Писец молча собрал свои принадлежности и, пятясь задом, исчез за дверью.
Ордын-Нащокин проводил писца недовольным взглядом, обернулся, наконец, на Котошихина, прищурив хитрые глазки:
– Видал, каков грамотей? – произнёс он тихим дребезжащим голоском. – Ты и будешь подьячий Григорий Карпов сын Котошихин? Наслышаны мы о тебе и о твоей службе при князе Одоевском, наслышаны. Государю нашему вельми нужны прямые и исправные слуги. Смотри, служи мне честно, а будешь кривить – себе же хуже сделаешь. – Котошихин приложил правую руку к сердцу и в знак своего будущего усердия поклонился. – Похвально, что владеешь польским и немецким языком, но надобно приобщаться и к свейскому наречию. Мне нужны крепкие поручители и искусные толмачи, – продолжал дребезжать Нащокин. – Грамоты писать умеешь ли?
– Приходилось, ваша милость. Начинал в Посольском приказе писцом, а потом подьячим, сподобился и в посольстве князя Никиты Одоевского составлять царские грамоты.
– Ну, вот и добро. Сам-то из каких будешь?
– Из обедневших мы, из дворян…
– Ништо! Сам таков! Главное, как ты склонен к делу. А то у нас любят али ненавидят дело, смотря по человеку, который его делает. Меня вот не любят, и делом моим пренебрегают. А работы тут – непочатый край, аж самому приходится корпеть над письмами. Вот и ослобонишь меня от этой маяты. Ты вот что: сейчас тебя определят на постой, приди в себя маленько да принимайся за работу. К тебе приведут человечка одного, он по-нашему ни бельмеса, зато по-немецки разумеет. Ты запиши слово в слово, что он расскажет. Справишься?
– Да что тут особенного? Делов-то…
– Нет, любезный, дело это наиважнецкое и тайное. Запишешь его слова – и забудь про него, а сказанное сохрани вот здесь. – Нащокин стукнул себя рукой по груди. – Никто, кроме тебя знать не должен, о чём он поведал, и что ты записал. Смекаешь? Дело-то государственное!
Нащокин приблизился к Котошихину и последние слова не говорил, а прошептал в ухо. Гришка почувствовал, как по спине пробежал холодок. Приобретённый за эти годы опыт свидетельствовал, что приобщение к государственным тайнам сулило одни только неприятности. Но он твёрдо, как учил когда-то отец, ответил:
– Не изволь беспокоиться, ваша милость. Я умею хранить тайны.
– Истинно говоришь, отрок? Не лукавишь?
– Не приучен, ваша милость.
– Ну, тогда забирай перо и чернила и ступай.
– Слушаюсь, ваша милость.
Котошихину выдали месячное верстанье из рассчёта 13 рублей в год, челядник отвёл его в соседнюю избёнку, где грязный нестриженый и небритый чухонец определил его в заднюю комнату. На деревянной кровати была постелена незамысловатая постель, рядом на грубо сколоченном столе стоял жбан с водой и кружка, под столом была спрятана табуретка. Подьячему было не привыкать к такой обстановке, и в Москве и в Вильно он не был избалован роскошью и комфортом. Единственное, по чему истосковалось его молодое тело, была баня. Вот чего ему сейчас не хватало, но разве чухонцы смыслят что в парилке?
Умывшись с дороги и отведав чашку какого-то варева, принесённого хозяйкой, он, было, прилёг на кровать отдохнуть, но в дверь постучали, и в комнату вошёл хозяин-чухонец:
– К вам гости.
Гришка вскочил с кровати, пригладил на голове волосы, оправил кафтан и приготовился к встрече. Тот же челядник Нащокина, который определил его на постой, ввёл в комнату средних лет мужчину, одетого в немецкое чистое платье и гладко выбритого.
– Согласно уговору, – бросил челядник и оставил Гришку с незнакомцем наедине.
Гришка пододвинул гостю табуретку и предложил ему сесть. Тот ответил благодарностью на немецком языке, осмотрел гришкины «хоромы», сел с большим достоинством и приготовился рассказывать.
– Не торопись, любезный, сей секунд. Я только заправлю чернильницу и достану перо. – Котошихин взял с мокрого подоконника высохший пузырёк с чернилами, плеснул в него из стоявшей рядом бутылки чернил, достал ножичек, ловко и быстро зачинил гусиное перо, уселся на кровать, пододвинул поближе к себе стол, чтобы удобнее было писать, и сказал:
– Валяй, немец, рассказывай. – Каким-то шестым чувством Гришка почувствовал зависимое положение своего гостя, а потому принял в разговоре с ним развязный тон.
– Я не немец, а швед, – поправил без всякой обиды незнакомец, терпеливо ожидавший момента, когда, наконец, этот русский закончит свои приготовления.
– Для меня всё едино: швед ты или немец. Главное дело, речь твоя немецкая.
– Я могу говорить и на своём языке, если господин того пожелает, – предложил тот с достоинством.
– Нет уж, давай сказывай на немецком, мы тут свейскому языку не обучены.
– И напрасно, господин, очень напрасно. Русским людям знание нашего языка в скором времени ой как понадобится.
– Вот когда понадобится, тогда и выучим.
Швед неодобрительно посмотрел на Котошихина и решил дискуссию на этом прекратить:
– Я готов. Записывай. Войско шведское состоит из пехоты, кавалерии и артиллерии. Всего в Эстляндии и Лифляндии риксмаршал Хорн имеет около 8 тысяч, включая три полка пехоты, полк кавалерии и около 300 пушек, половина которых бронзовые, а половина – железные. Пехота состоит из пикинеров и мушкетёров, набранных в основном в Финляндии и других странах, однако офицерами при них состоят шведы. Каждый полк имеет в своём составе по 2 эскадрона, в эскадроне – 4 роты, из 8 рот в полку – 3 роты мушкетерские. Написал?
– Не гони, не успеваю за тобой!
– Торопись! Времени у меня мало. Пошли дальше. Кавалерия, как и пехота, делится на полки, эскадроны и роты. Она состоит в основном из драгун. Драгуны – суть те же мушкетёры, посаженные на коней. У каждого драгуна – своя лошадь, а у офицеров, смотря по чину, от 2 до 12. Записал? Теперь добавь об артиллерии: пушки стреляют ядрами и гранатами, каждое орудие обслуживается 1—2 канонирами. В основном пушки крепостные и установлены во всех десяти крепостях, кроме Вастселийны и Алуксне. Всё войско рассредоточено по крепостным гарнизонам, их, как я уже сказал, десять. Примерно половина всей пехоты, кавалерии и артиллерии находится в Риге.
– Вона как! Потому мы зубы-то и поломали об неё!
– Не только, – спокойно возразил швед. – Если бы не было постоянного подвоза питания и снаряжения с моря, крепость бы сдалась. Вам нужно завести флот на море, чтобы воспрепятствовать связи Стокгольма со здешними крепостями.
– Флот? – удивился Гришка. – Флот – это не для нас. Мы к нему не приучены.
– А надо учиться! Ну, да ладно, пошли дальше. Пиши: корона расплачивается с войском деньгами и зерном. Больше всех получают канониры, потом кавалеристы, а потом уже пехотинцы. Шведы и немецкие наёмники, по сравнению с финнами и местными, получают почти в два раза больше. Обмундирование казённое получается один раз в год.
– И что, в свейском войске есть и русские? – поинтересовался Котошихин.
– Есть и русские. Это пленные, но больше всего из тех, кто оказался на землях, захваченных шведами сорок лет тому назад. Некоторые из них в офицерских чинах ходят.
– Ишь ты! – удивился Гришка. – Воюют, значит, против своих.
– Жить захочешь, и тебя заставят воевать против своих, – сказал лазутчик.
Гришка с неприязнью покосился на шведа, но ничего не сказал.
Швед говорил с час подряд, и Гришка изрядно устал, записывая его донесение. Сообщённые им сведения оказались интересными и важными. Гришка еле успевал записывать данные о том, где и какие шведские отряды располагались, где находился главнокомандующий Бенгт Горн, какие настроения в отношении войны с русскими господствовали в королевском дворе в Стокгольме, что происходило со шведскими войсками в Польше и Литве.
В конце своего рассказа швед попросил Котошихина устно передать «Апанасу Нашчокину», что следующий раз он появится в местечке Тормсдорф ровно через месяц. Гришка обещал всё в точности передать Афанасию Лаврентьевичу, после чего швед ушёл.
«Какой важный гусь!» – подумал Котошихин, глядя ему вслед. – «И какие только расчёты принудили энтого шведа войти в искушение изменить своему королю? Одно дело – литвин Квасневский: как никак он ближе к русским, а этот… Ведь случись что, шведы его не помилуют и повесят на первой осине, как пить дать!»
Котошихину при этой мысли стало жалко шведа, рискующего своим животом ради незнамо какой выгоды. Деньги? Но ведь важнее живота своего ничего на свете не бывает. Али нет? А вот поди-ты, не боится, значит. Дюже отчаянный попался свей. Не токмо русские, выходит, нарушают положенный каждому христианину обычай и закон.
Когда Котошихин постучал в дверь к Нащокину, то услышал, как тот громко распекал какого-то воеводу за то, что его ратники притесняли местное население грабежами и поборами.
– Пошто невинный народ должен страдать? – срывался на визг Ордын-Нащокин. Воевода что-то говорил в своё оправдание глухим невнятным голосом, но понятны были только слова Ордын-Нащокина: – Что же он подумает о нашем государе православном, которому они только что присягнули на верность? А? Разве мы бусурманы какие?
Дверь отворилась, и мимо Гришки опрометью пробежал красный атаман войска Донского. Это его казаки, привыкшие к грабежам, «поляковали» в завоёванных землях и стали предметом недовольства Нащокина, вникавшего во все мелочи царёва поручения. Афанасий Лаврентьевич бегал по комнате и сокрушённо махал руками:
– Лучше бы я на себе раны видел, токмо бы невинные люди такой крови не терпели! Кто там? А, это ты, подьячий. Входи!
Ордын-Нащокин внимательно прочёл запись, сделанную Котошихиным и остался доволен. Устную передачу, касающуюся условий следующей встречи с тайным соглядатаем, царский окольничий прокомментировал словами:
– Ровно через месяц поедешь в Тормсдорф, встретишь там шведа, опросишь его, как положено, а добытое привезёшь мне.
– Как же так? Ваша милость намедни строго-настрого приказала мне забыть про него.
Афанасий Лаврентьевич долго и внимательно всматривался в Котошихина, так что тот струхнул и уже ругал себя за дерзкий нрав и длинный язык.