
– Владыка Род! – взывал он к небесам. – Ну полно же сердиться. Ужель не зришь, как обступили Русь? Без вас бы одолел всех супостатов, но ты, Перун, мой меч спалил и сжег копье! Ты ослепил меня, и я не могу прочесть нечитанную книгу… Даждьбог! Я внук твой! Так дай же мне в последний раз пройти тропой Траяна! Отец мой, Род! Тобой лишенный, я не ступлю в Последний Путь. Я сам себя обрек на вечное скитанье… Но дай мне ратный Путь! Иль скажешь: то, что замыслил я, есть промыслы твои?! Но к чему тогда ты ношу, трудную взвалил на плечи – силу воли? Молчишь?!. О, боги! Мне с вами тяжко, но и не слышать вас мне пусто, одиноко. Владыка Род, я по тебе тоскую и теряю свет. Ужель се участь всех, кто хоть единожды тебя изведал?
А в небесах светила лишь звезда Фарро, однако же она могла лишь взор утешить, не более…
Глубокой осенью, в предзимье, когда степные конницы в грязи увязли и кони отощали от бестравья, когда грозная поступь легионов сменилась топтаньем у костров и дрожью хладной, когда в шатры и вежи понесли не вина и плоды, чтоб тешить брюхо, а тряпье, овчину и солому, и воеводы бравые, утратив спесь, видом своим напоминали чучел, коих сжигают в праздник Костромы, князь двинулся в поход.
Но прежде созвал князей удельных, бояр, посадников и прочих вельмож, после чего детей призвал и матерей их. Сынов по правой стороне, суть под десницу усадил, а жен по левой. Впервые всех собрал и, взором их окинув, вдруг пожалел, что ведал Тьму, потом изведал Свет и бога, но вовсе не познал всех прелестей обычной жизни – всех радостей земных. Боярышен сих, будучи в безумстве, силой брал, а еже б по любви! По воле духа совокупился с началом женским! И ныне б не терзался, что небо отвернулось, ибо сие начало и есть суть проявленья бога, природы, косм Света нисходящих. И токмо через жен возможно достать небесное и божество познать!
Малуша-ключница, безвольная рабыня, изведавшая кнут и униженье, но и та сейчас намного ближе к богам, чем он, сын от плоти, поелику владеет тем же, чем и Род – Таинством Рождения.
Да поздно сожалеть…
– Я вам сулил в наследство меч и копье, – сказал он, глядя на старших сыновей. – Да не сберег оружия, с коим не страшен ни супостат и ни пространство. Сражаться и по земле ходить придется вам без божьей помощи и силы, не чародейским образом, а человечьим, как мы ходили на Дунай.. А посему даю в наследство то, что есть – суть землю. Моя мать стара, чтоб Русью управлять, и вера у нее другая, не русская. Сами помыслите, как можно княжить ей, владеть народом вольным, коль она зовется ныне. – раба чужого бога? Пусть, как завещано дедами, даждьбожьи внуки Русью правят и рядят в ней суды. Ты, Ярополк, садись на Киевский престол, – князь за руку подвел его и усадил на трон. – Все зрели, чьей волей мой старший сын отныне – Великий князь?
– Истинно зрели! – откликнулись удельные князья, посадники, бояре. – Великий князь – суть Ярополк!
– Добро, вельможи… Ты, Олег, поедешь княжить в Искоростень, землю древлянскую. Довольно горя принесла она, да и теперь там смута, поскольку князь Мал лишен пути и ныне бродит по земле в поисках смерти. След установить порядок путный, но помни, сын: как бы ни косились на тебя древляне, какие б дерзости ни чинили, – не подавляй их волю. Пусть сие племя не утратит своей души ретивой. Не мсти за деда, не разжигай старой обиды, напротив, искры погаси. А матерей своих держите при себе и не гнушайтесь их советом.
– А что же мне в наследство? Куда меня посадишь? – не выдержал Владимир. – Ужо в мне давай престол!
– Ты еще мал, сиди при бабке в Киеве и забавляйся играми, – ответил Святослав.
– Мне ведомо… Все ведомо! – вскричал обиженный. – Рабичич я, рабынин сын, и потому княжения лишаешь!
Удельные князья, посадники, бояре – все замерли. Все изначально знали, что княжич отца не убоится, удел потребует, и теперь ждали его гнева. Верно, опалит младшего сына вкупе с матерью, велит в тайный схорон отправить под надзор, чтоб распрей не было. Однако Святослав приблизился к Владимиру, тряпицу ему подал – клок ткани черной.
– Возьми, се я привез тебе – моя добыча. Княжич взял, смущенно поднял очи.
– Что сие значит?.. Паволока…
– Не паволока – суть забрало кагана, – с терпением бесстрастным промолвил князь. – Он образ свой под сей тряпицей прятал, считая, что сакральный. И лето позрит – в тот час же и умрет. Я позрел, и видишь, жив остался, а каган мертв. А образом он был – ну сущий зверь. Забава знатная, да токмо что – увы! – забава.
Владимир смял забрало и на пол бросил.
– Я взрослый стал и боле не играю! Дай мне престол!
– Дал бы, коли бы зрел не отрока, но мужа, – ответил князь. – Ну кто тебя возьмет? Кто пустит княжить? Ты и меча-то не держал в руках.
– Мы возьмем! – вдруг заявил посол – боярин новгородский. – Вкупе с его матушкой и дядей, сиречь, Добрыней.
Се сговор был! И Святослав позрел, что станет, если Владимир утвердится в Новгороде: имея за спиной строптивых северян, извечных спорщиков за главенство престолов, он попытается унизить Киев, чтоб самому подняться над старшим братом…
Не избежать вражды…
И вновь в гриднице никто не смел иль не хотел дохнуть. В тот час неведомо откуда пришла волхвица, старая Карная, и зашептала князю:
– Не допускай Владимира к престолу! Хоть к новгородскому, хоть к иному. Не вольный он рожден – суть раб! Отправь из Киева вкупе с Малушей, Добрыней и холуями ихними. В опалу, под пригляд! Как токмо невольник править станет – изрочит рок Руси. А еще Владимир! С сим именем во веки веков не след и близко подпускать к престолу русскому. Они беду несут! Неслыханный позор и смуту, ибо желают миром вол о деть, – крючковатым пальцем уперлась в княжича. – Он принесет чужих богов и старых свергнет! И назовет себя не князь – каган! Нет, Святослав, он в Киеве забавы не чинил – к престолу золотому примерялся! Все зрю! Коли мне не веришь, спроси у жен из племени раманов!.. А через тыщу лет придет еще один Владимир и приведет хазар!..
– Умолкла бы, старуха! – прервал ее князь. – Кто звал тебя?
– А я незваною хожу! И ведаю, в который миг и где мне бысть должно!
Волненье в гриднице как эхо прокатилось: одни кричат – послушай ее, князь! Другие шепчут – взашей, гони взашей! Она же мечет раздор меж братьями, бросает семена обиды, кои прорастут и пустят стебли. Нет рабства на Руси, а знать, рабов! По древнему закону народов Ара всякий плененный и обращенный в рабство свободен суть, коли жену возьмет из вольных и на земле осядет. А коль жена – рабыня, то, взятая свободным мужем, чиста будет и равноправна, и дети, ею рожденные, уж подлинно свободны, и нет правила такого, чтоб обижать за корень рода!
Но те, кто за Карнаю, спорят: де-мол, все так, закон есть и правила известны, да касаемы они простых родов – не княжьих. Недопустимо, чтоб народом вольным правил властитель, в коем кровь заквашена невольной сутью. Мать же Владимира – Малуша, весь род ее рабы до третьего колена и привезена на Русь вкупе с братом Добрыней покойным Игорем, который отбил их у хазар в сражении. Где же хазары взяли, никто не ведает. Минет год, столетье, и сущность рабская проявится в наследниках, под дых ударит, боком выйдет. Она, как тайная болезнь, живет подспудно много лет и в самый трудный час с ног валит. Кровь, как известно, имеет силу и суть сакральную, вкупе с душой она владеет человеком, поступками и помыслами. А во Владимире невольничья порода видна слепому, и кровь отравлена: инно бы рвался княжить? Инно бы требовал с отца удел и власть? Ведь токмо раб так жаждет править; для вольного сия стезя – великая обуза, бремя.
Князь слушал их и более смурнел. Не дай Владимиру престол, не отпусти его на северные земли – начнется распря, пойдет искать: эвон взбагровел и отроческий глаз налился кровью. Нет, в самом деле повзрослел и ярость в нем крута, киплива. На братьев зрит и мысль о мести тешит… И новгородцы своевольны поелику вступили в сговор, замыслили взять себе сей худородный отпрыск, знать, есть тому причина и не отступят. Или зная, что Святослав не даст, уйти хотят из-под власти Киева, призвав себе со стороны? Сего допустить нельзя, не мир исполчившийся, так сами Русь разорвут… Но велика ль беда, что княжич сядет на Полунощные земли? Возвысит Новгород над Киевом и стольным назовет? Правленье вечевое утвердит по землям русским? Лиха ль беда?.. Пусть потягаются, пусть установят истину, и если на крови не замешают сей спор, лишь польза будет для Руси.
– Коль просите – не постою, возьмите, – решился Святослав. – Да зрите в оба, как бы из веча вашего не сделал каганат. Мал он еще и любопытен, с огнем играет, забавы чинит…
– Мы вскормим себе князя! – сказали новгородцы. – А будет баловать – прогоним, нам не впервой.
Волхвица стукнула по лбу князя:
– Сам не играй с огнем…
И в тот же час пошла, а Святослав за ней.
– А ты куда же? – бояре не стерпели. – Русь сыновьям оставил, себе ничего не взял. Сего в вашем роду от Рурика и близко не бывало!
– Как мне сидеть на киевских горах, когда супротив нас весь мир поднялся и токмо часа ждет, чтоб Русью овладеть и утвердить здесь свой порядок? Не сдержим супостата, не отстоим своих воззрений на человеческую суть – погибнем в роскоши и злате. Должно быть, вам известно, как червь сей исподволь снедает душу, ужель не испытали сами? Нам ли, даждьбожьим внукам, поклоняться кумирам, кои воздвигаются рабами? А посему след утвердить своих. Себе не взял ни власти, ни земель. Далече мой престол, пойду и сяду там, где мне должно править. И дверью хлопнул…
17
Мир следил за ним, как хищный зверь за своей добычей, которую не просто взять, но взявши, можно насытить брюхо. Князь чуял сей львиный взор и зрел оскал, и слышал рык угрожающий, но шел на Балканы, где был его престол. Скорей всего сам император Цимисхий напал бы на него в дороге, из засады, однако Святослав вел с собой дружину в десять тысяч, а царь византийский помнил, как русский князь, имея тысячу полуголодных, истощенных воинов, взял на копье Переяславец и все города булгар.
Сейчас же видел дружину в десятеро больше и знал, почему гридни княжеские едут без кольчуг и лат, в одних рубахах. И посему готовил западню близ Переяславца. Хазарский каган, оправившись от бегства под булатом князя, собрал рассеянную Тьму и вновь пришел к своему брату – булгарскому царю без скипетра и державы. Тот вмиг забыл все свои клятвы Святославу, ибо по законам Тогармы присяга, данная властителю чужого рода, не имеет силы, и клятвопреступление грешно, коли творится против сородича.
Не князю русскому, но кагану был братом царь булгарский, и оба – сыновья Тогармы.
Совокупив полки, они пришли на порубежье и затворили путь Святославу на Балканы. Сорок тысяч войска, укрывшись среди камней и скал в горах, лежали, не дыша, и поджидали князя, а за его спиной, в трех поприщах, неотвратимым мерным шагом шагали легионы Цимисхия, готовые отрезать обратный путь и раздавить Дружину Святослава, как давят виноград. Князь же не изведал западни, хоть и ежечасно взирал на звезду Фарро, светившую над окоемом: мерцающий сей светоч не багровел и не окутывался пылью – знать, путь свободен. Боги с небес все зрели и молчали, вкушая дым травы Забвения…
Однако супостата выдал клин лебединый, тянувшийся в полуденные страны: позрев засаду, птицы развернулись, снизились и с кликом воинским пошли на Тьму.
Взглянул на это князь и, выстроив полки в порядок ратный, ударил сходу по сыновьям Тогармы и легионам Цимисхия. Те и другие, думая, что одни остались и супротив дружины не выстоят, в тот час же побежали в свои концы. А Святослав, соединив полки, погнался за царями и бил их до самых стен Переяславца. Из крепости к хазарам и булгарам подмога вышла, и чуя смертный час, князь снял рубаху и бросил ее наземь.
– Помужествуем, братья!
Позрев на эту сечу, Даждьбог не выдержал и молвил Роду:
– Не двигай Время, Свет. Пусть солнце останется в зените хотя б на час. Князь не управится к полудню, и на закате твое светило ударит ему в очи и ослепит.
Владыка был неумолим.
– Коль помогу, он пуще возгордится и вовсе нас отринет. Что нам творить тогда? Сидеть на небесах, скучать? Ведь нас не будет, коли мужи такие не станут взоры поднимать и обращаться к нам.
– Тогда позволь хотя б дождем окропить их плечи и головы, смыть пот и кровь. Позри, им жарко, внуки пить хотят.
– Добро, кропи, – смирился Род. – Да токмо всех, и супостата.
Дождь из высоких облаков – слепой, сверкающий на солнце даждьбожий дождь – в тот час же пал на землю, омыл разгоряченных кметей, смочил гортани и уста, чтоб бог услышал их возглас:
– У Ра! У Ра!
И к вечеру дружина Святослава разбила наголову сыновей Тогармы и, взяв большой полон, вошла в Переяславец. Князь сел на трон.
– Вот я и дома…
Не медля снарядил и отослал гонцов к Цимисхию, веля сказать:
– Престол свой возвратил себе. Теперь хочу взять твой, ибо ты в союзе с Тьмой грозишь народам Ара ввергнуть их в рабство перед златом. Иду на вы! И скоро буду под Царьградом.
На сей раз все – и боги с небес и союзники Царьграда с русских порубежий – взирали на схватку великанов. Империя ромеев мнила себя центром мира и, битая, многажды царями скифов, русскими князьями, платила дань им и никак в толк взять не могла, почто, имея полмира под пятой, казну богатую, ученых полководцев и легионы воинов отважных, пред кем никто не мог стоять, не в силах выдержать удара варваров, коими они считали Русь. И всякий император, воссевши на престол, рвал прежний договор, хитрил иль вовсе отказывался платить, но в итоге получал щит, приколоченный к вратам Царьграда и дань более тяжкую. Так же и Цимисхий, занявши трон, совокупил в союз народы многие и бросил вызов не Святославу, а суть Руси.
И получил свое. Разбив на поле брани стотысячное войско, князь взял на копье все города ромейские и пришел к Царьграду, как говорил. Испытывая неуемный страх пред дружиной, вдесятеро меньшей, и будучи в отчаянии, сначала император бил плетью полководцев, патрициев и челядь, просивших замириться с князем и дать ему дань, чтоб сохранить столицу от варвара. Затем пришел в себя и просьбам внял, и, посылая Святославу дары и дань, признал себя вассалом, прося при этом встречи.
Князь дал добро. Вассальный император, суть подданный Руси, приплыл на корабле со свитой, в одеждах золоченых и с короной на битом лбу, а господин и победитель – в ладье с одним гребцом: вторым был сам. И, как всегда, в рубахе.
– Полмира мне платят дань и четверть мира – мои союзники, но я плачу тебе, – так начал Цимисхий. – Знать, ты владеешь миром? Ты управляешь им?
– Я не владею миром, – признался Святослав. – Зачем мне сие бремя? Довольно и того, что им владеет бог, а аз бога ведаю.
– Но ты захватил Балканы, Землю Сияющей Власти, и сел здесь княжить!
– Я взял лишь то, что испокон веков принадлежит славянам. Здесь перепутье всех Путей земных и середина земель народов Ара, и сел я ею володеть, чтоб уберечь от Тьмы.
– Ужель ты, сидя здесь, не имеешь замыслов, чтоб править миром?
– Се замыслы рабов, я рабства не приемлю.
– Я ныне побежден и данник твой, – начал хитрить ромейский царь. – Ты господин мне… Открой же тайну, поведай, отчего могучая империя терпит пораженье и склоняется пред Русью?
– Нет тайны никакой, – пожал плечами князь. – ромеи забыли свое родство и вообразили себя древом. На самом деле вы токмо ветвь народов Ара, но ветвь отсохшая и не имеющая своих корней. Привиты вы к чужому пню вместо погибшей кроны. Вас не питают природные земные соки, и посему нет воли, чтобы сразиться насмерть, как мы идем на вас, без мзды и корысти. И ходим не за данью, а с мыслью всякий раз заключить мир и любовь. Вот и сейчас сие мы сотворили. И, полагаю, покуда жив я и силен, мир будет между нами, пусть не на совести – на страхе. Но будет ли любовь? Ведь ты же мыслишь – я император при короне и варвар предо мной… Скипетрами и державами у меня сума набита, корон не счесть, но много ли с них проку, коль всем известно: не цари, не шахи и не князья ныне управляют миром, а суть злато?
Вернувшись в свой Царьград, Цимисхий не нашел покоя. Позор его душил, словно грудная жаба, и в снах дурных виделся ему князь Святослав, сидящий на его престоле. И, просыпаясь, он бежал в тронный зал, чтоб убедиться, сон ли, затем скликал попов, чтоб воскурили ладан и изгнали беса, дух коего чудился царю. Патриции, придворные вельможи уже молву пустили – после похода болен император, из дворца не выезжает, не принимает полководцев, наместников земель, а изредка, призвав церковных иерархов и оракулов, узнать пытается, что есть любовь. И все время продолжает спор с неким варваром.
– Я просвещенный император! Мне ведома гармония, искусства тонкие и философия. Я изучил Платона и Аристотеля! Познал труды великих полководцев, науку побеждать! Ужель все это ничего не стоит, коль ты, потомок грубых скифов, язычник и крамольник лютый, разбил меня? Нет, это невозможно! Ты не открыл мне таинства! Я зрю в твоем обличье благородство, в глазах – высокий ум. Скажи, где ты учился? И у кого? Кто был наставник твой?
Однажды ночью царь проснулся, проверил, пуст ли трон, и не попов позвал, а вспомнил кагана хазар, коего тайно пригрел подле себя: по договору с князем должен был его выдать головой. Утратив свой престол, власть и войско, Приобщенный Шад служил советником и мыслил возродить Хазарию.
– Ты много воевал со Святославом, – стараясь быть царственным, промолвил Цимисхий. – Ответь мне, в чем суть его таинства?
– Се дикий варвар, мой господин! – с готовностью сказал советник.
– Нет, ты не угодничай, а правду мне скажи!
– Князь не просто смертный. Он – сын бога Рода, который плотью поделился, и рожден от волхвованья.
– Мы все цари – суть божьи дети или его помазанники! Ты истину глаголь, лукавый пес!
– Истина доступна богу, – замялся Приобщенный Шад. – В том, что отвечу, нет таинства… Вся сила Святослава в том, что презирает рабство, злато и смерть. Все то, на чем весь мир стоит.
– Прочь пошел! – и император метнул в него золотое судно – горшок ночной. – Я тоже злато презираю! И ненавижу рабство! И смерти не боюсь! Иди отсюда вон, пока не выдал Святославу!
Каган, обрызганный царским дерьмом, утерся и не ушел.
– Есть способ отомстить за свой позор. Я много воевал и нрав княжий знаю…
– Пока он на престоле в Переяславце – для мести недоступен! Я посылал убийц наемных, льстецов и хитрецов, прекрасных жен, но все пустое. Поднявший руку мести в Земле Сияющей Власти в тот же миг гибнет сам, и лютой смертью.
– След выманить его!
– Я печенегов насылал на Киев, варяжские ватаги чуть Новгород не взяли – князь даже бровью не повел. Вкупе со златом он и свой род презрел: на вопли, матери и сыновей своих не отвечает…
– Я выманю его…
– Чем и как? К себе он близко никого не подпускает…
– Есть возле князя человек, мне верный, – начал каган, пытаясь извернуться и не назвать имени. – Раб в прошлом, златолюбец, и тешит он месть за сына.
– Малуша-ключница, его жена и мать Владимира, – угрюмо сказал царь. – При ней Добрыня…
И это все пустое. Рабыня любит Святослава и готова глотку перегрызть даже своему сыну, коль он на князя посягнет. Мне ведомо, что есть любовь рабыни к господину. Забудет, кто послал и с какой целью… Жена сия непредсказуема, ибо подвластна не хозяину, а космосу.
– Нет, император мой. Се не Малуша…
– А кто?
– Се муж. И воевода знатный.
– Знать, Свенальд! Я с ним сражался при Игоре, когда водил кентурию… К нему я тоже слал послов. Он умертвил или способствовал погибели всем трем князьям Руси из рода Рурика. А Святослава отказался выдать. Сказал, он люб, служу за веру.
– Что предлагал ему?
– Что можно предложить, коль златолюбец? Хотя и в прошлом?.. Много давал, не согласился.
– За веру потребна цена другая…
– Не согласится выдать князя! Он в старчестве сошел с ума!
– Цена! Во всем важно, какую цену назвать! Кому и в чем.
– Ты предлагаешь разорить Империю?
– Обогатить ее. И за обиды воздать. А ты в уплату долга свои легионы приведешь на устья рек и берега морей, где мы рабами были – суть господами над миром. Ужель ты пошлин не платил хазарам?
– Я бы привел… Но чем возьмешь Свенальда?
– Старшие сыны князя во гневе на Люта, от коего он бежал и ныне скрывается, – поведал каган. – Подставлю им Свенальдича… А он последний сын Свенальда, рожденный от жены любимой, обиды не простит, в отместку выдаст князя.
– Добро, – помедлив, согласился царь. – Покончишь со Святославом – главу его доставишь мне.
– Нет, император. Глава его принадлежит ни мне, и ни тебе.
– Кому же?
– Тому, кто правит миром.
По обыкновению, вернувшись из похода, Свенальд убрал коня, отмыв его от вражьей крови, после чего меч отточил: то ли латы у ромеев крепче стали, то ли булат слабеет от времени – зазубрины на лезвии, как стариковский рот. Исправив все дела, он ощутил тоску: недоставало священнодейства, ритуала, когда он, получивши мзду за ратный труд, прежде чем отправить ее в землю, уединялся в киевских хоромах и не являлся день, два, три – смотря сколько получил за труд. Никто не ведал о сей страсти, даже старая служанка, когда он запирался в своих покоях, не смела постучать и оставляла пищу и питье под дверью.
А воевода старый бросал на пол ковер персидский, вытряхивал суму со мздой и, на колена опустившись, рукою бережной сначала злато разбирал, раскладывал по чести, и лишь затем, подобно ювелиру или старьевщику, рассматривал монеты. Были затертые, так что не различить, чья она и кто изображен, были совсем древние, отрытые из кладов, курганов и гробниц; и были новые, на коих чеканный профиль нынешних царей, князей и королей блистал и радовал бы очи, однако же Свенальд такие в тот час же отбирал и засыпал в горшок. Ему приятны были те, что постарше. Наемник старый за жизнь свою во множестве позрел монет всех стран и государств, и узнавал на них властителей, как свою родню. Порой, колдуя над златом, он вел с ними беседы и вспоминал, с кем воевал из них, сколь войска было на ратном поле и кто победу одержал. И выходило, со многими он бился, и многих победил, и многие его одолевали, но он обиды не держал – лишь усмехался.
– Добро досталось шестопером, – и тер плечо.
Порой он так и засыпал подле ковра со златом, а вскинувшись от сна, слюну, истекшую из уст, дланью утирал и вновь приступал к царям.
Искал того, кто правил стороной родной. Найти б его, и в тот же час нашел бы отчину. Но сколько б не воевал, в каких бы землях не был и сколько б мзды не получал за службу – так и не встретил той монеты, которую зрел в детстве, и голос чей-то говорил:
– Се наш древний царь. Позри, каков!
Теперь же, пойдя служить за веру, Свенальд не получал монет, но страсть искать своего царя осталась. Близок был смертный час, а стороны родной так не сыскал. Умрешь в чужой земле, и кто будет рядом в тот час, такую и тризну справят. Коль крамольники – сожгут в ладье, христиане – зароют в яму, а то и не познав кто он от рода, бросят на поживу зверю. И погибнет душа, ибо пути лишится. При жизни все бродил по свету – и после смерти бродить, да токмо уж во тьме… Уединившись, как и прежде, он память свою терзал, стараясь вспомнить приметы родины кроме тех, что в голове остались – запах сосны, овчарни и горючего камня. Лежал и думал, и мыслями бродя далеко, вновь возвращался к Святославу.
Сказал, на вы пойду и буду биться с Тьмою. Пошел и бился, и победил, но зачем сюда явился, к булгарам? Там отчая земля его, в Руси, на киевских горах, а на Балканах суть чужбина! Так нет, сел на престол и княжит, и говорит – се середина земли моей… Ужель и он не знает, где сторона его? Ужель и он бездомок и тоже ищет отчину? Беда, коль эдак… Хотел ведь послужить за веру, бескорыстно, чтобы понять, стоит ли сторона родная выше злата? И там, в донской степи не понял, и здесь. Князь печенежский, Куря, напал на Киев и чуть не взял его, а Святослав и шагу не ступил, дабы помочь, словно град стольный для него чужая волость. Добро, хоть Претич подоспел…
Бездомок, истинный бездомок!
Иль отчина его не суть земля, а небо? Молва же ходит, будто князь – сын бога Рода…
В часы раздумий сих Свенальд вдруг шорох услыхал за своей спиной. Дверь в воеводские покои затворена была, а тут ровно шаги слепого – там остановится, там на стену наткнется.
– Эй, кто там бродит?
– Да это я пришел, – послышался знакомый голос.
Свенальд оборотился, замер: слепой купец стоял! Все тот же плащ затрапезный, седая борода и голова на месте.
И вспомнил воевода, в который час по русскому поверью покойники приходят. Однако же не дрогнул, а токмо усмехнулся, заперхав горлом:
– За мной явился?
– Не за тобой – к тебе, – гость нащупал лавку и тяжко сел: верно под плащом два пуда злата. – Позри, я жив и тень от меня идет…
– Но я же убил тебя! И голову отсек! Сей утлый человек вдруг засмеялся зычно, ровно жеребец заржал.
– Убил?.. Се верно, и голову отсек! Да не меня – мою седьмую суть!.. А сутей множество, и посему меня убить нельзя.
Уняв же трубный смех, вновь скрючился, повиснув на посохе из мирта. Свенальд к нему приблизился, за бороду рванул – нет, на шее голова! И даже следа нет…
– А ты, я слышал, нынче пошел служить за веру – не за злато?
– Уж не перекупить ли ты пришел? – воевода приподнял гостя – легкий, ровно пустой кошель с-под злата…
– Кто нанялся за веру, тех грех перекупать, да и не сыскать мне столько злата.
– Зачем же ты явился? Ведь неспроста забрел!
– Я весть принес худую…
– Худую весть? – Свенальд оставил гостя. – Мне уже столько лет, что вести всякие лишь просто вести. Добро ли худо – все едино…
– Не весел что-то, воевода! А ведь за веру воевать приятно, не так ли?..
– Ну, говори, чего?
– А вдругорядь не станешь убивать? Весть-то дурная!
– Да вас же, оборотней, разве перебьешь? Добраться бы до первой сути!..
– Твой сын любимый, Лют именем, пал ныне от руки Олега Святославича. Достал его мечом и снес голову, как ты когда-то моей седьмой сути. И на кол повесил в своем Искоростене. А тело волкам бросил.
Рука Свенальдова на меч легла. Сам он вздыбил грудь, но медленне вздохнул и скрючился.
– Не веришь – посмотри. Висит и ныне там. Вот только вороны глаза склевали, – добавил тут слепой. Десница воеводская упала вниз, повисла плетью.
– Туда ему дорога…
Гость не поверил слову, в пустых белках его возникли две точки черные.
– Ужели не скорбишь о сыне?
– О матери его скорблю… И радуюсь, что не позрела, кого родила на свет.
– Жестокий стал… Когда служил за злато, добрее был.
– Ты думал, я в сей же час мстить пойду? Сию же тешил мысль?
– Нет, верный воевода, подобных мыслей не бывало.
– Что ж привело тебя, слепой? – Свенальд схватил за горло. – Инно вот меч возьму!
– Постой! Постой! – гость вырывался. – Головой моей седьмой сути ты князю доказал: за веру верно послужить готов! Ну а моей-то что и кому докажешь?
Отбросив гостя, как мешок, сел воевода. А тот поднялся, охая, держась за поясницу.
– Ей-ей, без умысла! Шел и по пути узнал про Люта… И мыслил сначала сообщить весть горькую, ну а потом уж. и другие… А как иначе поступить?.. Ты ведь и так невесел был, сидел и тосковал. И оно понятно. Когда не ведаешь земли своей, служить за веру так же скушно, как и за злато. Не я Свенальдича сгубил, древлянский князь Олег, а ты на меня напал…
– Зачем пожаловал?
– Да был же уговор у нас… Конечно, давний, и утекло с тех пор…
– Какой был уговор?
– Я не в пример тебе слово свое держу и коварным образом не сношу голов союзникам…
– Какой был уговор?!
– Ты же хотел узнать, где твоя отчина? Я обязался… И вот пришел… Помнишь, ты кручинился, что Пути Последнего лишишься, коль тризну справят на чужбине? Иль ныне все равно тебе, по чьему обряду тебя отправят в Путь?
– Нет, мне не все равно… Ужели ты изведал, где родина моя?
– Да как условились, изведал.
– И где же? Где?!
– Ну, погоди, скажу. Куда спешить? Есть время… Свенальд брови поднял и обнажил глаза.
– Я вспомнил… Ты ничего не делаешь задаром. Опять потребуешь, чтоб я кого-нибудь стравил друг с другом, под меч поставил?
– Что ты, Свенальд! Ни-ни!
– Я князя не предам. Уж лучше кануть в бездну после смерти.
– А кто просит взамен измены? Я не прошу! Поскольку знаю – ты за веру служишь. Окажешь мне услугу. Ну, право, безделица.
– Какую же услугу?
– Видишь ли, Свенальд, я еще одну весть принес. Только не знаю, как она князю будет: в скорбь иль в радость. Сам не пойду к нему, инно ведь коли худой весть посчитает, то голову смахнет в сердцах, как сын его, Олег, твоему сыну Люту. У меня же много сутей, но жалко всякую… Ты Святославу весть передашь – сие и есть услуга.
– Что-то ныне берешь ты мало…
– Но ведь и плачу не златом! Задумался Свенальд, мысленно поискав коварство, да вроде нет западни…
– А ты не врешь, слепой? Воистину узнал, где отчая земля?
– Не веришь мне… И зря. Да, я скупой, но разве обманул тебя хоть раз, когда в союзе были?
– Да слишком мало просишь!
– Ну вот, не угодишь… Добро, чтоб ты не сомневался, я наперед скажу, – гость бороду разгладил. – Земля твоя – Норвегия. Ты в ней родился. Бывал я там однажды: все так и есть, сосною пахнет, горючим камнем и овчарней.
– Норвегия?.. И бог мой – Один?!
– Се верно, Один…
– Я чуял!.. И однажды злато отослал, чтоб в жертву принесли. Так Один! – Свенальд к небу очи поднял, чего никогда не делал, но над главою был свод покоев. – Но если ты солгал?!
– За веру служишь, а никому не веришь… – вздохнул слепой. – Но я прощаю… Мне помнится, монету ты искал, где есть твой царь. Ее ты с детства помнишь…
– Искал!
– Так на, возьми!
И точно в длань воеводскую вложил монету. Потертая изрядно, множество рук помнившая, она сейчас лежала в его руке. Глас прозвучал:
– Се наш древний царь. Позри, каков!
А Святослав тем часом стоял под звездами на царском гульбище дворца и в небо зрел: звезда Фарро исчезла с окоема! Или пропала, смешавшись с другими, но такого прежде не бывало. Он мог отличить сей древний путеводный знак народов Ара от тысяч звезд иных, и отличал, и зрел его средь бела дня, когда все остальные таяли под солнцем.
Истолковав сие двояко – к добру и к худу, – он вошел в палаты и сел за стол мраморный, чтобы писать к Цимисхию: царь в нарушение договора держал возле себя врага Руси, суть кагана. Они ж условились и поклялись своим богам не привечать врагов друг друга, дабы не сеяли они раздора меж ними, не шептали в уши слова дурные и не губили мира. Князь положил перед собой лист харатейный, взял перо, но мысли о звезде к нему опять вернулись и отвлекли.
Фарро является тому, кто жаждет видеть путь. Другие же, кто идет своей дорогой иль тропой, иль вовсе бездорожьем не зрят, как будто ее вовсе нет на небосклоне. И в том, что звезда померкла перед взором князя, был добрый знак – видно, минул гнев божий и они вернулись к нему, и будет Последний Путь. Зачем сейчас Фарро, коль Род укажет, куда идти? Когда ты бога ведаешь, а он тебя ведет, не нужно путеводных звезд!
Но и худое предвидел Святослав: здесь, на Балканах, окончился путь битвы с Тьмою. А она еще сильна, и как зло всякое, крылата. Почует умиротворенье Света и разлетится вновь, как саранча, как тля едучая…
В тот миг к нему Свенальд пришел и у порога встал. То ль улыбается, то ль плачет – не понять, ибо князь никогда не зрел у воеводы ни того и ни другого.
– Ты с чем пришел, Свенальд?
– Я весть тебе принес. Токмо не ведаю: в скорбь или в радость.
– Так сказывай, а я погляжу, чем твоя весть на душу ляжет!
– Мать твоя, княгиня Ольга, скончалась, примерла.
Пред взором Святослава качнулась колыбель-ладья и поплыла. Свенальд же, видя, что князь не отвечает, еще раз повторил.
– Да слышу я, – отозвался он наконец. – Мне знак был – звезда Фарро погасла… Я не изведал знака и толковал иначе. А вот в чем суть! Се мать светила мне, а чудилось – звезда… Светила и померкла.
– Знать, скорбна весть…
– Но отчего же? Ей выпал трудный путь, бесчадие терпела, женой была, но княжила, землею правила. Бывало, и со мной сражалась… И вот свободной стала, ибо свобода истинная есть смерть. Так что мне горевать? Жаль токмо, звезда угасла… Ступай! Мне след письмо писать.
Когда Свенальд ушел, князь запер дверь и снова сел к столу. Но вместо послания взял харатейный лист и сложил из него ладью – не колыбель и не корабль погребальный…
Теперь он сирота, но старший рода – высший судия земной всем племенам в Руси, народам малым, и как он скажет – так и быть должно. Владей он властью, по колено ноги ушли бы в землю от тяжести, и шагу б не ступил! Ему же люба стезя иная – легко ходить, как пардус, поскольку рок другой…
Не ведать бремя власти! И не судить! В сем и таится высший смысл бытия и вещей воли.
Но коли он отныне старший рода, есть долг священный – справить тризну по матери усопшей. Вокруг нее стояли попы заморские, вероучители, жрецы Христа казненного, коему поклонялась мать. По древнему закону народов Ара не грех, коли даждьбожий внук вздумает испытать иных богов, обряды, действа – не раб же, вольный внук! – однако же по смерти конец приходит и испытаниям. И старший рода обязан тризновать и проводить в Последний Путь, как подобает. Не то душа беспутная станет блуждать во тьме и не найдет покоя.
Что, если инородцы вздумают отправить покойную по своим обрядам? Не в путь, а в услужение мертвому богу? В рабыни на все Время? А тело предадут земле, чтобы сожрали черви…
Она ж достойна тризны верховного вождя, ибо на пути земном была Великою княгиней!
Не медля боле, Святослав оделся в белые одежды и тиунов покликал, чтоб коней седлали, брали подводных, припас на скорый путь и готовились в дорогу на рассвете. Потом призвал Свенальда и так сказал ему:
– Поеду тризну править. Ты, воевода, сиди в Пе-реяславце. Не то вернусь, и снова придется город брать на копье.
Свенальд молчал, и гримаса на его лице оставалась прежней – не плачет, не смеется. А должен бы сказать – добро…
– Почто молчишь, Свенальд? Ужели заробел? Не узнаю тебя…
– Сказать не смею. – скрипуче молвил он. – Всю жизнь не робел пред вами, как грозны ни были… А вот в сей час робею.
– Занятно… Отчего же?
– Просить хочу… Ты, княже, отпусти меня. Служил тебе за веру, не надо мзды, уйду в чем есть.
– Что слышу я? – князь встрепенулся. – Обидел я тебя? Или твою дружину? Слов не сдержал своих?
– Нет, по иной причине. Мой час настал. Я долго отчину искал свою, ту землю, где родился. Теперь нашел… Стар я, княже, пора мне и на родину, а там в Последний Путь. Нешто и после смерти блуждать в чужбине?
– Достойная причина, – задумчиво промолвил Святослав. – Добро… Не ведал я, что ищешь отчину, и худо думал про тебя, мол-де, изгой, бездомок… Добро, я отпускаю. Далеко ли идти?
– За Балт, к норвежским берегам. Оттуда родом я и бог мой – Один!
– Нам по пути с тобой, – обрадовался он. – До Киева поедем вместе!
И в сей же миг нахмурился и тяжко замолчал. Свенальд чуть брови приподнял:
– Что, княже? Был светел – вдруг померк…
– Померк не я – звезда померкла… А я подумал, как мир сей смешан, все вкупе: добро и зло, Свет и Тьма… И так во всяком человеке, и суть во мне… Но полно печаловать о мире! Иди седлай коня!
И на рассвете, оставив на мужей достойных Переяславец, они отправились в дорогу.
, Без отдыха скакали, не на рысях – наметом, а с сумерками возжигали светочи и мчались дальше, лишь коней меняя. А Святославу, как и на пути меж небом и землей, все чудилось, что едут медленно: тот, кто единожды изведал радость пути в пространстве по тропе Траяна, навечно погружен в тоску по ней. Как ни тори земные тропы, все вязнешь в хляби, и князь жалел, что нет копья в деснице. А бог взирал на сей отряд летучий и вопрошал недоуменно:
– Куда они спешат? Куда так быстро едут? Зачем? И почему не зрю конца пути их, хоть и есть начало? Ужели скачут в никуда?
Путь многодневный до устья Днепра в три одолели, и тут Свенальд сказал:
– Устали наши кони, а свежих негде взять. Я берегом поеду, тихим ходом; ты же плыви в ладье, поелику скорее надо. А в Киеве, на тризне встретимся. Долго ждала меня отчина, да погодит еще, не тронется же с места, но мать хоть и усопшая, а долго ждать не может.
И выбрал из числа воинов своих гребцов бывалых, коим не страшны ни волны, ни пороги, поставил парус, а князю вручил кормило:
– Ты правь! А други мои и ветер тебя домчат.
С тем и оттолкнул ладью.
Попутный ветер судно подхватил, понес, наддали и гребцы – душа возликовала! Ехал без копья, а будто бы с копьем!
– Ну и добра ладья! – кричал он на берег Свена-льду. – В такой бы и не грех в Последний Путь!
Воевода отставал, не слышал и скоро вовсе растворился в дали.
И плыли так весь день, потом другой: супротив воли Днепра – суть течения, не выгребали, а несли ладью сведомые в морских делах и неустанные бойцы Свенальда. И вот на третий Святослав позрел, как стаи лебедей, кои весь путь напереди летели, иные ж за ладьей, хотя была уж осень, и птицам след лететь обратно, из отчины в Полуденные страны, вдруг перед кручами Днепровскими все исполчились и пошли в пороги, будто там крепость, которую след взять на копье.
Князь к берегу причалил и встал. Встревожились и кмети.
– Ой, не к добру сей птичий крик и ярый их полет. Беда в порогах ждет, должно быть, не пройти. Осень суха, Даждьбог не льет, воды немного. А коль в порогах бурно и камни обнажились, нам не пройти их.
Лихие в гребле и ратище, мужи не знали истины, не ведали, что птицы зрели супостата и знак давали. Сам Святослав токмо в сей миг увидел западню и осознал, что избежать ее на сей раз не удастся.
Рока не избегнуть – пробил час! И не Свенальд выманил его из Переяславца – суть из-под обережного круга Земли Сияющей Власти.
Боги…
– След подождать дождей, – советовали кмети. – Иль брегом обойти пороги и дале плыть.
– Добро, – им князь ответствовал, а в самом деле говорил богам. – Как вы велите. Я знаю, как ходить по суше. В морских делах не сведем.
Так постояли день, на птиц взирая, коих прибывало с каждым часом, и небо над порогами кипело от лебединых стай. – А в полночь их нагнал Свенальд с отрядом.
– Ты далее поезжай, – велел Свенальду князь, хотя десница на мече вспотела. – Не жди меня. Мне ведомо, что есть суть отчая земля, и как стремятся сердце и взор ее позреть. А мне же будет больно глядеть на мать усопшую. Я тут постою еще… Ты же скачи и не жалей коней. Но будет просьба, окажи услугу!
– Готов я, князь…
– Я у ромеев полонянку взял, Дарина именем, и красоты невиданной. Хотел жениться сам, чтоб род продлить… Да, чую, поздно. Ты в Киеве скорее будешь, возьми ее с собой, а там отдай Ярополку в жены. Пусть он мой род продлит. И пусть через сию деву постигнет истину, что есть суть бог.
Воевода соскочил с коня и поднял над главою светоч.
– Не вразумел… Минута роковая, а ты твердишь о деве. Ужели нет другого дела или указа, твоей воли?
– Нет, Свенальд, се самая сердечная воля и высший мой указ – вот эта дева. А что еще в минуту роковую можно передать сыну? – князь взял полонянку на руки, ровно дитя, и вынес из ладьи. – Я бы поставил на показ, да не могу снять покрывала с ее лика… И расплескать, рассеять красоту боюсь, и опасаюсь, коли открою сие диво, мне далее плыть не захочется. А след пройти пороги!
– Здоров ли ты, княже? – что-то почуял старый наемник. – Мне речь твоя неясна… Дев я повидал, и дива. Но стоит ли оно, чтобы презреть все хлопоты, заботы старшего рода и тризну по матери? Не распоряженья слать, но полонянку, суть добычу ратную? Ежели даже она красна и лепа? Неужто Ярополку она в сей миг нужна – не слово отчее?
– Не токмо Ярополку – всей Руси нужна, – при этом Святослав бесценное бремя покачал на дланях, словно усыпляя. – А может, и миру… Пока не ведаю, поскольку так далеко не зрю. Она в монастыре жила и суть инокиня. Я на нее взглянул и изумился – чудо! Меня же обступили старцы в черных хламидах и говорят: мол, не бери черницу, она богу служит. Отнимешь у господа его красу – разгневается и накажет. Мы любим своего бога и посему несем из мира все самое прекрасное – его творенье суть. Тогда я им ответил: не любите вы бога и не зрите его промыслов. Коль зрели, бы, такое диво не заточили в келью, ибо небесный царь творит не для себя – зачем ему прекрасные рабыни, коль он сам суть красота? Для мира создает, чтоб он проникся образом божьим и его твореньем и на земле творил подобное. Небесный сеятель зерно бросает в нивы, дабы сеять всходы добрые, а его рабы не дают взрасти, семя собирают и приносят ему же в жертву. Это ли не слепость нынешнего мира?.. Не деву посылаю сыну – суть божий дар. А он важнее, нежели мои хлопоты, указы, воля. Так сослужи мне службу в последний раз, поди не свидимся… Возьми се диво и Ярополку передай. Она легка, птичье перо потянет более…
– Возьму, не велика услуга, – сказал Свенальд, однако князь зрел – не внемлет слову, ибо, сняв шелом и обнажив свой лоб, меченый рабской метой, слушает ночь и гулкий шум порогов.
– Гляди же, покрова не снимай, – предупредил Святослав. – Да следи, чтоб встречный ветер его не сдернул. Не то рассыплется краса, как пепел…
А воевода гнул свое:
– Послушай, княже, а что за крик стоит? Се там, в порогах? То ль рог боевой, то ль голоса жен-плакальщиц…
Он птиц не зрел, поскольку мрак стоял, сгущенный влажной пылью.
– Река кричит, – тут отмахнулся князь. – Ей тоже больно, когда о камни бьется… Давай, скачи! И полонянку, вот, возьми… Запомни, Ярополку!
И вынес деву на руках…
18
Свенальд примчался в Киев на восходе дня и прямиком на двор княжеский. Снял полонянку с седла и Ярополку в руки.
– Се жена тебе, отец прислал. И передать велел, мол, для продленья рода… Слов рек довольно, да токмо многих я не расслышал – порог гремел и кто-то там кричал: то ли труба, то ли на помощь призывали… Сам скоро будет, остальное скажет. Ну, прощай, мне недосуг.
– Ты погоди, Свенальд! – смутился Ярополк. – Мне не до женитьбы… Бабка примерла! Кто станет править тризну?
Сего не слышал воевода, поскольку уж скакал ко своему двору, настегивая плетью лошадь. А Ярополк смущенный снес полонянку в терем и там усадил в светлице на женской половине.
– Сиди пока, коли отец прислал…
Сам в гридницу ушел, где боярский круг совет держал, кому же править тризну по княгине, коль старший рода Святослав не едет, а Ярополк для действ сиих еще не зрел. Как водится, рядили долго, правды не нашли и разошлись по дворам до завтрашнего утра – мол, мудренее вечера. Когда же Ярополк вернулся, гречанка-полонянка сидела точно так, как усадил – и с места не сошла, не шелохнулась.
– Да ты жива ли? – спросил он и покрывало сдернул.
И в тот же миг забыл все хлопоты, и даже тризну…
А у Свенальда возле самых врат пал верный конь, и хвост в репьях откинул.
Лишь на мгновение Свенальд привстал на колено.
– Эх, жаль, не добежал… Ну что ж, возьму другого. Тебя велю земле предать…
Служанка старая, завидя господина, засуетилась, заохала:
– Свенальдушко! Ой, батюшка, откуда? Без весточки, без знака! Ведь не ждала! И баню не топила…
– Я в баню не хожу! Давно б пора зарубить на носу! – и сам засуетился воевода.
– Да ведь забыла!.. Прости, родимый! Ты ведь после сечи!
– На сей раз в сече не был!..
– А что же весь в крови? Эвон, уж и засохла, и свежая…
– Кто? Я в крови? Да ты совсем ослепла!
– Нет, батюшка, да ты позри… Не кровь ли се? Позри, вон каплет… Ее-то отличу от пота, не первый год стираю.
Позрел Свенальд, и в другой раз бы дался диву – откуда кровь пристала к одеждам, сапогам, лицу – до тела все промокло и впитывалось им? Однако же сейчас значенья не придал, махнул рукой.
– Должно быть, от коня! Загнал его, тут у ворот лежит… Как будет время, на месте яму вырой и прикопай его. Да прежде хвост расчеши! Ну, весь в репьях!
– Добро, Свенальдушко!.. А что спешишь-то эдак? С дороги б отдохнул, как водится, поспал, поел-попил. Куда же собираешься? Чай, на тризну? Так смени одежды! Вместо кровавых белые надень, ведь скорбный праздник…
– Не до тризны мне… Простит княгиня.
– А то куда? Иль печенеги снова подступили?
– Отстань, старуха! И лучше собери припас… На долгий путь, солений, вяленины, два бурдюка с вином.
– Ой, наконец дошло! – старуха рассмеялась. – Пустая голова! Столь раз ведь провожала, и припас сбирала… В поход опять. А на кого? Геройский муж ты, батюшка Свенальд. Едва вернется и опять…
– Да замолчи ты, дура! – вскричал Свенальд. – Все уши прожужжала!.. Хотел еще что-то с собою взять, и вот забыл…
– Так я скажу. Приседельный колчан для стрел, булаву, шестопер, шесть дротов, боевой топор и рукавицы кожаные…
Тут воевода тоже рассмеялся, сел.
– Ну и – сорока! Трещит, трещит!.. А ведь привык, скучать буду. Может, тебя с собою взять?
– Куда же взять? Ужель в поход? – служанка испугалась. – Да что ты, батюшка! В уме ли? Старуху за собой таскать…
– Я не в поход, старуха. Ныне у меня праздник. Я домой иду!
. – А здесь-то что, не дом? Сто лет живешь…
– В родную сторону, на землю отцов, где пуп резали! Душа поет! – умел бы петь Свенальд – наверняка б запел, но лишь скрипуче замычал, ровно бугай на воле. Послушала старуха – загрустила.
– Не узнаю тебя… Ты будто помолодел опять, лет эдак сотню скинул. Бывало уж такое, но не припомню, когда и от чего.
– Эх, поняла бы ты!.. Я землю отчую нашел! Искал, искал, и вот свершилось…
– Ты что же, батюшка, терял ее? Сторону родную?
– Терял, старуха, – и снова замычал.
– Мудрено говоришь… Иль в детство впал. Того гляди, порты закатит и побежит! Что вздумалось-то в отчину идти?
– Пора пришла, час пробил…
– Ну, раз пора – ступай, – она уж не грустила – тосковала. – Поклон мой передай родной сторонушке, Москве-реке… Как с юности ушла – так не бывала…
– Да не печалься! – взбодрил Свенальд. – Я тебе на прокорм оставлю. Кувшин есть у меня, закопан на дворе… Достану злато и дам тебе – до смерти хватит.
– Мне ничего не надо, – руками замахала. – Скопила я за жизнь… А коли одарить хотел, так лучше сие злато снеси сестре моей. Мой род поменее живет, да, поди, жива еще. Се совсем близко от отчины твоей, селенье Смолокурня, помнишь? С версту всего… Земной поклон ей передай и злато.
– Ты что несешь, старуха? Сказал же – в отчину иду! В другую сторону! А ты – селенье Смолокурня…
– Дак что и я твержу! Се рядом от тебя! Ты же родился в Борках, на самом берегу, а Смолокурня чуть поодаль, за лесом сразу… Эх, уж ничего не помнишь! А я вот помню, батюшка… Как там сосною пахнет! Еще горючим камнем, овчарней… Вот вспомнила и кругом голова. Здесь дух не тот…
Свенальд, скрипя костями, встал, согнувшись, как горбун, немного постоял и снова сел.
– Чем пахнет, говоришь?
– Смолой сосновой… Да ведь у нас все смолокурни. Это у вас в Борках овчарни… Чем может еще пахнуть? Ну и горючим камнем, который роют на Москве-реке…
– Да я же родом с берегов других! – ровно зверь-подранок зарычал Свенальд. – С норвежских! Се за Балтом! И бог мои – Один!..
– Ну что ты, батюшка, уймись, – сорока стрекотала. – С каких норвежских? Не бывало! Из Борок ты, с Москвы-реки, из земли вятичей. Я весь твой род знавала. Ты же Светлицын сын! У нас тебя так кликали, да и поныне, поди, кличут – Светлицын сын… Саму Светлицу-то забыли, с горя примерла, после набега сразу. Хазары ж увели тебя, и будто канул… А после объявился, и у нас говаривали, мол-де, Светлицын сын-то при князьях стоит и воеводит лихо. И ныне прозвище – Свенальд… Никому не в диво, что второй век живешь. В вашем роду, случалось, и по двести жили… Я девкою была еще, а слава о тебе гуляла. Да какая слава! И молва…
– Нет, нет, – застонал Свенальд, – не верю я!.. Не может сего быть!, .. Ты врешь, старуха! Или от старости рехнулась!
– Каков мне прок-от врать?
Нашарив в потайном кармане монету, воевода сжал кулак и злато впилось в длань. И будто б кровь заструилась…
– В сей час изведаю… Коль правду говоришь – позри. На родине моей сии монеты были. На них же – царь… Знавала ли такое злато?
Старуха мельком глянула и вновь застрекотала:
– Как не знавала? Не токмо что знавала – в руках держала, и держу. От батюшки остались сии монеты. Взял меня в Киев, на ярмарку, да здесь заболел и умер в одночасье…
– А ну-ка дай позреть!
– Сей миг достану!.. Ты токмо не смотри!
– Ну, шевелись, старуха!
– Не вздумай подглядеть! И лучше отвернись, тогда достану. Все-таки клад какой ни есть…
Из темного угла хором, из-под старья и хлама служанка узелок достала. В нем чарка малая, а в .чарке рукавичка…
– Се вот, гляди, – и три монеты поднесла. – Мне батюшка оставил. Сам же пример… А мне куда? В чужие люди… Пошла к тебе служить. Ты ж все-таки Светлицын сын, знать, не чужой…
На всех старухиных монетах был царь его земли – той стороны, где он на свет явился. А та, что дал слепой купец, вдруг выскользнула между пальцев и, павши на пол, не зазвенела – обратилась мерзким червем и в щель уползла…
Долго смотрел Свенальд, потом очнулся.
– Что же молчала?..
– А ты бы, батюшка, спросил! Я бы сказала… Самой-то заводить неловко. Ты же Светлицын сын, по прозвищу Свенальд! И при князьях стоишь. Я девка со Смолокурни… Подумаешь еще!.. Я хоть чумазая была, да вольная! И ныне… Ну что? Сбирать припас в дорогу?
– Сбирай, старуха… Но прежде дай мне одежды. И верно, как ехать в отчину в кровавых?
Он обрядился в белое, гребнем деревянным расчесал свои космы – старуха принесла зерцало.
– Позри, помолодел! Сто лет как, не бывало!..
Я вспомнила, когда в последний раз ты эдак обновлялся. Кажись, в то время князь Игорь пал от Малова меча в земле древлянской. Помнишь? Иль забыл уже?.. Такой же и явился, весь в крови.
– Ты не забыла, девка со Смолокурни: след хвост расчесать коню, прежде чем земле предать?
– Да помню, батюшка Свенальд…
Он вышел во двор, хотел позреть на небо, но брови косматые уж более не поднимались, тянули долу. Взяв заступ, старый воевода отмерил шагами место и стал копать. Рыл долго, вот уж песок пошел нетронутый, в коем не то что кладов не бывало, но и нога человека не ступала. Тогда он вновь прошагал по собственной земле, однажды вспаханной, как зябь, и незасеянной, однако же зерно единственное – суть кувшинчик с украшениями полонянки – было брошено в самую середину!
Да вот не проросло. Иначе б уж древо стояло – столько лет прошло.
Древо Жизни…
Потом он узрел причину: шаг стал короткий, не двигаются ноги, чтоб идти.
Знать, конец пути…
И все-таки к рассвету, заново перерыв весь двор, он отыскал зерно. С любовью брошенное семя было мертво и холодно – ведь осень на дворе, к тому ж сухая, Даждьбог давно уж не давал дождя, а сам Свенальд, посеяв свою ниву, не полил ее…
Так хоть сейчас полить! Авось еще взрастет…
Склонившись над посевом, он грудью навалился на острие меча и ощутил, как теплая струя обильно окропляет землю…
Князь же тогда, позревши, как ускакал Свенальд и канул за кручами Днепра, оборотился к своим гребцам:
– Теперь и нам пора! Рубите чалки!
– Да рано, Святослав! Воды не прибыло в порогах! Там, слышишь, камни шумят и птицы кликом извещают об опасности!
– Воды не прибыло? Но воли полно! На ней и поплывем! Иль вам, сведомые, не свычно по морям и бурным рекам плыть лишь сей стихии повинуясь?
– Добро же, князь, и поплывем!
И обрубили чалки…
Воля Днепра была сурова, и ладью, спешащую супротив волн, бросала то на камни, то на берег, а то назад откидывала: мол, одолейте путь еще раз, хватит ли силы, довольно ли решимости, чтоб пройти пороги? Ветрила и гребцы, и кормчий сам не дрогнули перед рекой и вынесли ладью из пенного потока. А там ждала другая буря, иная страсть – стихия человеческая, ибо за каждым прибрежным камнем было по печенежину, и за скалой сидел сам Куря.
Камней же за порогами не счесть…
Орда, подобно волнам, несла суденышко по гребням мечей и пене стрел каленых; гребцы, оставив весла, взялись за иные греби и загребали супостата, как воду, буравя острым килем встречный поток. Вражьи тела несло, как сор, мутнела светлая вода от серой крови, словно от ила донного, и рыбы, задыхаясь от смрада, лезли наверх и ртами хлопали. Бились спина к спине, и лязг мечей возвысился над грохотом и шумом днепровского порога, а птичьи стаи, поднявшись от земли высоко, пели в поднебесье гимны.
Бывалые пловцы, гребцы лихие, табаня черную волну булатом, ломали греби и в порыве ярости гребли руками, сбивая гребни, но в пучине вод исчез последний корабельщик. Князь ощутил, что сзади пусто, и, прижимаясь спиной к кручам земляным, разя мечом врага, стал подниматься вверх. А Куря, печенежский князь, взойдя на скалу, кричал своим воинам:
– Он нужен мне живым! Велю живого взять! Не смейте его ранить иль уязвить! Мне заплатят златом за голову его и кровь! Смотрите же, и капли не пролейте!
И стая печенегов, подобно половодью, напирала снизу и мочила ноги своей смердящей кровью. С уступа на уступ, от камня к камню вздымался Святослав поближе к. богам, на вершину кручи, откуда мыслил крикнуть им в последний раз.
Печенежин Куря, внизу оставшись, все еще взывал:
– Эй, степные лисы! Не позволяйте князю взойти на кручи! К вершине не пускайте! Оттуда он уйдет!.
Но Святослав рвался наверх, сдирая с пути булатом черную коросту. И птицы поднимались выше, и гимн уже вздымался к звездам, зажигая их средь бела дня.
– Уйдет! Уйдет! – визг доносился снизу. – Голова и кровь!.. Мое злато!
Не выдержал булат! Сначала задребезжал, как ослабевшая струна на гуслях, потом и вовсе лопнул. А до вершины круч было совсем уж близко. Еще б рывок, еще б минута боя – и достиг, однако же в деснице осталась лишь рукоять меча…
Князь небу погрозил обломком:
– Се ты, Перун, спалил мой меч! А был бы у меня священный дар Валдая!.. Да не ярись, поскольку я тебя прощаю!
Великий волхв Валдай все зрел и в миг сей волхвовал. Бросив на угли траву молчания, стоял пред жертвенником Рода под куполом чертогов не разжимая уст. Все было сказано себе и богу, и слово всякое, изроненное с умыслом иль невзначай, никто бы не услышал, а князю повредит пустая речь. Хранитель и служитель Света изрядно ведал, что есть Свет. От солнца излучаясь, он благо нес, равно как от луны, свечи и светоча. Однако Свет бывает грозен и может принести разрушение и смерть, коль человек, уйдя из-под воли божьей, бросит небу вызов. Его просвещенный разум при душе незрящей опасен! Дабы изведать таинственную суть Света, а значит, бога, он станет извращать его, и тогда свет обратится в тьму. Коли взять черное стекло из жерл вулкана, к очам приставить, дабы не ослепнуть, и позреть на солнце, позришь не свет и не лучи его, а космы света! Далекие от земли и глаз, они несут добро, дают лишь мягкий благодатный жар и согревают, как в стужу космы зверя согревают тело. Се горний свет, высокий божий свет. И ежели человек, свой разум просветив, но с душой во мраке, вдруг возгордится и на земле зажжет протуберанец сего света – сгорит земля в пожаре. Увы, подобное уже бывало, и волхв Валдай вкупе со Светом хранил предание о бедствиях великих, кои сотворены были светлым сознанием, но черною рукой. И посему рассеялись народы Ара по всей земле и на долгий срок путей лишились всех. Вплоть до веков Траяна.
Бывает грозен Свет!
Трава молчания курилась, и дым уносило потоком света ввысь, и жрец чертогов хранил молчание.
Однако Владыка Род нарушил его сам.
– От лютой смерти я не в силах его избавить, – глас прилетел с небес. – Ведь ты же этого желаешь, мой наместник?.. Выйдя из-под моей десницы, князь сам сие избрал… Но он мне люб был, Святослав. И посему я завтра воскрешу его и вновь отпущу на землю. А ты, Валдай, побольше возложи на жертвенник травы Забвения. Чтобы хватило мне день скоротать.
– Но день твой на небесах равен тысяче лет земных. А то и более! Князь Святослав придет, когда всех нас, кто жил сейчас, забудут. И на пространствах хляби иные будут времена и люди. Ужели Тьма тысячу лет здесь будет править шабаш, покуда ты в забвении? Пути все зарастут, тропа Траяна…
– Явлю на землю Святослава – он все восстановит и расчистит. Так было и будет, так я устроил мир… А в сей же час брось травы на угли! Дай хоть один день отдохнуть! От вас, земных, я притомился…
Перун молчал, хоть и слышал голос Святослава. И мог бы поразить его стрелой, испепелить, чтоб супостату ничего не досталось, но, зная гнев Света, не посмел…
На князя же набросили аркан, стянули горло! Тогда же, отшвырнув рукоять меча, он путы разорвал и вынул засапожник. И с ним пробился на вершину! Встал на гребень скалы надпорожной и здесь знак позрел – Знак Рода, свастику – суть коловращенье Света.
– Аз бога ведаю! – воскликнул к небесам и, руки распластав, вниз с кручи прыгнул. В поток, бурлящий на порогах.
А лебеди сего ждали: сбившись в плотную стаю, они крыла подставили и Святослава приняли, как Рожаницы принимают в пелену сотканную дитя из чрева матери. Но способно ль легким птицам держать на крыльях груз тяжкий, земную плоть?
– Я у богов просился, а теперь у вас. На землю отпустите! Я умел летать в пространстве, как вы, покуда владел копьем. Ныне ж след мне по земле ходить. Позвольте же завершить свой Путь! Пристало ль мне висеть меж небом и землей?
Сего не слышал печенежин Куря и блажил:
– Уйдет! Сейчас птицы унесут его! Стреляйте в лебедей! Стреляйте в лебедей! Да не уязвите князя! Мне его кровь нужна!
И расступились птицы. А Святослав, полет продолжив свой, достиг середины потока пенного и встал на дно.
По грудь ему был Днепр.
Тут печенеги, ладя из тел своих мосты, к нему полезли, замелькали веревки и арканы, завились петли в воздухе. И засапожником запястья расхватив свои, и кровью обливаясь, князь бился с переплетеньем рук и вервей, к нему тянувшихся.
И бился так, покуда не источилась кровь…
Воля Днепра и бурный поток его подхватили князя и вниз понесли по волнам – к морю, к Земле, где был его престол. Однако печенеги побежали следом и выловили тело.
– Зажмите его раны! – катался Куря колобком по речным откосам. – Не дайте вытечь крови!
– А нет ее уже! – кричали печенеги. – Вся ушла! Смешалась с водами реки и, растворившись, унеслась! Се видишь, Днепр сияет?
– О, горе мне!.. Шайтан! Собака! А молва была – сын бога! Да если б ты был божий сын, то пожалел меня! И кровь не выпустил свою!
Главу отнявши княжью, злой и печальный Куря в котле ее сварил и, вынув череп, златом оковал. И сетовал при сем:
– Что мне теперь хозяин скажет? Что сотворит со мной? Тебе-то все равно, ты еще придешь на белый свет. А я?.. Меня и знать-то будут лишь потому, что голову отсек и чашу сделал. Да будь моя воля, стал бы я возиться?
Потом он череп снес своему хозяину и, кланяясь нижайше, подал.
– Что это, раб? – спросил тот, кубок озирая.
– Чаша, хозяин. Все сделал, как ты велел!
– Но почему пуста?! Как ты посмел мне поднести пустую чашу?! Что стану пить из этого сосуда? Где кровь Святослава?
– Вся в Днепр ушла… А пить можно вино!
– Чтоб я, высший рохданит, первая суть бога, вино лакал?! – и череп отшвырнул. – Сосуд не нужен! Что проку в нем? Мне кровь его нужна!
И босою ногою в грязи и струпьях ударил в Курино лицо…
Прекрасная же полонянка, Дарина именем, очаровала Ярополка. Он, рано вкусивший лиха ратного, походов, крови, возликовал при виде красоты, ибо юношеская душа его стремилась к свету, а значит, к любви. Забывши о княжении, о бремени власти, о стольном граде и Руси, он с юной девой или скакал в просторах на соколиной ловле, или купался в водах Днепра, на широких плесах, где нет и вовсе речной волны и воли и где в чарующих медленным кружением заводях, со дна, как из таинства рокового, взрастают лилии и белый цвет несут из мрака вод. Не полонянка, а князь плел венки из них и, украсив ими прелестную головку возлюбленной, и вовсе погибал от чар. Склонившись на колена перед ней, Ярополк молился на красу, как бы молился богине Мокоши.
– О, дева! – восклицал. – Мой свет лазоревый! Ни что не стоит в мире красы твоей! И стану я тебе служить, а не богам и людям! Ты есмь Свет!
Тешась полонянкой, он забыл о бабке – покойной княгине, которая в ожидании тризны лежала под землей во льду, а бояре, сходясь на свое вече, так и не решили, кто же станет хозяином на скорбном пире. А покуда князь молодой, подобно Роду, вкусившему сладкого дыма травы Забвения, забвенью бабку предавал, попы и иерархи ромейские тайно извлекли усопшую княгиню, отпели в храме, обрядили и, в деревянный ящик положив, земле предали, на поживу червям.
Когда ж известие пришло, что князь светоносный Святослав на Порогах в западню попал и будто в воду канул – лишь рукоять меча его нашли, и отчего-то Днепр с тех пор стал по ночам светиться – даже сему известию Ярополк не внял. И будто бы сказал:
– Молва лукава, отец мой жив: позрите, какое диво мне прислал!
И вкупе со своим дивом в лугах бродил, взявши ее за тонкую десницу, а своею сшибая пух цветочный и нектар – не головы врагов. Или в траве катался на пару с ней, вдыхая аромат – суть жизнь. И красной ягодой кормил с ладони жену свою, при этом молвя:
– Сии плоды, сей сок живительный есть мое семя. Пусть же оно войдет в тебя и ты зачнешь мне сына. Иль дочь, прекрасную, как ты!
Иль молча стоял под звездами, вскинув над главой в руках то существо, коему поклонялся.
– Прими в себя свет звезд! Чтобы светиться вечно! Отец! Благодарю тебя за дар! Мне ведома его таинственная суть, которую я получил, когда ты свет покинул. А посему ты вечно будешь жить!
Позрев на увлеченье брата, на то, что Киев и земля без власти прозябает, древлянский князь Олег приезжал во стольный град и говорил:
– Ты старший брат и старший рода! Но видя твои утехи, мне .горько! Отец тебе златой престол оставил, чтоб Русь стерег. А ты на деву променял и честь, и славу, и княженье. Власть свою на придворного мужа оставил, а имя ему – Блуд! Да разве можно доверять престол и власть человеку с таким именем? Вот и сотворится блуд в Руси!
Ярополк лишь рукой махал:
– Да полно, брат! Ты лучше позри на полонянку, жену мою! И все упреки вмиг позабудешь.
– И зреть не стану! Ужель не слышишь ты – рабичич в Новгороде с дядей своим, Добрыней, между нами кует вражду? А муж твой, Блуд, у сих кузнецов молотобоец! Ужели сговора не зришь?
– Красу я зрю! И жажду ее творить в Руси. Ибо она есть свет. Все прочее – земная персть. Коль вздымет ветер, то летит, а тихо станет – упадет и обратится в грязь, ежели дождь прольет.
И снова, взяв за руку Дарину, вел ее в леса, поля и плел венки на реках…
Однажды рано утром, на заре, проснулась полонянка и ощутила, что в ее лоне бьется жизнь новая, неведомая – то брошенное семя дало первый росток! Радостью объявшись, она было заспешила в мужскую половину терема ходом тайным, дабы известить мужа Ярополка, но позрела у ложа своего волхвицу – старую Карнаю.
– Зачем ты здесь? Кто звал тебя?
– А я хожу незваной, – промолвила старуха и посох подала. – Таков уж рок, прости… Идти нам след. Вставай, пойдем, пора…
– Куда же мы пойдем? Я мыслила идти ко князю, мужу Ярополку. Чтоб весть добрую сказать…
– Не должен знать он этой вести…
– Но почему?!
Карная старая вздохнула и отвела печальные глаза.
– Так ему легче… Ты пожалей его. В час смертный будет горше, когда он вспомнит о тебе и чаде нерожденном.
– Его ждет смерть?
– Покуда нет… Но завтра он сразится с братом Олегом, потом с рабичичем, и тот убьет его. Вновь свара на Руси… Да что ждать еще, коль бог оставил нас, забвенью предал?.. Но мы-то не можем предавать его и свет гасить. И посему пойдем со мной. Валдай сей посох тебе прислал, знать, путь открыт в Чертоги.
– Надолго ли уйдем, Карная? И возвратимся ли? Когда?
– А это смотря откуда зреть, – волхвица подобрала подол, клюку взяла и нож поправила, висящий на груди – в дорогу изготовилась. – Коли с земли – на тысячу лет, а то поболе. А ежели с неба – минет один день. И ты опять вернешься, чтоб принести на землю семя Святослава. Но это будет уже сказ иной…
И подала ей посох – тяжелый, медный, не истертый…
Ура!
Валдай – Вологда – Птичий путь
1991 – 1998 г.