Швед, видя такое дело, перестал сообщать Котошихину свои секреты, не видя в этом больше никакой необходимости. К тому же Ордын-Нащокин опять уехал на русско-польские переговоры, а замещавший его дьяк никакой отчётности о работе Котошихина с Эберсом не требовал.
Особенно интересовал Эберса добытый им откуда-то слух о том, что царь Алксей Михайлович, убедившись в том, что иностранцы злоупотребляют русским гостеприимством и откровенно занимаются «шпионством», собирался ликвидировать институт иностранных резидентов. Гришка подтвердил, что такие меры обсуждаются и для примера рассказал, как в Москву не допустили посла Польши, поскольку было заведомо известно, что он ехал туда заниматься тайным соглядатайством. Комиссар Эберс немедленно уведомил об этом Стокгольм.
– Кто же у вас на Москве ведает такими делами? – поинтересовался как-то Эберс.
– Наиглавнейшим в этом деле явялется ближний боярин Борис Иванович Морозов, – объяснил Котошихин. – Он держит в руках всех, кто выслеживает иностранных соглядатаев. Послами и их слугами занимается, понятное дело, Посольский приказ.
– А вот, к примеру, в чьё ведение попадёт шведский или английский путешественник в Новгороде и в Архангельске? – допытывался швед.
– А на местах этим ведают служилые люди Разрядного приказа.
Гришка был хорошо осведомлённым человеком и для шведской тайной службы был просто находкой.
Для успокоения совести Гришка разов по сто в день повторял молитву: «Господи Иисусе, владычица моя Богородица, помилуйте мя грешного!». Один грамотей сказал ему, что если эдак три года твердить молитву, то наступит прощение всех грехов. Он теперь не пропускал ни одной праздничной службы и регулярно ходил в церковь.
Комиссар Эберс доложил в Стокгольм, что ему удалось завербовать в Посольском приказе важного тайного агента. «Оный субъект», – писал комиссар, – «хотя и русский, но по симпатиям – добрый швед. Он обещался впредь извещать меня обо всём, что будет писать посол Волынский и какое решение примет Его Царское величество относительно Вашего Королевского величества».
В конце письма Эберс сделал приписку, что на подкуп агента он затратил сто червонцев, не считая угощения, подтвердив тем самым, что шпионаж – неиссякаемая золотая жила и для вербовщиков, и для их жертв.
Побег
Увы, мне! Кого мя роди мати!
Протопоп Аввакум, «Челобитная царю Фёдору»
Война с Польшей продолжалась в виде мелких стычек, в которых успех оказывался то на одной, то на другой стороне. И русские, и поляки устали от многолетнего противостояния, исчерпав все свои силы и средства и продолжая воевать больше из упрямства и сохранения престижа, чем из надежды добиться успеха.
Основным камнем преткновения в споре между обоими государствами стала отколовшаяся от Москвы Украина. Изменник Выговский, избранный в гетманы мимо сына Хмельницкого, умело играя на недовольстве полковничьей верхушки неуклюжими мерами царских ставленников, на определённое время сбил народ с панталыка и открыл для царя Алексея Михайловича на юге ещё один опасный театр военных действий. Впрочем, народ украинский ещё хорошо помнил прежние польские порядки и бесчинства польских панов, и запорожские казаки стали задумчиво дёргать себя за усы и всё чаще молить Бога за здоровье царя Алексея Михайловича.
– Ваше величество, – докладывал королю Яну Казимиру гетман Потоцкий после того, что он увидел на местах, – не изволь ожидать для себя ничего доброго от здешнего края. Все жители его скоро будут московскими. Они того хотят и только ждут случая, чтобы достигнуть желаемого.
Так оно потом и вышло. Подрос сын Хмельницкого Юрий, и верные царю казаки прогнали Выговского, избрав Юрия гетманом. Чаша весов на Украине снова стала склоняться в сторону Москвы, но не надолго. Юрий Хмельницкий, в отличие от отца, был слабым правителем и не удержал в руках булаву. Скоро власть на Украине захватил гетман Дорошенко, начавший опять интриговать против Москвы, татар и Польши одновременно – он мечтал о самостийной Украине.
Ян Казимир давно уже понял, что войну с Московией нужно было как-то завершать. В промежутках между военными действиями он посылал в стан русских своих послов, прощупывал, насколько податливыми и уступчивыми сделались они за эти годы, но до мирного разрешения спора было ещё далеко. Москва, заключив мир со шведами, не поддавалась на предложения поляков, требовавших целиком отдать им и Украину и Белоруссию. Ордын-Нащокин, частенько бывавший на этих съездах уполномоченных, считал, однако, условия поляков вполне подходящими и готов был пожертвовать Малороссией, но царь, несмотря на всё уважение и дружбу, которую он питал к своему любимцу, и слушать не хотел о том, чтобы возвращать православных братьев своих и сестёр под ярмо католиков.
В середине декабря, когда первый запоздалый снежок прикрыл всю наготу и срамоту земли русской, Григорий Котошихин выехал из Москвы. Путь его опять лежал на запад. Он ехал в стан русских войск полковым дьяком, то есть должен был справлять там должность навроде дипломатического помощника при воеводах князьях Черкасском и Прозоровском. Ввиду участившихся съездов между русскими и польскими уполномоченными князья-воеводы попросили царя прислать к ним “ дюже знающего языки и переговорное дело» человека.
А которому боярину и воеводе… лучится писать к царю против всяких дел отписки, и они пишут таким обычаем: «Государю царю и великому князю» имя его царское и титла, а по титле «холоп твой Яшка Черкасской, Ивашко Воротынской (или кто-нибудь) со товарищи (или один) челом бьют (челом бьёт)», потом дело; а княжеством ся не пишут и чину своего не поминают.
Царь дал указание Алмазу Иванову подобрать такого человека, и теперь Котошихин в глазах Черкасского и Прозоровского представал как доверенное лицо самого великого государя.
Думный дьяк Посольского приказа Ларион Лопухин в реестре выдачи жалований за 1664 год сделал отметку: «…и в нынешнем 172 году24 жалованье двадцать рублев Григорию Котошихину для полковой службы дано сполна по особой выписке; да ему ж в приказ и подмоги двадцать четыре рубли». Деньги были не ахти какие, но на прокормление хватало.
И Гришка поехал под Смоленск с большой охотой. Москва ему сильно надоела. Особенно обременительным делом оказалось потрафление сразу двум сторонам: и своим и шведам. Приходилось всё время держать ушки на макушке, чтобы не опростоволоситься перед приказным начальством и не ударить в грязь лицом перед комиссаром Эберсом. Эберс впился в него, словно пиявка и не пропускал ни одной возможности для того, чтобы «выдоить» из подьячего нужные сведения.
Это Гришке было не по нраву: он считал, что добросовестно служил шведу, но нельзя же, в конце концов, быть таким наглым, чтобы требовать приношений чуть ли не каждый божий день! Совесть-то должна быть у лютеранина! А потом: что ж швед за свои сорок карбованцев всю жизнь на Гришке верхом кататься станет? Нет, так Гришка не договаривался! Он как-то намекнул Эберсу, что, мол, пора бы и честь знать и прибавить ещё деньжат, но в ответ тот только похлопал Гришку по плечу и сказал, что «за шведской короной жалованье не пропадёт, ты работай, мил-человек!»
Так что командировка оказалась как нельзя кстати. Спасибо Афанасию Лаврентьевичу – это его стараниями Котошихин получил назначение. Пусть теперь этот жирный свейский кот попляшет без него! Жёнка, правда, плакала и жаловалась, что опять остаётся одна-одинёшенька, ну а что он-то мог поделать? Видно, бабам так на роду написано: плакать, ждать да тосковать. О-хо-хо-хо-хо! Само собой, жалко её, горемычную. Чего хорошего она видела в жизни?
А отца он так и не нашёл с мамкою. Так и сгинули где-то, и вряд ли когда он узнает, где они нашли свой последний покой. И на могилку ихнюю никто не придёт. Сначала Гришка был очень зол на Прокопия Елизарова и даже думал его где-нибудь выследить и пришибить ненароком. Но потом подумал, что Прокопий тут ни при чём, он такой же подневольный, как и сам Гришка. Мало что душу загубит христианскую, так дознаются, и его ещё самого сведут на Лобное место. Довольно ему уж тех прегрешений, что пошёл на измену – теперь век этих грехов не отмолить! Загубил он, видать, головушку свою забубённую! И некому об этом было поведать и излить свои слёзы покаянные.
Почему-то вспомнился Воин Ордин-Нащокин. Уж какие-такие причины вынудили его предаться ляхам? Чего ему в жизни не хватало? Котошихин знал, что народишко гуртом бежал из царства Московского, спасая животы свои от неправды царской или боярской. Их-то можно было понять. Можно было понять и князя Курбского, изменившего царю Ивану Васильевичу Грозному. А, впрочем, Курбский тоже с жиру взбесился, возомнив себя выше самодержца российского. Все они, бояре, одним миром мазаны – эти спесивые, грубые и алчные псы, ждущие только удобного случая оттяпать кусочек государственного пирога! Так было и прежде при царе Иване Васильевиче, так было и при Борисе Годунове. Особенно разнузданно повели себя бояре в пору Смутную, продавая самое святое ради наживы – веру православную, государство российское и народ свой.
Цари вспоминали о низких людишках только тогда, когда их припирала беда, когда им надобно было устоять против заговоров боярских. Это Гришка уразумел из рассказов старых дьяков и из летописей, которые время от времени приходилось поднимать из архивов. Но ведь Воин – это не князь Курбский, не ужившийся с царём в одном царстве-государстве. Воин – всего-навсего такой же подьячий Посольского приказа, как и Гришка. С чего бы это такой мелкой сошке не ужиться с Тишайшим? Не от отца же и родной матери бежал он в Польшу! Кто же ему угрожал в царстве Московском, и чем ему было плохо в нём жить при таком важном отце-боярине? А может быть, как и Гришка, попал какому-нибудь заморскому гостю на крючок и захотел скрыться? Недаром, знать, воспитателями у него был