Господь оправдал и освятил восходящую линию Своих по плоти предков. Так, каждый из нас, если последует заповедям Христа, слезами покаяния может восстановить омраченный в нас образ Божий и тем оправдать себя в своем личном бытии и содействовать оправданию предшествовавших нам поколений. Все мы носим в себе греховное наследие наших отцов, дедов и прадедов, и наше исцеление положительно отражается и на них; в силу единства естества нашего существует как бы общая порука: не спасается человек один (ср. Рим. 5, 12; 1 Кор. 15, 21–22).
С этой идеей я встретился на Святой Горе среди монахов. Монах посвящает всю свою жизнь, всего себя Богу. Если мы жаждем, чтобы Бог был с нами всецело, то и мы должны предаваться Ему всем своим существом, а не отчасти. Монах, отказываясь от брака, от продолжения в веках рода людского в плане физическом, делает это с тем, чтобы возможно было ему свободно, вне житейских забот о семье, идти на всякий риск и подвиг ради сохранения заповедей Божиих. Если монах не достигает стоящей пред ним цели: жить в духе евангельских повелений о любви, то тем самым он показывает, что не вполне оправдал свое звание. Не содействуя относительному увековечению человеческого рода через деторождение, прервав на себе эту линию, не содействует он в должной мере и бессмертию через воскресение. Выпадая из плана исторического, отказываясь от активного действия социального, чтобы не сказать политического, он не переносит человеческое бытие в мета-историю. Не одержав победы в духовной битве над миром, он не помогает людям достигнуть область бессмертного Духа. Впрочем, если монах и не осуществляет в полноте христианского совершенства, а лишь отчасти, то и тогда его молитвы все же благотворны для мира всего мира.
Троице Святая, Отче, Сыне и Душе,
Едине истинный Боже,
Едине даяй силу утружденным
и крепость изнемогающим,
без Негоже вси сильнии утомятся и крепции ослабеют,
сытии взалчут и младии согнутся,
услыши ны в скорби нашей
и возведи ны к достойному служению Тебе;
молим Ти ся, услыши ны и скоро помилуй.
Когда кому-либо было дано, по дару свыше, приблизиться к той мере совершенства, о которой говорит Павел: «В меру полного возраста Христа» (Еф. 4, 13), то подобное событие отражается положительно не только на судьбах всего человечества, но идет далеко за пределы земной истории, изменяет ход космической жизни, ибо мир создан ради таких существ. Когда же люди ради «чечевичной похлебки» (ср. Быт. 25, 33–34) отказываются от пути, указанного Христом: от обожения силою Духа Святого и усыновления безначальному Отцу, — тогда исчезает и самый смысл явления человека в мир.
9. О покаянии и духовной брани
Вся наша земная жизнь от рождения до последнего вздоха в своем конечном завершении предстанет как некий единый, непротяженный акт. Его содержание и качество возможно увидеть в один миг. Представьте себе сосуд идеально чистого стекла полный воды; с первого взгляда можно сказать — чиста ли вода или нет, и насколько. Так будет с нами по переходе в иной мир. Всякое движение, даже мимолетное, сердца или мысли оставляет некий след в общей сумме нашей жизни. Предположим, что за весь срок моего земного существования лишь раз чрез мое сердце пробежала злая мысль, например — убийства (ср. Мф. 15, 19). И эта единственная мысль останется темным пятном на теле моей жизни, если не будет извергнута чрез покаянное самоосуждение. Ничего невозможно скрыть: «Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным; и ничего потаенного, что не вышло бы наружу» (Лк. 12, 2–3). Мы часто успокаиваем себя, думая, что никто нас не видел или никто не знает, что мы мыслим или делаем. Но когда мы полны заботы приготовления к вечности и стремимся освободиться от всякой тьмы внутри нас, тогда все меняется. «Если мы говорим, что не имеем греха, — обманываем самих себя, и истины нет в нас. Если исповедуем грехи наши, то Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас от всякой неправды» (1 Ин. 1, 8–9). Чрез искреннее раскаяние с решительным самоосуждением себя пред Богом и людьми внутренний человек очищается, и вода в сосуде, проведенная чрез духовный фильтр покаяния, восстанавливается в своей чистоте. Отсюда, когда я исповедуюсь, то обвиняю себя во всяком зле, потому что не нахожу во всем мире такого греха, которого я не сотворил хотя бы мгновенным прикосновением ума. Самая возможность такого движения моего духа является показателем моего греховного состояния. И кто может быть совершенно уверенным, что он вне власти посещающих его идей? И где гарантия, что момент прикосновения ко мне недоброго помысла не превратится в вечность? Доколе мы живем, есть еще возможность исправления; но что будет с нами по исходе нашем отсюда, мы еще не знаем. В плане материальном: масса, получившая достаточно сильный толчок, теоретически может по выходе из сферы притяжения Земли с большой скоростью вечно лететь в беспредельность космических пространств; не будет ли того же с душой? Увлеченная любовью к Богу, покинув тело, душа пойдет к Богу; или, обратное сему: оттолкнувшись от Бога, она двинется «во тьму внешнюю» к нескончаемым терзаниям противоположного любви состояния? Итак, в меру нашей способности видеть себя, нужно чисто исповедывать наши грехи, чтобы не унести их с собою по смерти.
Чтобы побеждать злые помыслы или хотя бы суетные, не всегда удачным бывает метод прямого сопротивления им. Часто лучшим способом является память о величии предвечного замысла Отца о нас. Знать о себе, что еще прежде создания мира мы задуманы как полнота совершенства, необходимо для того, чтобы жить должным образом (ср. Мф. 5, 48; Еф. 2, 10; 1, 4–5). Умалять инициальную идею Бога о нас не только ошибка, но действительно великий грех. Не видя в самих себе, ни тем более в брате своем непреходящего достоинства, люди становятся звероподобными в своих взаимоотношениях и легко убивают друг друга. О, какое парадоксальное смешение представляет собою человек: с одной стороны, он вызывает восторг удивления пред ним, с другой — горестное недоумение своей жестокостью и дикостью. Душа решается на молитву за мир, но сия молитва никогда не достигает своей последней цели, так как никто и ничто не может лишить людей свободы склониться ко злу, предпочесть тьму свету (ср. Ин. 3, 19).
Молитва, принесенная Богу истинному подобающим образом: «в духе и истине» (Ин. 4, 23), есть бытие нетленное, нерушимое. Психологически мы можем забыть о ней среди житейской суеты, но Самим Богом она вечно хранится (ср. Лк. 10, 42). В день воскресения и суда всё, что мы сделали доброго в течение нашей жизни, станет рядом с нами, оправдывая нас: и наоборот, всё, что мы сделали дурного, обличит нас, если не было принесено соответствующего покаяния. Худые поступки и недобрые слова могут быть стерты с нашей души слезами покаяния, как бы это не казалось странным и логически даже невозможным. Излечиваются, конечно, отрицательные последствия греха на нас, исчезает негативная сила совершенных нами действий по отношению к ближним: Божественною силою воссоздается полнота жизни, однако не односторонним вмешательством Бога, а всегда в соединении с покаянием и расположением людей, потому что Бог ничего не делает с человеком без человека.
Участие Бога в нашей личной жизни мы именуем Промыслом. Сей Промысл вовсе не подобен языческому року. В некоторые решительные моменты мы действительно сами выбираем из представляющегося возможным. Когда пред нами открываются различные пути, то, нормально, мы должны решительно двинуться к последнему искомому нами Благу. Сей выбор неизбежно будет связан с готовностью на жертвы. В таких случаях особенно ярко проявляется наша духовная свобода. Более часто, к сожалению, люди руководствуются временными побуждениями, уклоняясь от указанного Богом пути в Царство Света. Так человек впадает в круг обманчивых страстей, мешающих ему узреть желанную зарю. При всяком выборе все же неизбежны страдания и жертвы. И когда мы избираем волю Божию, то всякая жертва уподобляет нас Христу: «Отче, о если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! Но не Моя воля, а Твоя да будет» (Лк. 22, 42).
Достоинство молитвы превосходит ценность всякой иной деятельности, будь то в сфере социальной или политической, научной или искусства. Познавший сие на опыте легко жертвует своим материальным благосостоянием ради досуга для беседы с Богом. Великая привилегия останавливать свой ум на непреходящем; на том, что выше и дальше всех самых выдающихся достижений науки, философии или общественного служения. Вначале борьба за духовную свободу может показаться чрезмерно тяжкою и рискованною; но все преодолевается, когда молитва всецело захватит душу.
Молитва глубокого покаяния может привести человека в такое состояние, когда он получает опыт свободы в Духе Истины: «и истина сделает вас свободными» (Ин. 8, 32). Сия святая свобода, к сожалению, не ведома большинству людей. Первый симптом освобождения — нежелание властвовать над кем бы то ни было; последующая ступень — внутреннее раскрепощение от власти других над тобою; и это не по призрению к установленным от Бога властям и управителям внешней жизни народов, но в силу страха Божия, не допускающего преступить заповедь о любви к ближнему. Победить в себе стремление к доминации — чрезвычайно важный этап вырастания человека. Тогда всякое насилие над братом уже вызывает отвращение. Безначальный Бог открылся нам в Своем неизъяснимом смирении. Он, Творец всего существующего, не властвует над нами. Правда, и над Ним никто не властен. Человек — образ сего смиренного и свободного Бога; нормально бы нам стремиться уподобиться Ему в образе Бытия: отстраняться от господствования над другими и самим «стоять в свободе, которую даровал нам Христос» (ср. Гал. 5, 1; 1 Кор. 15, 23–28). Страсть преобладания над братом — искажает образ Божий в человеке. В душе поработителя создается провал в небытийную пустоту, свет истинной жизни угасает, и в сердце приходит гнетущая тоска. Жизнь лишается смысла. Свет Божий своим пришествием в душу молящегося изымает ее из рабства страстям и возводит в светоносную сферу богоподобной свободы, полной любви, исключающей всякую склонность к рабовладению, которое противоположно любви. Там, где нет свободы и любви, все бессмысленно. Даже такие дары, как пророчества, ведения всех тайн и силы чудотворения, без любви — теряют ценность (ср. 1 Кор. 13, 1–3).