Велик и дивен мир святой свободы. Вне ее невозможно спасение как обожение человека, как сообщение ему божественного образа бытия.
Необходимо, чтобы он сам (человек) свободно определился на вечность. Единственно верный путь в борьбе за реализацию этого чрезвычайно высокого призвания нам может указать только заповедь Христа. «Вся тварь стремится к освобождению от рабства тлению в свободу богосыновства» (ср. Рим. 8, 21–23). Повсюду ныне происходит борьба за свободу и независимость, но едва ли найдешь человека, которому открылась тайна богоподобной свободы детей Отца Небесного.
Характерно для усиленной молитвы, что увлекает она и сердце и ум в их стремлении к вечному настолько, что все прошлое забывается и сознанием владеет единственная забота — стать достойными Бога. Чем сильнее наше устремление к беспредельному, тем медленнее кажется нам наше движение. Подавляющее ощущение своей ничтожности, с одной стороны, и величие Искомого, с другой, создают ощущение медлительности. Все в этом положении происходит вне возможности для нас сравнения с кем-либо иным, а отсюда невозможность и относительного суждения о нашем движении вперед или назад. В созерцании святости Бога человек растет быстрее, чем прогрессирует в своей способности сообразовать свою жизнь с заповедью. Отсюда впечатление, что расстояние между нами и Богом не перестает возрастать. По аналогии, хоть и отдаленной, это явление знакомо каждому настоящему художнику или ученому. Вдохновенная идея всегда недосягаемо выше, чем возможность ее исполнения. Обыкновенно живописец чувствует, что намеченная цель ускользает все дальше и дальше в процессе ее реализации.
И если так бывает в области искусства, то тем более в области духа, влекущегося к познанию безначального непостижимого Божества. Каждый художник, реализуя свой творческий замысел, познает муки творчества, но несравнимы они с мучениями молящейся души. Когда ум христианина бывает оторван от своего пребывания в Вечном дурными помыслами, тогда страх, разумеется, духовный, овладевает им. Видеть себя в рабстве низким страстям, отвлекающим его от Бога, — оскорбляет его до боли великой. От отчаянного горя молитва собирается внутрь, в самую сердцевину существа нашего. Это сосредоточение внутрь может принять форму «спазмы»: весь человек сжимается воедино, подобно крепко сжатому кулаку. Молитва становится воплем без слов. И сожаление о нашей удаленности от Бога принимает характер невыразимого горя. Да, нет большего горя, чем видеть себя в темной яме греха, недостойным Святого Святых.
Часто молитва идет без слов. Слова, если и приходят, то медленно, через длительные интервалы. Наше человеческое слово есть образ Слова, которое «было в начале» (Ин. 1, 1). Интеллектуальное познание выражается словами, метафизическими но своей природе, особенно же когда речь идет о богопознании. Потому отцы Церкви в стремлении выразить то, что невыразимо в ограниченных понятиях и образах нашего земного существования, проводили некую параллель в отношениях между Богом-Отцом и Богом-Словом с тем, как соотносятся наш ум и наше слово. Внутреннее, имманентное слово нашего ума (ἔμφυτος λόγος) они отличали от слова изреченного, выраженного (ἔναρθρος λόγος). Первое представляет некую аналогию с Богом-Словом, «сущим в недре Отчем» (Ин. 1, 28); второе рассматривается как аналогия Воплощения Слова. В Своем вечном Бытии Бог-Слово — единосущный, равный и соцарствующий Отцу, но в Своем Воплощении Он мог, как Сын Человеческий, говорить: «Отец Мой больше Меня» (Ин. 14, 28). Так, человеческое слово не способно выразить полноту Божественной реальности, познание о которой было дано пророкам, апостолам и отцам в видениях и откровениях. Пророческое видение, возвещенное слушателям, не достигало их сознания в той полноте, как оно было дано самим пророкам. Однако, как Воплощение Сына не умалило Его пред Отцом, так и откровение, облеченное в словесную форму, пребывало в самих пророках неумаленным.
Во все века учители Церкви искали пути и средства сообщить миру воспринятое ими познание о Божественном Бытии. В своих стремлениях они ощущали некий разрыв: с одной стороны, они не желали отойти от сверх-образного созерцания тайны Божественного Бытия; с другой, любовь толкала их на возвещение тайн Его людям. Да, действительно, Бог понуждал и понуждает святых угодников Своих возвещать людям о дарованиях Свыше. Мы видим это из писаний апостола Павла: «Ибо если я благовествую, то нечем мне хвалиться, потому что это необходимая обязанность моя, и горе мне, если не благовествую! Ибо если делаю это добровольно, то буду иметь награду (то есть дар благодати), а если недобровольно, то исполняю только вверенное мне служение» (1 Кор. 9, 16–17). Так было со многими подвижниками в многовековой истории Церкви. Мы видим это и у Старца Силуана, который пишет: «Любит душа моя Господа, и как скрою огонь сей, который согревает душу мою? Как скрою милости Господни, которыми увлечена душа моя? Как забуду милости Господни, в которых душа моя познала Бога? Как могу я не говорить о Боге, если душа моя пленена Им? Как буду молчать о Боге, когда дух мой распален любовью к Нему день и ночь?»
Невозможно молчать, невозможно и говорить. Не из-за того только, что всякая попытка изобразить словом духовные реальности — заранее обречена на провал, но еще и потому, что Божественный Дух склоняет ум к глубокому безмолвию, возводя его в иной мир. Опять, блаженный Силуан говорит: «Господь дал нам Духа Святого, и мы научились песни Господней и от сладости любви Божией забываем землю...
Милостив наш Господь.
И на сем пределе кончается мысль».
10. От мрака к свету
«Человек родился в мир». Никто, никогда раньше Христа не сказал таких слов восторга от явления человека в сей мир, кроме Того, Кто создал человека. Он, Творец мира, возрадовался появлению его более, чем неописуемо чудному хору небесных тел: «Егда сотворены быша звезды, восхвалиша Мя гласом велиим вси Ангели Мои» (Иов. 38, 7). Человек драгоценнее всего прочего космоса. В завершении своем он станет дивным, подобным Дивному Богу, вечным и сверх-космическим. Он более, чем только микрокосм. Он — малый бог, «микротеос». Если безначальный Логос Отца, Творец мира, воплотившись, «во всем уподобился человеку» (Евр. 2, 17; Флп. 2, 7), то это значит, что и сей последний может стать во всем подобным Богу, даже до тожества, по дару Его любви.
Между Богом и человеком есть и должна быть соизмеримость при всей несоизмеримости. Если бы мы отвергли сие откровение, то стало бы совершенно невозможным какое бы то ни было истинное познание, то есть соответствующее действительности Божественного бытия. Если бы человек по природе своего духа не был «подобен Богу», «вочеловечение» Бога было бы невозможным. В Своем высшем блаженстве всесовершенного бытия Бог, благость беспредельная, возжелал излить сие блаженство вне Себя, в еще не-сущее, и творит мир разумных существ, «персональных», по образу Своему и подобию. Творит же не с тем, чтобы они лишь отчасти приобщались Его блаженству. Подобие «отчасти» — подчеркивает неподобие, следствием которого явилась бы невозможность вечного единства с Богом в высшем плане.
Учение о богоподобии человека, полном, а не частичном, лежит в основании нашей христианской антропологии. Образ и подобие Абсолюта, человек носит в себе сознание, что в духе своем он трансцендирует все формы бытия, свойственные природному миру. Надмирный Бог, надмирен и Человек. И живет он Бога как ОТЦА. В опыте нашей молитвы мы усматриваем в себе образ Божественной беспредельности, хотя еще и не вполне актуализированной, но уже предосознанной. Полнота нашего богоподобия, однако, не устраняет онтологической дистанции между Богом-Творцом и Человеком-тварью.
Трагизм творения разумных существ в том, что Человек — пал. И в силу сего падения пребывает в мучительном состоянии непрестанных колебаний: склонившийся ко злу, он ненавидит его и борется с ним; в своей жажде абсолютного блага Божественного Бытия, он отталкивается от Него при встрече лицом к Лицу и пытается скрыться в темной яме самоопределения вне Бога.
Христос, неразлучно соединивший в Себе и Бога, и Человека, есть единственное разрешение конфликта, кажущегося неразрешимым. Он воистину единственный Спаситель мира (Ин. 4, 42). Христос есть мера всех вещей — Божественных и человеческих. Вне Христа «никто не знает Отца», и помимо Него «никто не приходит к Отцу» (Мф. 11, 27; Ин. 14, 16). Он — духовное солнце, освещающее все мироздание. Во свете Его повелений мы знаем путь.
Естественно нам влечение к Высшему благу, но шествие к нему начинается нашим нисхождением в преисподние глубины. Покаявшийся апостол Павел говорит о Христе: «„Восшел“ что значит, как не то, что Он и нисходил прежде в преисподние места земли? Нисшедший, Он же есть и восшедший превыше всех небес, дабы наполнить все» (Еф. 4, 9–10). И именно сие является нашим путем после падения. В нашем сознании мы нисходим во ад, потому что с того момента, как нам открывается образ предвечного Человека, мы острее переживаем глубину нашего омрачения. Великая скорбь поражает все наше существо. Вневременные страдания духа превосходят всякую физическую болезнь. В молитве последнего напряжения ищется помощь Свыше. Рабы страстей, оторванные от Бога, взываем из глубины: «Прииди и исцели меня от одержащей меня смерти... Прииди и изгони из меня всякую злобу... Прииди и Сам Ты совершай во мне благоугодное Тебе: ибо я бессилен сделать что бы то ни было доброе: я пленник ненавистной мне тьмы».
Гордость есть и злоба, и тьма. В ней корень всех грехов. Господь начал Свою проповедь на Земле призывом к покаянию. Греческое слово «μετάνοια» значит — радикальное изменение нашего умного подхода ко всей жизни, переход от старого мировидения к видению в «обратной» иконографической перспективе: чрез смирение восход к Всевышнему: ибо чрез гордость мы ниспали во тьму кромешную. Так начинается наше покаяние, которому нет конца на Земле: конец — в совершенном уподоблении Христу-Богу, вознесшемуся ко Отцу; в совершенном богоподобном смирении — завершение нашего обожения.